Прощение

Голова кипит, стоит Итачи послушать Шисуи. Он роется там, где не надо, говорит верные вещи, как голос разума, но Итачи боится. Шисуи говорит о том, что нет проблемы в том, что он видит в Саске их мать, нет проблем в их привязанности, в целом и думать не о чем, но у Итачи сердце в пятках, каждый раз, когда Саске возвращается позже после школы. Он явно его переопекает, это так неправильно, что в последние дни он начинает съезжать по фазе. Это идёт мучительно медленно и так остро на восприятие. Может, дело даже не в опеке. Итачи фатально боится этих близких отношений, вынужденности исполнять функцию трёх человек, заменять семью. Итачи, у которого подростковые сложности длились чуть ли не всю жизнь, Итачи, который не знает собственной любви и заботы, вынужден проявлять её к Саске. Оказывается ужасно сложно не упустить границу. Он или груб, или любит так, что, кажется, сгорает. Итачи нервничает, иногда ведёт себя нелепо на почве вечного эмоционального стресса, однажды он засыпает в обнимку с Саске, который утешает его. Ночью Итачи думает о том, что никогда не заведёт детей. Он ощущает каждой клеткой своего тела, что до реальных-на-самом-деле-нереальных отношений их отделяет только факт аморальности. Итачи будто женился, неожиданно, со всеми вытекающими. Они даже ссорятся не как родители и дети. Это всё больше настораживает. Почему? Чёрт бы его знал. Они иногда спят вместе, шутят, а ещё теперь у Итачи каждый раз тянет в груди от выходок Саске. Прелые листья под рёбрами колются, цветы, которые не должны опадать в хорошей сказке, опадают к его босым костлявым стопам. Может, они стали чуть больше проводить времени? Обстоятельства так сложились, что теперь некому было с ними говорить. Некому (Итачи утаивает, что есть Шисуи, есть много их общих знакомых и друзей, но дело не в этом). Некому быть в их шкурах. Итачи бы с радостью, но у него обязанности и связаны они с объектом его эмоциональных фаз. Итачи не верит в оправдания, но он знает, что для него и Саске эти объятия, поцелуи в щёку, признания, как километры через пустыню к оазису. Они необходимы. Их почти что нет. Чаще всего они шутят, смотрят сериалы и совсем редко играют в настольные игры. Он обещает, что чрезмерные нежности ненадолго, но через пройденные порталы, им, кажется, будет плевать на долго или недолго. Может, у них появилось больше общего? Их объединяет печальный момент, их объединяет то, что они живы. И Итачи знает сотни таких же людей. К ним его не тянет и это вовсе не вопрос общих точек. Определённые переживания. Некоторые упущенные в бездну дня моменты. Они делают его жизнь и жизнь Саске такими. Об их особенности приятно думать. Даже если на деле всё банально просто. Он накручивает это оборотами. Итачи впервые за долгое время плачет в кино со своим другом, потому что думает о том, что он ничего не значит в масштабах Саске. Он старше, глупее, точно никогда не сможет транслировать его чувства, как свои, в той же мере. Ему страшно. И Шисуи спокойно отвечает: — Между двумя людьми, если они находятся слишком долго в одном помещении, может образовываться напряжение, — он пожимает плечами, — не стоит придавать большого значения. Обычно во всяких ромкомах советуют поцеловаться, но это будет приторно, учитывая обстановку, да? — Ты говоришь о Саске, а не о подзаборной собаке, — Итачи трёт переносицу. Будто не понятно с первого раза было, что он такие слова не любит. Саске это его брат, последний и единственный в своём роде и Итачи так грустно… Потерять его? Быть неприятным? Приторным? Оказаться извращенцем? — Может ты и пересмотрел порно с тэгами о братиках и они-чанах, но знаешь, это всё такая каша из говна и палок, что лучше даже не заикаться про комедии для аутистов. — Будто не ты мне ныл про то, что