тот, кого он так любил, называл его монстром.

Два кота носились по выжженной траве, цапались, громко шипели и мяукали друг на друга. Оба были болезненно тощими, обозлёнными, но продолжали свою борьбу неизвестно даже зачем. Они подрались ночью, они дрались утром. Местные говорят, что раньше их друг от друга отгоняла бабка, а дети слагали свои сказки, мол, коты всегда сражались за любовь, не поделили рыбу или они просто из враждующих семей. В глазах Александра эти коты превращаются в два размытых пятна: одно рыжее, второе серое, а их бессмысленные драки становятся очередным напоминанием о том, насколько этот мир не меняется. На том месте, где они прямо сейчас носятся, ещё сравнительно недавно гоняли танки и лежали горы трупов. Словно ребятня, берущая пример с взрослых, они имитируют войну. Пусть уже выцарапают друг другу глаза и разойдутся в разные стороны, чтобы не мешать никому посреди ночи своими криками. У Шуры и так со сном огромные проблемы, ему только орущих котов под окном не хватало. — Ты не устал так пялиться на них? Сзади раздается голос Московского, и Шура невольно вздрагивает, хотя знал, что Миша стоит там, около двери, уже несколько минут. Он слышал скрип подошвы его ботинок, и, на самом деле, удивлён, что Михаил не начал какой-нибудь диалог ещё с порога. Невский крутит в руках свои очки и пытается подобрать слова для ответа, но ему абсолютно нечего говорить. Ощущение, что даже голосовым связкам будет тяжело напрягаться, а мысль, любая, самая простая, будет звучать нелепо. Миша сам подходит, забирает очки из рук Шуры и надевает их на него. Задерживает руки у его лица, скользит пальцами от висков до подбородка и заставляет поднять голову. — Я хочу, чтобы ты видел меня, — фраза с налётом на романтику подается таким приказным тоном, что Шура едва сдерживается, чтобы не поморщиться. И они смотрят друг на друга. У Москвы во взгляде таится что-то доброе, ласковое, но оно перекрывается пеленой безумия, которая не сходит уже который год. Кажется, война только усугубила ситуацию, ибо до неё Михаил просто был грубым и мрачным, а теперь он казался одержимым. И всё равно ведь хотел для Шуры только хорошего. И когда скребся в кабинет, из которого его пришлось выгонять, потому что он уже тянулся, чтобы свернуть Берхарду шею, как и обещал; и когда просил выделить для личных нужд одну из подмосковных усадьб. За таинственным «Личные нужды» скрывался Александр Петрович, состояние которого едва ли улучшалось. Шуре плохо везде. Невозможно представить то место, где он бы мог вздохнуть полной грудью. Дома у него даже вещей нет: почти всё приходилось жечь, а оставшаяся мебель пропиталась духом смерти насквозь. Выглядывая из окон, Шура не мог разглядеть ничего живого, перед ним вставали образы замёрзших насмерть людей и длинных очередей за хлебом. Даже если бы он оказался в стенах родного дворца, то несчастье никуда не делось бы, просто в памяти всплывали другие эпизоды. А здесь, в старой усадьбе, Александр чувствует себя крохотным и абсолютно беззащитным. Это здание раньше было больницей для пострадавших на войне, а потом, через год-другой, переделалось бы в психушку, но Михаил успел перехватить его. Иронично. Первым пациентом, видимо, стал Шура. Миша либо надеется, что это быстро пройдёт, либо действительно не видит всю трагедию. Вероятно, первое, ибо хочется верить, что тот внимательный, игривый и мудрый Михаил Московский, которого Шура нежно хранил в памяти, никуда не делся. Его не могли заменить двойником, его личность не могли просто так стереть. Мише ведь тоже тяжко, только он не рефлексирует в загородном домике — он должен одновременно налаживать свои дела, дела ближайших городов, проблемы на международном уровне, да ещё и вытаскивать свою любовь из полумёртвого состояния. Хорошо, что у него есть возможность несколько минут постоять в одной комнате, дыхание перевести и с Шурой парой слов перекинуться. Хотя очень вероятно, что за это время ему успели пару раз позвонить, чтобы вызвать в столицу. А у Миши нет права отказать на такое, он послушно поедет на работу, а потом вернётся при первой же возможности и не найдет времени даже поспать. Александру льстит, что для него так стараются, но он не видит в этом ни малейшего смысла. Лучше бы его в настоящую больничку положили, если уж так беспокоятся. Это было бы полезнее, чем безвылазно проводить время в пустом доме один на один с человеком, не контролирующим свою агрессию. Михаил берёт Шуру за руку, вкладывая в свои касания всю нежность, на которую в данный момент способен. Он опускается на одно колено перед сидящим на стуле Александром, смотрит своими голубыми глазами, и кажется, словно