Царская Федора или Дело о мертвой царевне

      Молодой боярин Андрей Морозов сидел в корчме и пил горькую. Казалось, судьба вздумала лишить его последней отрады: у Николинской церкви простоял два часа, в надежде увидеть княжну Жемчужную Наталью свет Ивановну, ан нет, так и не появилась девица. Не пустил, видать, старый князь дочку в храм. Может, заподозрил, что видится она с Андреем… А ежели и не заподозрил — толку-то!       Прав князь — лучше бы и вовсе из терема не выходить Наташеньке! Непонятное и страшное дело творилось ныне на Москве. За два месяца семь уж девиц исчезло средь белого дня. Вскорости находили их. Как нарочно на видном месте оставлял лиходей — в полном убранстве, на соломенном тюфяке, да только застеленном парчой, как постель княжеская, и кисеею сверху укрывал. Ни жемчужинки, ни самоцвета из убора не похищено! А как обмывали покойниц — так по слухам, и девство не порушено ни у одной. Кушаком вроде душил злодей неведомый, а зачем — один черт и знает… Может, колдовал, мысля пожар и мор на столицу навлечь.       Теперь кто мог, жен да дочерей своих из дому без крепкого слуги, а то и боевого холопа не выпускали. Так и что и приди в церковь Наталья, Андрею на нее бы только издали и смотреть. Уж точно княжна не с нянькой, как бывало, пришла бы — ну какая со старой Захарьевны защита? Одна из погибших, дочка купеческая, как раз со старой служанкой и была — старуху прирезали, девку утащили. Даже тут, в доме питейном, гости ныне лишь о том речи и вели, как бы найти да изловить неведомого разбойника. Да только как? Откуда напасть такая? Вот и шептались о колдуне, а еще шептались, что это опричники озоруют, глумясь над земцами да народ пугая. Другие возражали — мол, непохоже, коль опричники, так снасильничали бы, к тому ж хоть серьгу аль колечко да украли б. Хотя коли и вправду они, то и у государя справедливости не сыщешь, он, чай, своим-то все простит!       Так что покуда не поймают лиходея, не видать Морозову невесты. А поймают ли его — лишь Бог и ведает.       А коли и увиделся бы с Наташей? Что сказал бы? Робкая она, голубица, отцу слова поперек не молвит, а тот… Ну кто ж мог подумать, что дядюшка Иван, лучший друг батюшкин, ворогом обернется хуже татарина всякого? Что ж за совесть иметь надо, чтоб духовную грамоту друга лучшего подделать, вдову и сына его достояния лишив?       Андрей вновь глотнул из кубка, наполненного ныне не добрым русским медом, а горьким хлебным вином, кое немец-хозяин с царева дозволения варил. Зажевал капустой квашеной. Нет… Бесполезно все. Пойло иноземное голову мутило, да тоски не гнало и ответов не давало.       Идти надобно, подумал боярин. Не хватало до упаду упиться да под забором ночь скоротать. Срамотищи на всю Москву, да еще матери донесут. Боярыня Прасковья Ниловна зело не одобряла ни кабака, ни немца. Сколько раз сыну пеняла, чтоб и мимо не шастал — мол, житья уж от той корчмы поганой нет, питие безмерное, а потом драки, брань непотребная и погибель благолепию. И то — чего ж хорошего от немца лютеровой веры быть может? Народ бить челом ходил, чтоб выселили нехристя, да куда там! Вторую корчму тот держал на опричных землях Москвы, там, видать, и нашел заступников. Или взятку кому сунул[1].       Сказать по правде, немец Морозову и самому был не люб. Скользкий, аки змей-искуситель, и рожа как у ливонского наемника. Да еще и подлизываться пытался. За стол подсаживался, кувшин велел даром подать, лыбился сладко. Сведал откуда-то об обидах, что князь Жемчужный семье боярина покойного Петра Морозова учинил. Соловьем разливался о том, как глянулся ему Андрей статью богатырской, да ликом честным и благородным. Да и имя у них одно и то же, потому как Генрих — это, мол, на их немецкой молви то же, что и Андрей. Ну и как тезке в беде не пособить? Намекал, что может с людьми свести, кои расквитаться помогут. А что за люди — не говорил. Андрей подозревал, что разбойники. Нисколько бы он не удивился, услыхав однажды, что немчин сам разбойничает втихаря, да ночами проезжих по дорогам грабит[2].       Морозов на рожон не полез, не стал задираться — сделал вид, что пьян уж сверх меры. А то ходил слух еще, что немчура зловредная тайком записывает за пьяницами болтовню их, а после доносит на Опричный двор. Да только тех, кто пить у него хотел, слухи эти не останавливали. Уж больно доброе пиво водилось в корчме у Генриха Штадена. А и водка… тоже, по чести, неплоха была. Андрей вздохнул и поглядел в кувшин. Там оставалось изрядно. Допьешь все — точно до дому не доберешься, под первым же забором и свалишься. Нет уж, будет!       Боярин встал, кинул деньгу подскочившей служанке — не хотел у мутного немчина даром пить. На воздух вольный из корчмы вышел. Еще разок мимо церкви пройти, благо недалеко она, рукой подать?       