у Саске Аспергер, — Шисуи улыбается криво, он не столько обижен, сколько пытается не упустить грань шутки. В таких темах легко оскорбиться и они это делают прямо сейчас. Лезут под только образовавшуюся корку льда. Он ныл. И он не жалеет об этом ни разу. У Саске проблемы с социализацией и общением, у Итачи с собственными влечениями, а Шисуи так жалко всяких дворняжек, что он живёт под одной крышей с Обито. Итачи смешно, когда он обдумывает их диалог по новому кругу. Напряжение не решающий фактор. До этого происходит что-то так медленно, в такой сладкой истоме, что оно и оказывается фатальной ошибкой. Но как не упустить этот миг, если эта чертовщина то ли заложена изначально, то ли является новым уровнем шуток природы? Итачи не чайник и даже не оголённый провод, чтобы понять, что кроме напряжения Саске становится ему отцом-матерью-братом-другом — одним контекстом сложно понять и описать. В голове начинает щипать, конечности леденеют после йоги так быстро, как никогда. Разогнанная кровь будто останавливается на пару дыханий. Она будто ждёт, когда человек в дверном проёме заговорит. Итачи не может оставить Саске, в его голове это простые принципы сочувствия, Шиуси бы посмеялся, сам в семье один. Кажется, до этого момента у них не было таких странностей. Возможно, они были, но время. Оно заставляет всплывать абсолютно всё. Даже если и были бы, то это вопрос ситуации. Он что гадалка? На этот раз получилось так и остаётся только надеяться на лучшее. Всё пройдёт. Такая концентрация на Саске делает его ещё более помешанным. Мысли о поцелуе не отказывают в посещениях головы Итачи. Он опускает веки на пару минут, пока идёт по дороге. Аморально, под адамовым яблоком образовывается ком. Он не сглатывается, образование отдаётся тяжестью в дыхании. Будто кость в горле. Итачи чудится, что он удерживает Саске, потому что на самом деле Итачи боится потерять его, ускользающего из поля зрения. Настолько, что осознание этой тяги делает его реальность чуть более напряжённой. Он уже не знает наверняка с чем борется. Он пытается искоренить Саске у себя в душе, чтобы не питать себя ложными чувствами, но скорее мстит Саске, чем делает что-то полезное. Последний ещё больше запутывается в чужом мышлении. И всё же то, чего не миновать, случается рано или поздно. Если оно должно так быть, то сопротивляться нечему. Итачи не родитель и чем ближе это понимание, тем больше осознанности оказывается в его голове. Искать замену бессмысленно, они не кукушки. Итачи готов его простить почти за всё, он не знает меры и они двигаются в пропасть. Он прощает порванную в клочья майку, которую рвёт в порыве бешенства Ино: у неё не получается сделать рисунок. Прощает любимую разбитую кружку, косую сожжённую картину над диваном в гостиной, шумных гостей. Саске заводит котёнка и с ним не советуется, не считается с мнением брата. Итачи неделю выводит блох и гоняет глистов. Микото бы не разрешила, никто бы не разрешил Саске забрать его. Молчание Итачи — его прощение. Он прощает Саске его слабость, он относится к ней с такой нежностью, будто все пролитые и перепролитве слёзы над учёбой, все неудачи, на самом деле принадлежат ему самому. Потому что прощение — это его путь любить. Безвозмездно. — Я читал, что чем больше человек молчит так, типо всё нормально, тем выше риск, что его прорвёт, — Саске виснет на шее Итачи, говоря это совсем неуместно, что Итачи не сразу удаётся понять к чем собеседник ведёт. — Ты ни разу не кричал на меня, у тебя точно нет в плену несколько еврейских мальчиков в подвале? — Только один и он уже раскусил меня, — Итачи язвит, но выходит совсем не грубо, Саске даже пыхтит, пытаясь не засмеяться. Итачи следует своим представлениям. Они расплывчаты, нет точных формулировок и законов, есть