Мыслить как Спенсер Рид

Уже не в силах мириться с закоснелым, душным воздухом, Хотч с явно различимым раздражением распахнул окно, застывшие на котором мутные следы от дождя отчаянно напоминали кровоподтëки, и практически мгновенно он почувствовал пьянящий запах скошенной травы, а лëгкий ветерок беззаботно ворвался на кухню и потянул в грязную вытяжку клубы сигаретного дыма. Типичный недолгий интервал сумбурного отдыха между очередными расследованиями, согласно привычному ритуалу, объявлялся открытым. Хотч устало повалился в стоявшее рядом кресло, испытывая странное беспричинное разочарование и тоску, свойственную лишь тем непонятным периодам, даже просто часам, когда просто-напросто не можешь заснуть из-за переизбытка информации, благодаря чему, предательски оживают все тщательно уничтожаемые ежедневной рутиной чувства, способные вызвать внутри настоящую катастрофу. Но Хотч был слишком сильным человеком, чтобы поддаваться им. И всë равно, даже несмотря на то, что он только что вернулся из Иллинойса и почти что дремал на обратном пути, несмотря на всю многодневную усталость, организм упорно отказывался погружаться в тревожный сон. И, конечно же, это как ничто разочаровывало, в особенности тем неприятным фактом, что предыдущее дело было довольно насыщенным: с лихвой хватало всего, начиная с жертв и количества крови, что хоть и вошло в привычку, (отдельное спасибо специфике профессии), но иногда всë же вызывало отвращение и тупое уродливое сожаление, и заканчивая размышлениями о пресловутых морально-нравственных вопросах и прочей гадости, которая только растравляла уже затянувшиеся раны. Ну и, стоит отметить, Хотч чувствовал, что сделал что-то действительно значимое, впервые в истории криминалистики добравшись до убийцы на расстоянии, и это мешало заснуть не меньше, чем осознание бренности бытия и прочего бреда, прочно завладевавшего измождëнным постоянной нагрузкой мозгом. Или причина подобного болезненного бодрствования крылась в чëм-то менее очевидном? Хотч ослабил узел галстука, ясно ощущая, что тот после тяжëлого дня начинал сдавливать горло, и хмуро огляделся по сторонам, не без сожаления рассмотрев будто бы совершенно чужие стены собственной холостяцкой квартиры, в которой он бывал реже, чем в офисе. И рука как-то сама собой, инстинктивно потянулась к стоявшей на столе бутылке виски, которая, в отличие от интерьера и всего вокруг, была родной. И совершенно необходимой в сложившихся условиях, когда понимаешь, что не можешь позволить себе отдых, так как у тебя ничего нет, а работа, из-за еë отсутствия на данный момент, превращается в самообман и кощунственную иллюзию. Так что ответ, как найти выход из подобной тупиковой ситуации на самом деле довольно прост, и прячется на дне твоего стакана, в содержимом которого растворено всë, а вместе с тем и ничего. Впрочем, если не философствовать и не заблуждаться в непроходимой роще ненужных софизмов, ситуация была самой что ни на есть банальной: Хотч просто хотел в одиночестве напиться, исцелив все свои сомнения, которые уже давно не давали о себе знать и отчего-то решили появиться в самый неподходящий для подобного момент. А может, дело было не в них? Что ж, сегодня скептически настроенная часть мозга задавала слишком много оппозиционных вопросов. Хотч горестно влил в себя обжигающую янтарную жидкость, которая, в теории, была способна сжечь все внутренности, обуглив их и превратив в не функционирующий пепел, и с тупым сожалением он в который раз прокрутил в собственном мозгу привычные картинки вчерашнего дня, уже давно мëртвые и от этого столь значимые. И всë же, оставался открытым вопрос: «Почему?». А тем временем, мир вокруг покрылся приятной защитной пеленой, непроизвольно выступили слëзы отчаянно сопротивляющейся печени, а агент Аарон Хотчнер с эфемерным и каким-то мазохистским удовольствием поморщился, чувствуя, что это было именно то, что нужно. Однако образовавшаяся идиллия вскоре была самым грубым образом нарушена пронзительным звонком в дверь, который словно заставлял опомниться и возвращал с небес на землю, твëрдо ставя перед тем фактом, что мир вокруг продолжал жить. И вместо ожидаемой радости, это внушало страх. Особенно после того, как фантомный незнакомец, решивший среди ночи трезвонить в звонок, нарушая сонное спокойствие, не собирался сдаваться, разрушая хрупкие надежды Хотча на то, что кто-то абсолютно не