На душе отчего-то было неспокойно, точно в лесу, когда медведь рядом. Чувству этому Андрей верить привык — не единожды спасало в Ливонии, когда выезжали вражеские силы разведывать. Но здесь-то, чай, не вражья земля? О корчмаре мысль первой была. Ну как и впрямь разбойник? Морозов огляделся незаметно, скорым, все подмечающим взглядом вокруг кинул, как во вражью деревню въезжая. Прислушался…       И услыхал. За углом, у сарая, разговор шел. Слов разобрать невозможно было. Одно лишь ясно — хозяин скороговоркой кому-то что-то доказывал. Морозов шагнул чуть в сторону, на миг через плечо покосился, да чуть на месте соляным столпом не застыл. Потому как разговаривал Штаден с бабой…       То есть — с девицей. Да как почтительно! Чуть лужей медовой не растекался, немчин хитро… мудрый. А девка слушала. Гордо стояла, прямо. Словно она тут хозяйка всему, а немец — так, приказчик. Временами кивала слегка, будто и не корчмарю, а мыслям своим. Наконец Штадену кошель сунула, отвернулась и прочь пошла. Как раз мимо Андрея. Он хоть и сделал вид старательно, что не при делах, да, видать, догадалась она, что подслушивал. Краем покрывала сокрыла лик, зато взглядом на него метнула — словно болтом арбалетным пригвоздила! А глазищи-то! Синие, дна не видать, густо сурьмой подведены, и от того ярки и глубоки настолько, что кабы не любил Андрей с детства жемчужинки своей, Наташеньки — утонул бы как в озерах!       И чувство вновь странное, будто где-то ее видал… Где только? Или похожа на кого? Убор на деве богатый, изысканный, не ремесленника дочь и не купчиха точно — боярышня. А то и княжна. Вот только для чего немец-то ей сдался? Кого из родичей ее споил, али денег дал взаем? Ростовщичеством Штаден тоже не брезговал… Не прелюбы ж творить она пришла к нему, в самом-то деле? На что этакой красе приблуда немецкий?       Вспомнить, видал ли он ее и где, не выходило, так что Андрей только головой тряхнул, хмель разгоняя, да к Никольской церкви направился.       На углу несколько парней из земщины цапались с двоими другими, доказывая, что не черта всяким опричным псам — метлам поганым, бошкам собачьим, — шастать по земской улице. Опричники — пешие и без обычных черных кафтанов своих, — отругивались и норовили прорваться мимо земских, ровно спешили куда. Один был известный на Москве Васька Грязной, и торопился он, видать, к немчину по хмельное. Вот и чем ему свой, опричный-то кабак не угодил, или там ему уж наливать перестали? Спутника его — совсем молоденького — Морозов не узнал. Тоже из опричнины парень? Да что Морозову до них, в конце-то концов!       В храме в кои-то веки Андрею повезло. Коли везением это можно было назвать. Вошел, помолился — да и увидал любушку. Мимо прошла Наташенька к выходу, даже и словом перекинуться не смогли. Рядом мрачно шел боевой холоп, по сторонам недобрыми глазами зыркал.       Один лишь взгляд любимая подарила! Взор ее не разил, не метал стрелы, как у синеглазой боярышни — молил. Словно услыхал Андрей вновь голосок ее нежный: «Я Божья да твоя!»…       Нянька Захарьевна задержалась, остановилась, крестясь на иконы…       — Ох, Андрюшенька… — всхлипнула старушка. — Беда, соколик мой! Просватал князь голубицу нашу. За боярина Митькова Молчан Семеныча просватал…       Молвив так, Захарьевна просеменила следом за княжной и охранником ее.       Боярина Митькова Морозов с детства знал, крестным батюшкой тот ему доводился. Был боярин летами отца старше, и князя Ивана тоже. Никак вовсе ополоумел Жемчужный? Не только семье друга покойного — дочери родной врагом сделался?       Андрей вышел на паперть… и вновь увидал на ступеньках ту, синеокую. Боярышня перекрестилась на храм, и, отвернувшись, пошла прочь. Да нет, точно ж видал ее где-то! И как отвернулась-то! Андрею вдруг показалось, что тоже признала его незнакомка. И не хотела, чтобы он ее вспомнил. И ходит одна… Не боится?       По большому счету было Андрею сейчас плевать, что за девица, и виделись ли они когда. Навалилась тоска — хоть опять к немцу иди, кувшин дареный допивай, и плевать уж, свалишься под забором или нет. Или грех на душу бери — в петлю лезь. Вот только…       Одна же она, внезапно сообразил молодой боярин. Без стража, без мамки, без прислужницы даже. И это сейчас, когда добрый господин и холопку-то одну со двора не отпустит, к лиходею в лапы. Вот же девка отчаянная! Что ж с нею стряслось-то, коли отважилась на такое? Еще и с немцем о чем-то сговорилась. Или тоже батюшка строгий просватал за немилого, да так круто пришлось, что хоть в омут, хоть… на улицу, где душегуб неведомый бродит? А ведь не решилась бы, надо думать, кабы не было у нее того, кому сердце обещалось!       На миг Андрей даже позавидовал тому парню, к коему сердце девичье так горит, что и срам — не срам, и смерть — не смерть. Словно рука незримая подтолкнула в спину. Как знатных девиц в теремах растят, знал Андрей, хоть и сам сестер не имел. Девка-то решительная, да вот только вполне разумеет ли, какой себя опасности подвергает? Не просила она боярина Морозова о помощи, да ведь и на глаза ей показываться не обязательно. Трудно ль ему, лазутчиков литвинских под Вязьмой скрадывавшему, следом пройти, да убедиться, что добралась девица живой до суженого своего? А то и солнце уже скоро к закату пойдет. Лиходей неведомый — не один, кого бояться надобно, и иных татей на Москве достаточно…       * * * * *       …Служба, добровольно принятая, не пришлась Андрею по нраву вовсе. Понять, куда торопится беглянка, никакой возможности не было. Али не условилась с женихом-то? Шла, петляя по улицам, временами в такие проулки ныряя, куда сам Морозов не враз бы отважился. Раз чуть не потерял ее, за спиной ядреный мат услышав. Оглянулся. Надо же — опять Грязной! Опричник вновь скандалил с каким-то земским в зеленом кафтане, и дело явственно шло к мордобитию. При Василии был давешний новик, при земце — двое дружков. Грязной орал пьяным голосом, жалясь, что какие-то злыдни умыкнули у него нож в серебро оправленный. Не серебра жаль — нож самим государем дарен… А ты больше по корчмам сиди, у тебя там нос с лица упрут — не заметишь! Мысленно послав пьяного Ваську к лешему, Морозов кинулся дальше, следом за успевшей исчезнуть боярышней.       