Ma sœur

              — Вы знаете, Шатов, я хочу вашу сестру. Иван никогда не поднимал взор так же стремительно, как в эту секунду. — Вы пьяны, Ставрогин? Мужчина бесцветно улыбается, думая, вероятно, что в это мгновение должен изобразить улыбку. Так — забавнее. Вместо ответа он лишь молча мотает головой, наслаждаясь эмоцией, в пару секунд расцветшей на лице бывшего студента. — Мою сестру… — Да, Иван Павлович, при наших обстоятельствах действительно хорошо было бы отметить, что я хочу вашу сестру, а не свою. Сердце Ивана замерло. — Во всяком случае, я совершенно не разделяю идеи Варвары Петровны о принадлежности Даши к нашей семье как приёмной дочери… вы побледнели? О, не стоит так переживать. Это останется нашим секретом. Я знаю, вы замечательно умеете хранить тайны… вы убедитесь — это исключительно взаимно. …как? Когда? — Не примите за осуждение. В конце концов, мы ведь с вами имеем совершенно схожий интерес! Дарья Павловна… замечательная женщина. Думаю, вы, как брат, родная кровь, не одобрили бы мне подробных комментариев, но как друг по несчастию… вы, верно, и без того прекрасно изучили все Дашенькины стороны. Душно. Дьявол в лице Николая смотрит на него безотрывно, но Шатов, прикованный взором к полу, не хочет знать — с каким выражением. Это уже неважно. Он понимает, что ему нечего возразить, что Ставрогин, блефом проверяя возникшие подозрения, совершенно теперь в них убедился и никаким словам более не внемлет — не бывает ничего честнее первой реакции. Так было всегда. Иван давно привык и даже почти совсем смирился с тем, что эмоции его и убеждения Николаем считывались быстрее, нежели их сознавал сам Шатов — так работало всегда, не только с ним. Таков был Ставрогин. Однако Иван научился закрывать глаза на глупости, на пьяные выходки, на все те многочисленные мгновения, когда Николай не был серьёзен, когда не высказывал разумные, спасительные идеи, а находился в состоянии почти безумного, хаотичного беспокойства. И взгляд чудовища, насильно исследующего душу, давно вместо страха приносил Шатову порой лишь раздражение и злость. А теперь… Яркий луч, прорезающий плотно закрытые окна, хорошо озаряет его ошарашенное лицо, и Иван вместе с жарким солнечным касанием впервые чувствует, как капли пота скатываются с его лба, пропитывая рубаху. Он пытается заставить себя сохранить спокойствие и не такими уж и трясущимися руками тянется к холодному шампанскому, точно оно могло помочь ему моментально избавиться от мрачной тайны. Ставрогин, словно позволяя своему дорогому подопечному прийти в себя, — а может заставляя побыть в тишине своих мыслей, с каждым витком молчания становившихся тяжелее и тревожнее — благосклонно молчит, а затем резво поднимается, чтобы откупорить бутылку и вновь наполнить моментально осушенный Шатовым бокал. Льёт до краев, криво улыбаясь. — Вы, Ставрогин, можете говорить разное — про убеждения наши, народ, веру… но это… — Считаете, вышло несколько грубо? Пожалуй, так. Однако же, вы можете быть совершенно уверены, моё «хочу» лишено всякого потайного, смысла… впрочем, нет. Не совсем. Не только. В обнадеживающем тоне обнажена ядовитая усмешка. О, нет, ему вовсе не обязательно смотреть на Ставрогина, чтобы знать — как широко улыбаются его глаза, как он смотрит, в безумии ли, в обглоданном ли дикой апатией азарте. Шатов выпивает второй бокал куда быстрее первого… прежде чем сорваться с места. Тяжелая, разъярённая фигура переворачивает стол, и в пару шагов, сминающих разбитое стекло, схватывает не успевшего отреагировать Ставрогина за ворот. Ещё какой-то остаток характера, злости побуждает его стягивать шею дворянина ещё крепче, до белых костяшек скручивая кремовую ткань Николаевой сорочки, и отвечать на безумный, звериный взор (пока) не пытающегося бороться за свою жизнь Ставрогина… но — резкое начало резко и обрывается. Он уже не слышит, как Николай выхрипывает смех, и не чувствует, как трясётся собственное тело. Кружащийся взгляд не может остановиться