вовремя ошибся дверью. Но звон всë не утихал, лихорадочно разрезая тишину одинокой однушки с прекрасным видом на стройку, будто сейчас не было ничего важнее, чем разрушить покой многоэтажки с бумажными стенами. И Хотчу не оставалось ничего иного, как нехотя встать, снова завязав галстук и натянув снятый до этого пиджак, испытывая ещë большую усталость от жизни и ненависть к обстоятельствам и, как ни странно, к самому себе. Хотя, всë это меркло и бледнело в сравнении с тем ужасом, который произвëл столь сильный звон на нервы многочисленных соседей: с верхних этажей начал доноситься плач детей, дружно залаяли хриплым голосом собаки с резанными связками, повсюду зажигался свет, а вместе с ним раздавался и гневный, форсированный топот ног разбуженных взрослых. Да, ночной визитëр произвëл поистине небывалый фурор, и Хотчу, пребывавшему в лëгком, почти детском опьянении, льстило, что этот проклятый завывающий визг дверного звонка было суждено остановить лишь ему. И оставалось только надеяться, что причиной всего этого переполоха был не случайный пьяница, перепутавший этаж. Но истина оказалась ещë хуже: на пороге собственной квартиры, мгновенно протрезвевший Хотч лицезрел... Доктора Спенсера Рида собственной персоной. Пытливые, по-детски изучающие глаза цвета корицы были широко распахнуты и как-то особенно вопросительно и непонимающе разглядывали дешëвую обшарпанную штукатурку, словно та была музейным экспонатом или произведением искусства, пока высокий и худой Рид, выглядивший сейчас в своëм сиротливом свитере не старше шестнадцати лет, застенчиво стоял на пороге чужой квартиры, не решаясь войти, и нервным, резким движением убрал руку с дверного звонка, будто он был раскалëнным. – Серьëзно? – ещë не до конца веря увиденному и собственным глазам, сипло выдавил из себя Хотч, пытаясь избавиться от навязчивого видения, вызванного переизбытком содержащегося в крови алкоголя, но призрак никак не хотел исчезать, так как состоял из плоти и крови и был обычным человеком. И всë больше убеждаясь в этом, Хотч ловил себя на мысли, что совершенно не знал, что сказать дальше и какую манеру выбрать для предстоящего разговора. Поэтому он лишь дружелюбно улыбнулся и маниакально поправил галстук. – Не думал тебя увидеть. – дипломатично прибавил Хотч, понимая одно: для спецагента ФБР он выглядел чертовски глупо. И щëки непроизвольно покрылись стыдливым румянцем, пока взгляд замер на стоящей перед ним фигуре. – Я пришëл вернуть пистолет. – после недолгих раздумий выпалил Рид, произнеся эту однозначно ранее хорошо отрепетированную и заученную фразу на одном дыхании и с космической скоростью, не позволявшей голосу дрожать, однако от всего этого она не приобрела ни грамма смысла. – Я просто понял, что не имею права хранить оружие и... – он запнулся, прекрасно понимая, что данный неправдоподобный предлог никуда не годился и противоречил здравому смыслу и логике, но даже это звучало лучше, чем: «У меня слишком много впечатлений после сегодняшнего дня, я не могу заснуть и не хочу больше находиться в одиночестве. А ты, я знаю, не станешь меня осуждать и высмеивать». Но Хотч, испытывающий примерно то же самое и сам нуждающийся в чьëм-то обществе, помимо понимающего и милостливого всепрощающего стакана, и при этом отчëтливо знающий, что нет ничего хуже, чем пить в окружении заботливых четырëх стен и собственных проблем, уже не задумывался о том, какая же истинная причина визита Рида, стоит ли соблюдать субординацию и нужно ли ему выпроводить коллегу туда, откуда он пришëл. И не задавая лишних вопросов, даже сдержавшись от едкого комментария, в стиле: «Ты действительно пришëл выяснять это перед тем, как посмотрел на часы?», Хотч кратко пригласил Спенсера войти, предвкушая весëлую ночь. Ведь даже общество закоренелого ботаника, коим и являлся Рид, лучше, чем ничего. Однако сейчас, Спенс приобрëл в глазах Хотча непривычную значимость, он выглядел истинным спасителем и размягчëнное предшествующими возлияниями сознание даже испытывало какие-то тëплые чувства к тому нескладному недоразумению, которое заинтересованно разглядывало незнакомую прихожую, пока вечно всë отрицающий внутренний голос издевательски интересовался: «А может, виноват вовсе не алкоголь, и это истинная причина твоей бессоницы?». Но Хотч не прислушивался к подобному бреду, по-хозяйски вернувшись на кухню и окинув еë критическим взглядом: да, она