Еле отыскал. Умом она скорбна, что ли? Вот куда ее черти несут? Над городом уже начали сгущаться сумерки. Мало того: в одном переулке, коий миновать пришлось, тать валялся зарезанный. Жуткий, всклокоченный, морда в чирьях, одежа как с пугала, и горло перехвачено напрочь одним ударом, причем видать — недавно. Да Наташенька от одного его вида, хоть и дохлого уже, на том же месте Господу душу отдала бы, а эта, синеокая, выходит — мимо прошла бестрепетно? Не завизжала даже. То ль поляница из сказания, то ль дура законченная. Слава Матери Божьей, что тем, кто татя порешил, на глаза не попалась. Не иначе, милый ее — сам королевич Бова сказочный, к кому еще можно этак очертя голову напрямки бежать по таким местам, где и мужи бывалые сам-перст не ходят?       К злости вновь добавилось знакомое по Вязьме пакостное чувство: даже не медведь в лесу, а… ну ни дать ни взять «шпегх» литвинский, коего ты выслеживал, сам тебе за спину зайти умудрился! Или на дереве угнездился, примериваясь тебе на спину с ножом свалиться! Не Грязной же, которого ныне ровно заколдовали Андрею на пути попадаться, тому причиною был? Его ж на Москве никто и всерьез не принимал.       Морозов вновь огляделся. Васьки нигде не было, хотя боярин поклясться мог, что голос его, песню орущий, только что прямо за спиной раздавался… Неужто мерещится уже? Или водка немецкая не впрок пошла? Иные до зеленых чертей пьют, а боярин Морозов — до пьяных кромешников. Ругнувшись на вездесущего Ваську, совсем уж собрался Андрей девку полоумную окликнуть, догнать, да дознаться, кто она такова и откуда, как тут, кажись, и дошла боярышня до цели своей.       Не королевичем сказочным оказался муж, встречь ей из-за угла вышедший. Или сказка была та, где героем главным — Мизгирь, богатый гость торговый. Что ж, дело понятное! Кто бы боярышню или княжну за купца бы замуж отдал, будь он хоть как богат? Это только немец Штаден мог басни слагать о том, как ему бояре наперебой дочерей предлагают, а он носом крутит да отказывается, да только и он подобного иначе как по пьянке не болтал.       Вот только не понравился купец Андрею нисколько. Вроде и странного в нем ничего заметно не было: справный муж, осанистый, степенный, да и одет богато. Да вот сам не мог понять боярин, с чего тревога внутри колоколом вечевым бьет. Что в купчине не так? В том ли, как голову повернул? Или как девицу, доверчиво к нему навстречу подавшуюся, за руку взять попробовал? А она руки не дала… Или как на пустой проулок указал… Полно, а его ли она искала? Или заблудилась, а он ее проводить пообещал? И вновь руки коснуться не дала, и жесты странные... Да она немой прикинулась! Зачем?!       Андрей вспомнил, как говорила боярышня с немцем. Говорила же! Да так, что стоял он пред ней, словно перед воеводой, приказ отдающим. Отчего ж с Мизгирем этим робкой, испуганной вдруг сделалась, да аж говорить разучилась? Али страшнее он дохлого татя? Хотя, может, и так. Тать уж точно больше никому зла не сделает…       Ход меж двумя высокими заборами неширок был: двоим пройти можно, но купец девицу вперед пропустил, приотстал на шаг. С каждым мигом Андрею он все менее нравился. Идти следом никакой возможности не было, тут точно б заметили. Можно б сделать вид, что случайно он здесь идет, да вот только синеглазая наверняка его у корчмы запомнила, еще надумает: выслеживал, мол. На помощь кликнет — тут люди добрые боярина Морозова и прикончат, за душегуба приняв.       Из-за угла смотреть было неудобно. Всю спину купчине взглядом прожег, тот, похоже, заподозрил что-то. Озирался начал, словно опасаясь чего. И руки… руки странно держал. Словно бы в них…       …Движение убийцы было быстрым, как бросок звериный. По-воински быстрым. Андрей понимал, что не успевает.       — Обернись! — заорал Морозов, как в бою, словно девица, услышав, защититься могла, и бросился очертя голову, понимая, что вот сейчас убивец девку за горло возьмет, да ею же и прикроется, и ничего тогда не поделать…       Она обернулась.       Впервые Андрей такое видел. А ведь ждала нападения! В сторону откачнулась, мимо себя врага пропуская, разворачивая, в плавном сильном повороте умело ловя удавку, на шею ей так и не легшую, опутывая ею руку купца… Андрей аж замер, пораженный, как быстро и искусно это сделано было: прямо не девка — боец бывалый! Как метко лег в другую ладонь выскользнувший из рукава нож и легко, точно в масло, вошел под ребра нападавшему. Мнимый купец невнятно взвыл и осел наземь, к ногам той, что не стала его новой добычей. Девушка на диво спокойно полюбовалась на его корчи, затем вытащила нож, привычным жестом об одежду убитого обтерла, да обратно в рукав сунула. А потом взгляд подняла, глазами с подбежавшим Андреем встретившись.       И тут Андрей наконец-то вспомнил, где видел эти глаза, и боевую ярость, в них горящую. Вот только тогда не было сурьмы на ресницах, и на щеке заместо румян размазывался след крови вражеской, брызнувшей из-под сабли, а лик обрамляло не покрывало шелковое, а стальная бармица кольчужная.       — Ну и на кой ляд орать было? — гневно вопросила «поляница» хоть и мягким, но вполне мужским голосом. — А если б он удрал? Как бы я за ним бегал в этих юбках чертовых? Или нападать раздумал бы, и поди докажи, что это он — губитель девичий, а не опричник бесстыжий на доброго человека без причины накинулся! Все беды от дураков ретивых.       — Воевода… — неверяще выдохнул боярин. — Федор Алексеевич… Али мне мерещится?       — Андрюха, и впрямь ты? — так же изумленно раздалось в ответ. Андрей только и смог, что в ответ головой кивнуть. Царский кравчий Басманов отпихнул ногой скорчившегося «купца» и шагнул навстречу Андрею. И объятие вышло вовсе не девичьим. — Морозов? А я-то от кабака немецкого гадаю: похож вроде, а ты ли? Да какой еще «воевода»? — Федор выпустил друга и рассмеялся совсем по-мальчишески. Совсем как тогда, на ливонской границе. — Ты ж от меня сабли крыжакские отвел! Не с тобой ли мы крестами обменялись? Даже и не думай меня «Федор Лексеичем» али «воеводой» честить, я тебе по смерть мою — брат твой Федька!       Чуть отступил, глядя на товарища боевого.       А Морозов на него глядел. Нет, ну надо же как встретиться привелось! Аж язык зачесался сказать, что побратим в девичьем своем наряде покраше смотрится, чем иные девицы настоящие, да вовремя одумался. Ну как обидится на шутку этакую? Под Вязьмой [3] ратники нежному облику молодого командира своего умилялись. Боялись, что нарвется зря, храбрость являя, доказывая, что воин он, а не дева нежная. А куда в бою мчаться, всегда знали — туда, где солнце горит на шлеме младого воеводы Басманова!       — Прости, что сразу не признал, да только вид у тебя, брат, нынче зело непривычный… Что ж ты, Федя… в бабьем обличье по Москве ходишь? — осторожно полюбопытствовал Морозов. Да в земщине! Узнают — сорому не обобраться, век не отмоется! За что ж его государь этак покарал?       — А что ж делать, если в моем собственном виде зверь этот на меня бы не позарился, — Басманов толкнул изящным сапожком труп душегуба. — Не на настоящую ж девицу его приманивать было? Я сам ошалел уже, полных три седмицы юбками улицы мету, сколько обычных татей за то время отделал ручным усечением[4] — сам не упомню. Прости Господи душу мою, да и их заодно, — Федя перекрестился. — А как, слава Богу, выполз наконец-то упырь, так тут ты его чуть не спугнул. Добрыня нашелся, спаситель девичий… Я ж его, гада, почти от кабака шатденовского за спиной чуял. И тебя заодно. Все понять не мог, сколько ж вас идет за мной и кого подпускать, а кого нет.       — Уверен, что он? — Андрей покосился на труп «Мизгиря».       — Уверен, — кивнул Федор. — Григорий Лукьяныч точно его приметы назвал. И рост, и повадку, и что из купцов он скорее всего, и вон, две царапины на морде — одна из убиенных ногтями ободрала. Да и я ж его с умыслом не трогал, выжидал, чтоб раскрылся, сам напал. — И добавил: — Мы такой парчи, коей он ложа застилал, ни у кого в городе не нашли. А ведь всех торговцев паволоками перетрясли да перепугали. Видать, специально для душегубского дела запасся. А что все девицы убиенные незадолго до кончины в Никольской церкви молились, это уж отец заметил…       — Зачем же он делал это? — задумчиво спросил Андрей. А про Григория Лукьяныча Скуратова, коего государь год назад из стрелецких сотников поднял[5], он слыхал. Слухи были один другого жутее. — Ну если бы насильничал, или грабил… А он… Пошто убивал-то? Ложе царевны спящей ему подавай… Зачем?       — Ты о том у меня спрашиваешь? — приподнял соболиную бровь Басманов. — Вот уж не ведаю. Должно — полоумный. Али как Иуда наш Курбский в письмах своих умными словесами выражается: «маниак».       — Надо же — маниак! — хмыкнул Морозов. — И где только князюшка слово этакое откопал?       — Греческое, — с улыбкою кивнул Федя. — По нашему стало быть — «безумец». Это он батьку моего в письмах своих сим словечком чествует…       — А тебя как? — подначил Морозов.       — А меня — и вымолвить срамно. Мол, злой разлучник я царице Марии Темрюковне, заместо нее с Иваном Васильичем сплю, а Андрей свет Михалыч каждую ноченьку из ковельских своих владений тайком в Слободу мотается — свечку нам держать…       Морозов аж икнул.       — Слышь, Андрюх, да стража тут есть ли? — деловито спросил Федя. — Покличь их, не в службу, а в дружбу. Пускай забирают уж этого страстотерпца неповинного в Разбойный приказ.       — Да какой же он неповинный? — удивился Андрей. — Сколько он душ христианских погубил!       — Ну, здрасьте! — рассмеялся Басманов. — При чем тут души? Его ж опричник порешил! Так как же не быть ему праведником, безвинным аки агнец божий? Вам, земцам, как раз на икону да молиться.       — Зачем ты так, Федя? — с обидой отозвался Андрей.       — Ну а как, не так что ли? — пожал плечами Федор. — Стрельцов покличь наконец, или нам до Страшного суда тут торчать? Васька-то с Богданом, мать их так, ровно провалились куда!       — Им парни наши, из земщины, путь заступили, — признался Андрей. — А они при тебе что ли были?       — Ясно, при мне, — кивнул Басманов. — Поодаль держались. Чтоб коли я оплошаю ухватить его, тут и они. Григорий Лукьяныч сам хотел, да его на Москве уже каждая собака знает, вот он и отправил племянника. Только Богдану до дядьки-то далеко! Ну где Васька запропал, чтоб ему?       — Сюда, здесь это… — раздался позади голос Грязного.       — Да где уж?       