только один голый опыт прошлого и тяга к жизни. Саске как вшивый котёнок для этого общества. Перед тем, как сделать из него ячейку социума, человека, надо проникнуться к нему сочувствием. Это определённо не легче, проще сгенерировать уже изначально полноценную личность, но так не бывает. Не в этой реальности. Ты помогаешь ей и она стремится к вершинам, либо тонет в лягушатнике бассейна, где ссутся такие же, как она сама. Любовь — лишь толчок к пути. Саске видит в нём безразличие, и чем больше его прощают, тем яростнее он хочет добраться до сути Итачи. До его предела, ядра — злого и нервного. Его раздражает милосердие и вечная снисходительность. Итачи будто совсем-совсем плевать, будто ему всё равно… Саске на все выговоры глупо улыбается, пытаясь довести брата до ручки. Искать ручку в темноте, заветный рубильник, приходится дольше положенного. Они вообще особенные во всех отношениях. Итачи ужасно зол на своего младшего брата, который не может держаться хоть месяц без замечаний, без интриг, без прочей дребедени. Может, и Итачи это даже не будет отрицать, его брату это приносит несоизмеримое удовольствие. Он почти видит, как его глаза закатываются в экстазе, а тело пробивает дрожь. Он не может не улыбаться сейчас. Улыбаться печально, будто просить пощады. Но это состояние охватывало его минуты три назад, сейчас это чистой воды фальш. Он не краснеет от стыда, не трёт краешком кроссовка пол, не держит губы плотно сомкнутыми. Ему не страшно. Это часть спектакля, и Итачи уже почувствовал влияние. Он совсем взрослый, но хочется заплакать оттого, что в этом доме он не хозяин, он не хозяин даже над собственными эмоциями. Саске никогда не получает настоящего наказания, потому что Итачи, на самом деле, не умеет воспитывать детей. Он не может занести над ним руку, не то чтобы бить ремнём, как это любят делать родители во всех семьях. Для Итачи это элементарное знание, сам прошёл и возвращаясь к прошлому, это не сделало погоды. Он всего-то стал более отстранённым. Учиха ещё не решил, что страшнее: Саске, который его обходит стороной или Саске, который вечно пакостит. Всегда хочется лучше, но по итогу Итачи беспощадно мажет в своих методах воспитания. Где провал? — Извини, — он сглатывает как-то заметно даже для Итачи, — эти фотографии, наверно, не должны быть здесь? — Саске изгибает бровь, будто спрашивая у брата. — Наверно, — Итачи старается не смотреть на Саске, — но они здесь. Наступает небольшая тишина. В этом доме всегда так странно измеряется время. Оно заполняет пустые комнаты, в которых никто никогда не будет жить свободным одиночеством, но переполняет другие особым напряжением. Будто гимнаст пытается тянуть лишь одни мышцы, так недалеко до разрыва. Они граничат с этим тонко, поэтому для посторонних это выглядит скорее, как личное пространство. На деле его давно нет, потому что они не воюют за территории, которые простираются далеко. Есть вещи, которые лежат на поверхности, но они оба бегают постоянно вокруг да около. Саске интересно, в какой момент рвутся мышцы, в какой момент ломается лёд и самое главное: можно ли вернуть всё в исходное положение. Ответ кроется в уставших от вечной работы за компьютером глазах, в угловатых пальцах, руках, опирающихся на тумбочку. Итачи не рассчитан на все желания Саске. Он хочет прийти к спокойствию и дзену, а не видеть фотки голого брата, которого обнимает его одноклассник и они оба что-то пьют. Курят кальян, напичканный явно не обычным табаком. У Саске на фотографии крышу сносит, он выглядит так, будто это не его тело вовсе. Вокруг кухонная плитка с рисунками силуэта рыбака, а он полураздетый, купается в болотной шторе. Его губы так широко раскрыты, обтягивают белые острые зубы, руки напряжены, такие молодые, что Итачи