в одной точке. Иван сползает на пол. Шампанское, нехватка кислорода, тревога, стыд и жар, жар, жар — не может дышать, и алкоголь бьёт в голову, постепенно разлучая со здравыми мыслями. Господи. Господи. Господи, прости. Кто-то знает. Кто-то знает. Кто-то… Ставрогин… Будто ничего не произошло, Николай оправляет смятую одежду и подзывает из прихожей молодого парнишку. Половой нисколько не реагирует на произошедшее, лишь кратко оглядывает рассыпанные по полу осколки и скрученного рядом Ивана; подаёт поднос с точными копиями разбитой посуды, а затем ступает прочь. Ставрогин вновь спокойно тянет к застывшему студенту бокал, и, не дожидаясь реакции, заставляет опустошенного Ивана поднять голову, обхватывая пальцами его подбородок. Шатов дёргается, но набранный для ругани воздух заливается шампанским. — Пейте, пейте — будет легче. Он едва не задыхается, однако, потрясенный, глотает алкоголь, пока не начинает захлебываться. Ставрогин не планировал умерщвлять товарища, лишь развеять порыв скуки, поэтому отходит и вновь садится на своё место. Этого вполне хватает, даже больше — он и представить не мог, что грубой шуткой выведает кое-что необыкновенное. Шатов с трудом откашливается, припадая к собственным коленям лбом. Он судорожно дышит, чувствуя, как сильно дерёт горло и нутро; лицо обожжено, и влажное, липкое ощущение сладкого спирта путается в пальцах, в одежде, на щеках… но это неважно. Это не страшно. …впрочем, Ставрогин оказался прав. Что было страшным — кажется теперь далёким. Размытое, плывущее изображение мелькает по периферии, изредка отражая очертания Ставрогина — заливающегося искренним пьяным смехом, непослушными пальцами перебирающего светлые кудри смущенной девицы, тщетно пытающейся собрать кусочки разбитого стекла. Иван отравлен алкоголем, долгим страхом и близким к свершению грехом. Он пытается выбраться из комнаты, но как же сбежать из собственного сознания? Рваные движения почти осмысленны, и он плетётся, спотыкаясь, ползёт к раскрытой нараспашку двери — границ нет, рамок — нет, и он почти верит в это, из последних сил порываясь приложиться к дверному проёму. Голова гудит, и он, волочась по бесконечному коридору, слышит лишь смех, визги, шёпот и вздохи… Свет — рядом — стоит только потянуть за ручку двери. Солнце… лицо ослепляет резаный свет с улицы. На пороге его встречают нежные девичьи руки. — Куда же вы так рано? Мягкая, добродушная улыбка выворачивает его до конца. Светло-каштановые волосы, тёмные глаза праведницы… силуэт-пятно источает аромат слишком лёгких, весенних духов, точно девушка ошиблась флаконом или дверью — трактирные шлюхи так не пахнут. Иван чувствует страсть наполовину с ненавистью от ощущения схожести девушки с Дарьей. Проклятая, мерзкая, хорошенькая девчонка стискивает Ванину руку, помогая ему удержаться на ногах, и он знает, что не сможет уйти. Она возвращает его, быть может, даже случайно. Дрожащая ладонь в последнем порыве выбивает из её лёгкой хватки шампанское — алкоголь хлёстко расплёскивается по мордашке и шее, тут же стекая к розоватой, едва прикрытой груди… Настоящее возмущение прячет за притворным смехом, но обрывает вздохом, когда Иван склоняется губами к её щеке. Горячий язык проводит мокрую дорожку вдоль её шеи, слизывая ненавистный вкус, и девушка нежно лепечет, не ожидая — или намеренно делая вид, — подобной ласки. Незнакомка облокачивается на кресло, и Иван зажимает её по обеим сторонам, углубляясь в поцелуй. Ему слышен окрик Николая: «я знал, что вам понравится», но громче унижения — дурман и собственное сердце. Он целует её тонкие ноги, задирая юбки, и ему почти слышится голос Дарьи, когда девушка стонет и сжимает пальцами его светлые кудри. — Ваня… Шепчущая молитва щекочет бёдра девицы. Шатов скидывает с себя всякие просьбы о прощении, перестаёт бояться, трепыхаться. Глупо — теперь-то… Пальцы тянутся всё выше и выше, и дыхание её странно учащается, точно не проходила через это десятки раз. …и он — тоже. — Даша…