Из-за угла выскочили пятеро стрельцов во главе с усатым десятником, сопровождаемые Василием и юным Богданом. Сурового дяди племянник являл миру ясную улыбку и роскошный синец под глазом. Грязной щеголял ссадиной на скуле и сбитыми костяшками. К удивлению Морозова, вечно пьяный насмешник Васька был трезв аки родниковая водица и мрачен как ночь грозовая. Так это он пьяным только прикидывался?       Федя выругался еле уловимым шепотом и совсем по-девичьи метнулся за спину Андрея, аж край летника взвился.       — Это и есть, стало быть, лиходей проклятый? — степенно осведомился десятник, теребя ус и озадаченно взирая на маниака.       — Он и есть, — кивнул Грязной. — Мы за ним следом шли, да вон молодец раньше нас успел.       — Ты кто ж будешь-то, боярин? — уважительно спросил стрелец, кивая своим, чтоб забрали труп. — Верно ль, ты татя убил?       — Андрей Петров сын Морозов, — назвался молодой боярин и замялся. Ибо лиходея убил не он.       — Исполать тебе, Андрей Петрович! — степенно возгласил десятник. — Ото всех нас тебе благодарность. У нас ведь тоже дочери да сестры.       — Да моей-то заслуги в том… — начал было Андрей справедливости ради.       — Не след тебе скромничать, боярин, — быстро перебил юный Богдан.       Федька за спиной тихо зашипел и ощутимо уколол побратима острием ножа пониже спины.       — Не буду, — покорно согласился Морозов. — Возгоржусь греховно!       — Всей Москве службу сослужил, — согласился десятник. — Будет тебе, верно, благодарность и от государя. В Разбойный приказ придешь опосля, расскажешь, дабы дьяк все расписал, как было. А ты, девица, кто будешь? — прищурясь, полюбопытничал он.       — То сестра моя, — спешно соврал Морозов, прекрасно понимая друга: кабы пришлось в девичьих тряпках по Москве бегать, он бы тоже не хотел, чтоб об этом стрельцы языкатые проведали. — Федора… э… Петровна.       — Знаем мы таких сестер, — ухмыльнулся стрелец. — А дерзок ты, боярин, оказался, лих невмерно! Хоть зазноба твоя и не царевна, а все ж дщерь царская! Сведает государь — этак и на колу оказаться недолго. Да за меня не боись, никому ни слова лишнего не молвлю, и мои не скажут. Уверен будь!       Он рявкнул на подчиненных, охально гревших уши. Те слаженно подхватили покойного маниака и потащили в Разбойный приказ.       Басманов поглядел им вслед, дожидаясь, когда исчезнут с глаз.       — Васька, ты что такое им наплел? — тихо вопросил наконец Федя голосом самым многообещающим.       — А что молвить было, чтоб они времени не теряли, да сюда одним махом метнулись? — вздохнул Василий. — Я и говорю: мол, храним по государеву велению дочку его незаконную Федору, а она к неведомому сыну боярскому на свидание сбегла. Коль поймает ее лиходей, Иван Васильевич всем нам головы поснимает…       — Это я те башку сниму, — пообещал Басманов. — Нашла себе забаву братва опричная. В Слободу не войти, чтоб мне ту Федору не поминали. Скоро скворцы с ветвей попрекать ею будут. А теперь я еще и царева дочерь, стало быть? Вернемся — точно по шее надаю.       — Нам еще возвернуться надобно! — заметил Богдан.       — Вот и дуйте огородами, чтоб вас ничей лишний глаз не видал, — распорядился Федор. — Чай за мной теперь ходить хвостом незачем.       — Конечно, тебя вон какой молодец проводит, Федора распрекрасная! — заржал Васька. — Ты, Федя, на Масленицу этак нарядись, да перед государем спляши. Повеселишь его знатно!       — Я тебя в сей наряд одену, да зерна молоть усажу людям на погляд, — пообещал Басманов. — Вот братва повеселится! Знатно.       — Вредный ты, Федя! — деланно вздохнул Василий. — Я чрез тех земцев как сквозь репей продираюсь, чтоб тебя оберечь, а ты мне таковое веселье сулишь…       Племянник грозного дяди хихикнул в кулак и тут же получил подзатыльник.       * * * * *       — Ну что стоишь? — засмеялся кравчий, когда Грязной с Богданом подались искать путей на опричную сторону. — Пошли, проводишь до дому девицу красную, не идти ж ей в сумерках одной. Тут же и помимо маниака тати водятся…       — Тать… — охнул Андрей, вспомнив. — Так это ты его?       — Я, вестимо, кому ж еще. Чуть мне все дело не загубил -- сам не ведаю, каким чудом в кровище его не извозился. Что б тогда? На шею маниаку кидаться, о защите умолять? Да я с ним слово молвить боялся, ну как бы он по голосу признал, что я не девка?       — А иначе никак нельзя было лиходея этого полоумного выманить? — спросил Андрей. — Что если б убил он тебя? Или кто из грабителей этих?       — Не убил бы! — усмехнулся Федор. — Я ж не девица. Чай, сам не слаб, и бою учен, и кольчужка под платьем. Да и он отпора вовсе не ждал, не говоря уж о том, чтоб на парня ряженого нарваться. А мне помирать некстати, у меня сын малой и супруга непраздна…       — Что говоришь, брат? — радостно ахнул Андрей. — Непраздна снова Варя твоя? Когда ж успели-то?       — Так дело ж нехитрое… — Федя радостно улыбнулся. — Коли опять сын будет — Иваном нареку, в государеву честь.       Андрею вспомнилась снова Вязьма, и шатер воевод передового опричного полка, из которого боярина Морозова не гнал никто, вопреки слухам, что всегда на ножах опричнина с земщиной. Федя с сияющим лицом выводит старательно на пергаменте: «Любезная моя Варвара Васильевна…», временами оглядываясь кратко на своего государем приставленного наставника — второго воеводу князя Хворостинина, словно помощи ища. Тот — бывалый муж тридцати четырех лет, давно женатый — улыбается, временами и впрямь подсказывая юному своему начальнику, ошалевшему от радостной вести, и явно припоминая себя, столь же юного, узнавшего, что жена первенцем тяжела…       — Крестным хочешь быть? — вновь улыбнулся Басманов. — А и давай! Рад буду, и Варвара против не скажет. Кабы не ты, я бы и на Петрушу с Небес лишь смотрел.       — Как же… — удивился Морозов. — Нельзя ж ныне опричникам с земцами ни пировать на свадьбе, ни детей крестить…       — Это тебе кто сказал?       — Так немец, корчмарь. И о клятве вашей, с земцами хлеба не преломлять и не знаться никак. Мол, после измены боярина Челяднина…       — Вот чушь-то! Слушай его больше, — фыркнул Федя. — Этак тестю моему с тещей не сиживать бы за одним столом[6]. Да и мне на свою же свадьбу не иди, коли у Вари матушка — Захарьина? А Ивану Васильевичу с собственными сыновьями не видаться, дворы-то у царевичей — в земщине! Воспрещено нам, опричникам, с изменниками и родичами их хлеб делить, а не со всеми земцами, сколько их земля носит. Родич вон твой, боярин Морозов Дружина Андреич… твоему отцу он вроде брат двоюродный…       — Навещал я его недавно, — кивнул Андрей.       Вспоминать визит тот не особо приятно было. Шел тогда парень к дяде двоюродному с мыслью, чтобы тот мать, ныне у монахинь пристанище нашедшую, приютил. Пелагея Ниловна с Дружиной Андреичем давно ладила. Дядя тому рад был, и принял ласково, и стол был богат, да вот только беседа застольная не сложилась. Покуда Дружина Андреич по Шуйским, не к ночи они будь помянуты, да по Адашевым печалился — терпеть кое-как еще можно было. Добро хоть по Курбскому не восплакал, постыдился. Но когда родич почтенный по Басмановым недобрым словом прошелся, да по князю Хворостинину — «псу худородному, чести достойных воевод оскорбление чинящему» [7]— невмоготу стало Андрею. Распрощался вежливо с боярином да восвояси подался…       — Так что, говоришь, дядя мой?       — Так поял в жены опричную нашу девицу[8], не побрезговал! Умыкнул Елену Дмитриевну — родня и оглянуться не успела. Иль не слыхал о том? Государь на него опалу за то наложил.       — Слыхал, — кивнул Андрей. Красивую молодую жену дядину помнил он. Только вот забыл совсем, что она из Плещеевых. — Сама говорила мне боярыня, что спас ее дядюшка. Родня ее за князя Вяземского приневолить помышляла, а тот ей не люб.       — Спас! — поморщился Федя. — Отцу моему челом бы ударила. Аль мы ей не родичи? Чай, повыше Вяземского стоим, сумели бы отвадить Афоньку, коль так уж он ей противен. Батька с ее отцом Казань брали вместе. Неужто отказал бы в помощи? Так нет же! Побрезговала псами государевыми… Да будет уж об Елене, хоть и жаль ее, дуру. Сам-то ты как, давно женат? А на свадьбу не звал — думал, не приду?       — Не женат, — сознался Андрей. — Не было свадьбы, да и не будет уж.       — Что ж так? Ты нам в Ливонии, помню, все уши прожужжал, как твоя Наталья Жемчужная хороша! Другую нашел, али передумал князь ее за тебя отдавать?       — Хуже, — вздохнул Андрей.       И сам не понял, как полилась речь, словно ручей, запруду прорвавший. Обо всем рассказал побратиму. Как назначил отец своим душеприказчиком друга своего, князя Ивана Жемчужного. И как объявил князь, что Петр Морозов все, что имел, ему завещал, и духовную показал, якобы боярином подписанную. И дочь, с колыбели сыну друга обещанную, за другого просватал…       — Крест ведь отцу целовал князь Жемчужный! Клялся вдову побратима Прасковью Ниловну защищать, и Наталью за меня выдать, — с горечью вымолвил Андрей. — Как мог он так? Я крест отцовский с груди его сорвал, предателем нарек, христапродавцем. А князь-то заорал, что грабят его. Чуть его дворня не повязала нас с матерью. Убоялись. Я-то за меч схватился, пригрозил, что и вздохнуть не успеет, кто хоть пальцем к матушке притронется. Ушли… Клялся я страшной клятвой, что никому не отдам Натальи, хоть головы лишусь! Из-под венца, с пира свадебного умыкну! А как исполнить то — не ведаю. Кому только челом не бил, большим судьям да малым — нет суда на князя Жемчужного!       Все, что на душе лежало, рассказал Андрей, как в церкви, все обиды излил другу. Не заметил за той беседой и как до ворот Опричного двора государева добрались.       — Вот и будет у меня к тебе просьбишка малая, побратим, — вздохнул боярин, на стены обители царской поглядев. — Может, место шута опросталось у царя-батюшки? Мне теперь как раз оно…       — Дурень, хужей Елены, — вздохнул Федя, укоризненно покосившись на Морозова. В нынешнем облике его вышло это как-то… по-сестрински. — К кому ходил-то, к каким судьям? К царю надо было. Уже давно бы и достояние твое вернули, и свадьбу сыграли, и тестюшка твой свое получил бы… А еще лучше — вступай, Андрюха, к нам в войско опричное. Государь как раз таких и ищет, желая службы и правды. Я за тебя хоть сейчас поручусь.       — Боязно было, Федя… — сознался Андрей.       — Чего боязно-то? — удивился Басманов. — Господь с тобой, братец. Не верю я, что грех на тебе против государя православного! А коли нет — чего бояться? Али очной ставки с Жемчужным? Так ее и не надобно, коль иные доказательства правоты твоей добудем.       — Нет, не то, — мотнул головой Морозов. — С князем я и на дыбе потягался бы. Да только… говорят всякое.       — Да что ж такое говорят-то?       — Да, вот, — замялся было Андрей, и наконец, решившись, вымолвил: — что в Опричном дворе на земских просителей сразу медведей спускают. А государь в опричнине своей обычай немецкий ввел. Мол, когда опричник женится, Иван Васильевич с невесты его требует… как это у немцев зовется-то? — право первой ночи, вот.       