пытается проявить… любовь? Её блёклое подобие. Что-то, что ещё нельзя назвать полным выражением всепоглощающего чувства, но явная попытка сделать именно это. Миша умеет выражать свою любовь, но они с Шурой настолько ранены, что сначала им нужно отыскать самих себя среди обломков и травм. Физически Александр быстро шёл на поправку, но он до сих пор кажется чересчур худым. Миша может прочувствовать каждую пястную кость под тонкой кожей. Хруст! Противно, громко. С таким звуком крошатся леденцы и жизни. Шура машинально поддается вперед, цепляется за Мишу, прижимается, восстанавливая дыхание. Он с недавних пор всегда так реагирует на внезапные и громкие звуки. Побочные эффекты от войны. И пусть Невский шёпотом пытается убедить самого себя, что всё хорошо, ничего не хорошо. На публике он стойко делает вид, что давно пришёл в норму, но все видят, насколько его ломает изнутри. Рыжий кот забрался на дерево и сломал ветку, за которую зацепился. Она сначала треснула, а потом с грохотом упала на землю. Александр втянул носом воздух. Вряд ли его на самом деле трясёт. Это ведь просто сердце наполнилось жизнью и теперь бьётся с такой силой, что всё тело пульсирует вместе с ним. Никакой панической атаки. Миша, успокаивая, гладит Шуру по спине. У него самого внутри такие же два несносных кота, которые всё ломают, поэтому Михаил молчит, опасаясь, что опять скажет что-то не то. Он не может контролировать свои мысли и слова; да он, откровенно говоря, и не понимает, что именно в них неправильного. Знает лишь то, что Невского они постоянно задевают, а этого меньше всего хочется, поэтому хотя бы иногда надо затыкаться. Михаил любит, когда его слушаются, но он не выносит, когда Александр на него злится. Это заставляет его самого одновременно и впадать в бешенство, и утопать в чувстве вины. Когда они только приехали в этот дом, Миша уговаривал, заставлял Шуру расположиться вдвоём в одной комнате и спать на одной кровати. Возможно, если бы Московский был не таким грубым, то Александр мог бы и согласиться, но в той ситуации только ляпнул непозволительное: «Ты бы был самым красивым озером» и заперся в ближайшей спальне, в которой живёт до сих пор. На Мишу словно ведро ледяной воды вылили, отрезвили. Он больше не смел обращаться с Невским так же, как обращался с подчинёнными и со всеми остальными городами. Пусть и не мог в полной мере удержать свою дерзость и авторитаризм, но для Шуры хотя бы пытался, даже если это не спасало их от ссор и ругани. Александр отстраняется достаточно быстро. Поднимается на ноги и опирается на подоконник, обращая своё внимание на происходящее за окном. Два кота — один серый, а второй рыжий и хромой — лениво разлеглись в тени дерева, поблизости от упавшей ветки. — Им надо было покалечиться, чтобы заткнуться, — куда-то в пустоту сообщает Шура, стягивая очки. — Если снова начнут орать, я утоплю их, — заявляет Миша, вставая рядом с Невским. — Ты всю неделю обещаешь их утопить, — он смотрит на профиль Михаила, который видится ему размытым, едва можно различить знакомые черты, но голубые глаза всегда будут чётко вырисовываться. — А ты всю неделю защищаешь их, — недовольно хмыкает Московский и поворачивает голову на Шуру. Без очков Александр похож на столицу Российской Империи, а в Союзе Советских Социалистических Республик такое непозволительно. Одна его фамилия уже звучала плохо. Шура так отчаянно боролся за неё, но и оставлять было непозволительно. — Сукин сын… Я сколько раз ещё буду повторять тебе? Не снимай, ты без них ничего не видишь, — Миша выхватывает очки, но ещё до того, как он успел нацепить их на Шуру, тот отворачивается. — Мне не нужно смотреть, я и так всё прекрасно вижу, — кидает в ответ Александр. Мысленно он мог называть Михаила монстром, но продолжит обожать всё, что его касается. Миша делает глубокий вдох и выдох. Оставляет очки на середине подоконника, словно складывает оружие в знак примирения. Ощущение, что ещё совсем недавно они сбегали с какого-то важного бала и сидели под дождём в саду, обсуждая что-то высокое и важное. Это было настолько важно, что в тот вечер Михаил понял: он ещё никого так сильно не любил, как Сашу. Романов объяснял что-то, что Миша и так прекрасно знал, а лучше бы объяснил своё влияние на сердце и разум Московского. И спустя полвека они не могут поделить очки и не смотрят в сторону друг друга, но и разойтись нельзя. Шуру ноги иной раз не держат, а Михаилу полезно чувствовать холод. Оба слишком сильно ранены, оба пытаются заклеить трещины на душе пластырями. Приятно допустить мысль, что это мир сошёл с ума, а они лишь подстроились под систему. Страшно думать, что так будет всегда.