была пыльной, но зато на всей площади не было совершенно никакого мусора. Впрочем, как и еды, которая была представлена полупустой пачкой макарон, которые, в свою очередь, заботливо доедали какие-то мелкие насекомые, живущие повсюду. Хотя, ещë оставалась бутылка виски, но еë Хотч планировал закончить самостоятельно, да и Рид, скорее всего, отказался бы от столь низкопробного пойла. Поэтому, тщательно покопавшись в населённых лишь долгоносиками ящиках, которых было неприлично много для подобного количества еды, он наконец-то нашëл практически закончившуюся банку растворимого кофе, на дне которой валялась горсть мелко размолотых зëрен. – У тебя довольно мило. – кратко прокомментировал Спенс, переставший праздно рассматривать скудный интерьер, который интуитивно хотелось разнообразить, и Хотч слабо улыбнулся, бросив на него тëплый взгляд. – Но, по-моему, у тебя проблемы с батареями. – спешно добавил он, с профессиональной доскональностью начав в деталях расписывать какую-то сложную логическую цепь, пестрившую непонятными терминами, и Хотч лишь снова удивлялся, сколько умещалось в голове Рида, даже не прислушиваясь к его советам и не придавая никакого значения проблемам несовершенного устройства батарей. – Да ладно, садись уже. – притащив из гостиной единственное кресло и завершив несложный процесс приготовления кофе, который выглядел не лучше, чем тоскливая обстановка вокруг, сказал Хотч, удивившись, как же не похоже было подобное поведение и для него, и для Рида, и это несоответствие не могло не обескураживать, хотя, впрочем, он не собирался слишком долго раздумывать на эту тему, и просто вернулся в собственное кресло, до краëв заполнив свой стакан и подумав, стоит ли обсуждать со Спенсером истинную причину, по которой он пришёл. Но тактично решив, что тот сам заговорит на эту тему, если в этом будет необходимость, Хотч просто начал пространный разговор на общие темы, так и не заметив, когда эта ситуация стала казаться ему естественной, а на смену тревоге пришло долгожданное облегчение. И теперь даже складывалось ощущение, что всë, происходящее сейчас, было правильным, а по-другому просто-напросто не могло бы быть. Ведь ничто и никто, кроме Рида, не выглядело так гармонично и прекрасно в темноте обшарпанных декораций и тусклом свете практически перегоревшей электрической лампочки, создававшей согревающий, уютный полумрак, бликами играющий на неспокойной ряби виски. И наверное, оба этих беспокойных рассудка даже не вполне понимали, что происходит, а тем более, что это реально: оно было одновременно банальным, чрезмерно иррациональным, а может, и в какой-то степени глупым. Но однозначно не избытым, не до боли привычным, это был своеобразный глоток свежего воздуха, стиравший профессиональное взаимодействие отношение коллег и заменивший их настоящими людьми, со своими заботами, переживаниями и всем тем, чему нет места на работе. Однако сторонний наблюдатель этих сцен не заметил бы ничего эксклюзивного и даже просто тривиально интересного: Рид, приветливо улыбаясь и постепенно обретая доверие к своему собеседнику, сыпал привычными заумными сентенциями, а Хотч, размеренно уничтожавший свой несчастный виски, любовался им и его непостижимым объëмом знаний, при этом впервые видя перед собой не гениального и далëкого доктора Рида, которого боятся дети и собаки, а обычного Спенсера с хоть и незаурядными и блестящими способностями, гораздо выше среднего и однозначно выдающимися, но и со своими изъянами, застенчивого и как-то наивно милого, какими бывают только дети, которые достигли двадцати пятилетнего возраста. И границы медленно, практически незаметно стирались, через пропасть перекидывался вполне основательный и добротный мост, хоть это было трудно объяснить, и ночь незаметно текла, вместе с еë превратностями и изменениями: Хотч становился пьянее, Рид проникался ещë большим доверием и какой-то благодарностью, что его не выставили за дверь. И незаметно для обоих, разговор сменился глупой детской игрой, не дающей заснуть и выглядившей так смешно, когда про неë вспомнили два спецагента ФБР: формальное название, если Хочу не изменяла память, (а она вполне могла уплыть вместе с трезвостью), гласило: «Угадай, кто ты». На самом же деле, на лоб просто клеилась бумажка с чьим-то именем, и ты должен был с помощью наводящих вопросов догадаться, кого же загадал оппонент. – Я мужчина или