Федя поперхнулся и уставился на побратима, ровно на полоумного.       — А такое-то тебе кто сказанул? Опять немец? Ох, дождется он у меня!       — Немец, — сознался Морозов. — Только не корчмарь, а… Есть тут один. У царева лекаря служит. Снадобье мне от лекаря того приносил для матушки. Альбертишка… не помню фамилию. Шлюхин, что ли?       — Ведаю, есть такой, — кивнул Федор. — Только не ведал, что язык у него без костей, укоротить бы надобно… А промежду прочего, ныне не слыхал ли ты иную новость у Штадена в кабаке? — спросил вдруг кравчий, и на вопросительный взгляд побратима засмеялся: — Неужто нет? Совсем ты, Андрюха, видать, память пропил. Коли не врут, так уж вся земщина втихаря толкует, что оказывается, я девиц-то убивал! От косы прядь у каждой забирал, сжигал на огне, а пепел царю-батюшке в вино подмешивал да на пиру подносил.       — З-зачем? — ошеломленно выдавил Морозов.       — А чтобы любил меня царь пуще души своей, и никогда б мне в опале не бывать, — На красивом лице Басманова мелькнуло знакомое выражение веселой злости. — Так что колдун я! Прошу любить, да не жаловаться.       — Что?! Да кто ж наплел такого вранья безбожного? — ахнул Андрей, ушам своим не веря.       — Кто наплел, тот и знает. А вот скажи, брат, коли не видал бы сам, как я душегуба саморучно отделал, поверил бы? — Федор улыбался насмешливо, и голос был на диво спокоен, но Морозову хватило в глаза ему глянуть, чтобы понять, что за той насмешкой и спокойствием сокрыто.       — Грех тебе, Федя! — вздохнул Морозов. — Да если кто при мне такое скажет, я его сам… отделаю. Кровью поплачет от этаких шуток!       — А как про государя плетут — так ты и веришь?! — возмущенно припечатал кравчий. — Коли так — я ж тебя не неволю. Иди, жди дальше от бояр справедливости! Думаешь, не знает никто, как дядка-то твой по сей день по Шуйском плачется, коий Псков изглодал аки лев алчный, а уж сколько народу облыжно достояния лишил, как Жемчужный — тебя, по грамотам подложным, а то и вовсе по своему хотению — не считано. Иль по Адашевым, что в Ливонии врагам на руку играли, все отцами нашими завоеванное по ветру развеивая. Иди Жемчужному поклонись, что смилостивился — не похолопил вас с матерью, или в темницу в железа не сунул, а то ж и такое бывало. Вся их справедливость такова: коль силен — слабого души! А как наши по ним самим топорами прошлись — тут и волчьего вою до небес. За что, мол? Мы ж не дворня какая, мы родовитые, право имеем[9]. На все, что левая нога восхощет! Ляхи вон, по слухам, от Курбского сами воют уже[10], ну да ляхов не жалко, сами его привадили, вот теперь пускай и носятся с ним как с торбой писаной!       — Прости, Федь, и впрямь глупость сказал я, — взмолился Андрей, сам не понимая, что нашло на него. Угораздило ж брякнуть такое, да кому! Побратим с прежних, военных времен не изменился вовсе — на злословие о себе самом смеялся, но коль о государе Иване Васильевиче худо молвят — злился и обижался нешуточно. Да и как можно было хоть на миг поверить тому Альбертишке… Шлихтингу — вспомнил наконец парень фамилию злоязыкого немца. — Поможешь мне государю челобитную подать? И… впрямь за меня перед Иваном Васильевичем поручишься?       — Конечно, — улыбнулся Федор совсем иной улыбкой, ласковой и приветливой, так же легко, как прежде, меняя гнев на милость. — Нешто я побратима брошу? Чай я не князь Жемчужный. Все будет славно, Андрюха!       * * * * *       — Замечательно, пан Войтех! — довольно усмехнулся король польский Сигизмунд, откладывая листы. — Если ваши рассказы не заставят посланника Святого престола в панике бежать обратно в Рим, забыв о намерении посетить варварскую Московию, я ничего не понимаю в этой жизни.       — Я не совсем уверен, ваше величество, — замялся бывший помощник царского лекаря Альберт Шлихтинг. — Все же большей частью я списывал эти ужасы со своей родной Померании, а с германскими землями Рим не рвет сношений, и не отлучает наших католических земель, хотя мог бы давно это сделать.       — Не тревожьтесь, пан Войтех, — возразил король. — То, что дозволено цивилизованным немцам, никак нельзя диким московитам. Вот только о праве первой ночи, я думаю, не надо. В конце концов оно где только ни бытовало. Ваш сюжет о молодом боярине Анджее Морозове, опрометчиво вступившем в опричнину по совету царского кравчего и жестоко убитом за отказ уступить тирану свою первую ночь с невестой… как-то уж слишком театрален. Кстати, а что стало с этим юным шляхтичем на самом деле?       — Хорошо, ваше величество, — кивнул Шлихтинг. — Что до молодого аристократа, упомянутого мной, то ничего с ним не стало. Вступил в опричнину, вернул добро, незаконно присвоенное князем Жемчужным, женился… служил потом у Хворостинина в полку, отличился при Молодях. Женился, правда, на другой — панна Наталья Жемчужная ушла в монастырь, побрезговала «опричным псом». Я заменю этот отрывок… О, блестящая мысль! — Глаза немца загорелись вдохновением. — Дома мне доводилось читать показания ведьм, сношавшихся с дьяволом. Я использую их дабы описать, как московский тиран злоупотребляет для своей похоти женами и дочерьми своих подданных. Выйдет весьма впечатляюще. И кстати, ваше величество. Вот я подумал. Может быть, описание сцены, где кравчий Басманов танцует перед тираном, нарядившись девицей, тоже заменить? Написать, что он танцевал например… нагим? — Альберт аж облизнулся сладострастно, видимо, представив эту картину.       — Ну, нет! — поморщился Сигизмунд. — Оставьте как есть. Нагим — это не интересно. Такое часто случается. Разве пан Чаплинский месяц назад, упившись на пиру, не плясал нагишом на столе? Что в этом необычного? А платье… это ново. Свежо. Скандально. Оставьте платье.       — Как будет угодно, ваше величество, — склонил голову Альберт Шлихтинг. — Платье оставляем.       — И да, пан Войтех, — полюбопытствовал Сигизмунд. — А что, этот Басманов действительно… им тиран тоже… злоупотреблял?       — Да полно, ваше величество! — Шлихтинг аккуратно собрал пришедшие в беспорядок листы своего будущего творения. — Хотя юноша, конечно, был несказанно мил, тиран грешил плотью лишь с женщинами.       — Тогда поверят ли?       — Почему не поверить? — пожал плечами немец. — Филипп Македонский был, простите, редкостный потаскун, но даже ему приписали некоего гвардейца Павсания. А уж что говорят англичане о своем короле Эдуарде и его фаворите Хьюго… Смех и грех, у короля четверо детей, у Хьюго и вовсе семеро, нашли содомитов… Да что там, сам великий Гомер сторожился подобных слухов, подробно описывая, как Ахиллес и Патрокл отходят ко сну в своем шатре — на разных постелях и с наложницами. И что ж, помогло? Не тревожьтесь, ваше величество. Поверят. Всему поверят. ____________________ [1] Ответ на этот вопрос мы знаем из мемуаров самого Г. Штадена. Взятки он давал Григорию Грязному, старшему брату Василия. Перстнями и самоцветами. [2] Служил ли Штаден действительно в опричнине -- существуют сомнения (Д. Альшиц). Лично мне представляется более вероятным, что он был из тех, кто занимался разбоем, рядясь опричником. [3] В 1567-68 году под Вязьмой шла "позиционная война". Войска стояли, не давая больших сражений, но при этом устраивая друг на друга набеги и подкусывая всячески партизанским манером. В такой обстановке, где больше всего ценились не стратеги, посылающие в бой полки, а "полевые командиры" (типа А. Кмицица из "Потопа" Г. Сенкевича), Федор Басманов получил свое первое крупное назначение - воевода передового опричного полка. При этом Иван обеспечил юному воеводе очень прочную опору -- подстраховывал Федора князь Хворостинин, лучший военачальник тех времен, Рокоссовский эпохи Грозного. Учителем он, видимо, был очень хорошим. В Калуге под рукой воеводы Басманова уже пять полков, готовящихся принять татарский удар, и заместитель, отношения с которым точно по песне Высоцкого: "Кто мне писал на службу жалобы? Не ты? Да я же их читал!". Федя справился. [4] то бишь - прирезал. Реальный опричничий профессиональный жаргон. [5] Это сейчас Малюта Скуратов -- "лицо опричнины". На деле он уже из второй волны опричного руководства. До этого слишком дальний родич Бельских ходит на капитанских должностях и всплывает в опричнине лишь в 1567 году, и возглавит ее лишь после отставки и ареста своего начальника Алексея Басманова. [6] Мать Варвары Сицкой-Басмановой была сестрой земского лидера Никиты Романовича Захарьина, тогда как ее муж Василий Сицкий вступил в опричнину. [7] В романе боярин Дружина относительно Хворостинина не высказывался, но судите сами, что сказал бы этот упертый местник про князя из захудалой ярославской ветви, вступившего в опричнину чтобы обойти местническую систему, предписывающую военному гению до старости сидеть в капитанах ("головах"), дабы не заступать дорогу куче всякой родовитой бездари. Если бы у наших сентименталистов не было принято вовсе замалчивать существование Хворостинина: это же так скандально, опричник, о котором не только не нашлось что сказать плохого, но даже и выдумать не получилось. [8] Забавно, но Елена Дмитриевна у А. К. Толстого в девичестве -- Очина-Плещеева. Это стопроцентно опричный род. К слову, у нее хватало родни -- Очиных-Плещеевых было много. А если глянуть на другие ветви рода, то еще у нее были дядюшка Алексей Басманов-Плещеев и кузен Федя. [9] Вспомните все, что говорят о злоупотреблениях опричников и умножьте минимум на десять. Это будет образ действий боярской и княжеской вотчинной аристократии от кончины Елены Глинской и до тех пор, пока Ивану не удалось несколько придавить этот беспредел. Князь Андрей Шуйский, в убийстве которого боярин Дружина так патетически обвиняет Ивана, был одним из наиболее гнуснопрославленных в этом плане. Что же до Алексея Адашева с родичами и сторонниками, которых оплакивает благородный боярин, именно ему Россия обязана тем, что почти выигранная Ливонская война обернулась двадцатилетним затяжным кошмаром. И турки на южной границе, кстати, тоже его заслуга. [10] Исторический факт. Обрадовавшись "свободе", первый российский "правозащитник" принялся творить в пожалованном Сигизмундом поместье такое, что изумилась даже ко всему привычная шляхта. В частности, устроить набег на поместье соседа, выгнать вон хозяев и заявить, что эта земля теперь его, Курбский, похоже, считал нормальным. На него остались две подобные жалобы, причем один из ограбленных -- ковельский боярин Кузьма Порыдубский -- шесть лет просидел у Курбского в темнице вместе со всей семьей, включая детей. Когда дело наконец-то дошло до короля, и тот приказал Курбскому освободить несчастного, вернуть имущество и выплатить компенсацию за моральный ущерб, борец с тиранией был несказанно удивлен. Он же магнат, ему все можно... Как -- не все? А свобода?