женщина? – снова заставляя Хотча смеяться от гениальности его выбора этой игры, серьезно поинтересовался Рид, откинувшись на спинку стула и сверля испытывающим взглядом чужое лицо. – Предположим, что первое. – разглядывая бумажку с надписью «Доктор Рид», всë так же удовлетворëнно хихикая, ответил Хотч, проникаясь всë большей симпатией к собеседнику и чувствуя какое-то плохо объяснимое, (разве что пустой бутылкой виски, в одиночестве грустившей у мусорного ведра), влечение к нему, немного, а может и сильно выходящее за простое почитание и восторг чужим талантом и особой гениальностью. Ведь взгляд впервые цеплялся за малейшие черты лица, досконально изучая их, словно для составления словесного портрета, и в мысли непроизвольно закрадывалось что-то необъяснимо неприличное. – О'кей. – Спенс словно погрузился в себя, будто бы этот лаконичный ответ сильно сужал круг подозреваемых, и после сравнительно долгих раздумий сказал. – А я могу нескромно попросить небольшую, даже просто краткую характеристику? – Хотч уже был готов свалиться со стула от явно нашедшего на него приступа истеричного смеха, что было ему всегда несвойственно, как серьëзному и солидному человеку, не склонного к столь бурной реакции на комизм ситуаций, но, стоит повториться, его привычный характер канул в ту же бурную и постоянно находящуюся в движении реку, как трезвость. – Ну... Ты американец, – загибая пальцы, старательно начал перечислять снова снявший с себя пиджак и даже расстегнувший верхние пуговицы рубашки Хотч, который тем самым изменил своим практически сакральным правилам ношения костюма, как и многое за сегодняшний вечер. И снова хитро посмотрев на Рида, чуть наклонив голову, он с каким-то одушевлением продолжил. – Довольно молодой, классно целуешься, работаешь в ФБР, не можешь обыграть Гидеона в шахматы... – Ээээй! – явно обидевшись, услышав последнее замечание и уже окончательно поняв, о ком шла речь, прервал его Спенс, отклеив листок с надписью со своего лба, и, даже обогнув весь стол, подошëл к Хотчу, чтобы возвратить тому обрывок бумаги с выведенным на нëм твëрдым взрослым почерком его собственным именем. – Это разве по правилам? – горячо воскликнул он, озадаченный данным вопросом в той же степени, в которой Хотча эта дилемма веселила. – Стоп, и ещë. С чего ты вообще взял, что я хорошо целуюсь? – снова и уже более внимательно, но менее беспристрастно прокрутив в голове описание, которым одарил его коллега, спросил Рид, меньше всего рассчитывая получить в ответ то, что в итоге последовало за этим вопросом. – Если ты в это так не веришь, можем проверить. – теперь уже безвозвратно теряя контроль над своими же порывами, но и одновременно с этим с каким-то завидным хладнокровием, с грустью пожав плечами предложил Хотч, который, даже не дожидаясь заранее отрицательного ответа и, конечно же, решительно не желая выслушивать ремарки о том, что он свихнулся, как всегда предпочëл словам действия, которые, однако, были какими-то рефлекторными, их требовал скорее организм, нежели мозг. И всë же, о чëм бы ни думал в этот момент Аарон Хотчнер, он всë равно, несмотря ни на что, обняв такого наивного и такого прекрасного в этот момент раскрасневшегося Спенса, совершенно просто и как будто буднично, будто это было уже давно в порядке вещей, и всë же каждый раз приносило свою особенную неповторимую радость, ни с чем не сравнимую и жизненно необходимую, как тот же кислород, самозабвенно и порывисто прижался к губам напротив, почему-то не встретив ожидаемого сопротивления и возражений, словно Рид жаждал того же самого. И всë-таки, он отстранил Хотча странно мягким, покровительственным движением, и улыбнулся той совершенно издевательской улыбкой, которую, наверное, боится увидеть каждый человек в этом мире. – Не надо дурачиться. – строго, назидательным тоном попросил Спенсер, сверху вниз глядя на недоумевающего и лихорадочно возбуждëнного бессоницей и проснувшейся в нëм любовью Хотча. – Ты же не хуже меня понимаешь, что из этого ничего не выйдет. – и он, как бы это ни было трудно признать, прав. Особенно если мыслиться как Спенсер Рид. И всë же, у Хотча было одно преимущество: он не любил сдаваться. – Я добьюсь тебя, даже не сомневайся. – пообещал он, пока на лице Спенса появилось удивление подобной упорности. – А теперь садись, нас ждëт следующий раунд. И поверь мне, в этот раз я точно загадаю что-нибудь посложнее.