страшно. Он сам не знает, кого в нём видит: ребёнка или взрослого. Страшно не оттого, что Саске резко оказывается молодым, страшно потому, что Итачи давно думает о границах. Они — его стены, крепость. На деле — шаткий шалаш. — Как это объяснишь? — Итачи трёт лоб, зачёсывая волосы назад. Они всё равно падают на лоб обратно, обволакивая щёки тонкой пеленой, — Я не против твоих отношений. Если честно, то лишь бы ты был счастлив, но не обязательно упарываться так… Сильно? Чего таить, эти фотографии у вас в школе висели сегодня. Хоть руки поотрубать тем, кто их печатал. — Ну, они нафоткали. Надо было быть аккуратнее, — Саске безоружающе чешит шею, кривится и строит глазки. — Содеянного не воротишь? — Ещё раз увижу тебя с этим цыплёнком, — Итачи тычет на парня, тянущего за штору и выкурившего не меньше, — поотрываю ему яйца. — Наруто, — Саске жестикулирует, немного удивляясь. Ничего же в сущности Узумаки не делает, они друзья с младшей школы и… Он трёт шею. Не смог бы Саске посмотреть на его лицо, так бы ничего и не понял. Итачи выглядел, как Шисуи, когда тому сказали про то, что Обито сжёг один из кварталов. Для Саске тогда это было комично, но сейчас всё приобрело особый шарм. Итачи волновался, он попутно стеснялся этого, хотя в простонародье — приревновал. Он делает, как умеет и Саске ценит это в нём. Ценит эти красноречивые эмоции на вечно замороженном лице. Вот как, значит. — Он тогда был немного не в себе. Наруто хороший. — Ага, я вижу, — Итачи отворачивается, притворяется что ищет что-то на полках, блуждая руками по папкам. — Я предупредил, ты ему передай об этом. Ещё такие фото и я сам с тобой буду бегать курить. Мне-то это до шишки всё, но ты же сам понимаешь, что такие друзья к хорошему тебя не приведут. — Ты бы сам сделал так же, — Саске обнимает Итачи со спины, становится на кончики пальцев, чтобы положить голову на плечо. Итачи разворачивается к нему. Они продолжительно разглядывают лица друг друга. У Саске в голове начинает неприятно шуметь, он не может перевести взгляд, но смотреть уже хочется не столько сколько для удовлетворения, сколько из принципа. — Разве нет? Итачи вздыхает тяжело, полной грудью, будто высказывая свои догадки и сожаление. Саске на секунду кажется, будто он по-настоящему обижен, будто это всё не очередная игра без огней ради игры. Саске ощущает себя впервые опустошённо, он боится уйти, оставить всё на этой недовершённой ноте. Между ними бегут тысячи электронов в сторону точек соприкосновения. И Саске знает, предугадывает, читает в воздухе, что Итачи ничего не сделает. Он не спешит, он опять о чём-то думает, но его мысли вершат только в пределах его головы. Дальше — далеко, резко, не так, как он хочет. И Саске понимает его, но даже если всё противится вокруг их особой связи, он измученно дышит в ключицу того (Саске видит, как предплечья Итачи вздрагивают, покрываются гусиной кожей), с кем уже не так сильно зудят колени после пеших прогулок, кто всегда был подушкой для рыданий, кто так безнадежно его любит. В последнем Саске никогда не уверен точно, никогда не может убедиться в том, что эта преданность и есть любовь, потому что она всегда ускользает от него. Он перестаёт любить, даже не думая о том, из чего она проистекала. Он не может думать о чувствах Итачи, потому что оказывается совершенно не уверен в своих. Он выглядит холодным, но на деле просто слишком горячо под тонкими полупризрачными пальцами и совсем не детскими объятиями. Саске никогда не отличался правильностью и последовательностью действий. Он жмётся к брату, перекатывается с мысков на стопы, трётся носом где-то в лопатке. Это всё не по-настоящему, это такое признание наугад, но в этот раз Саске верит своим слабым, еле движущимся предчувствиям: — Я люблю тебя, — это выходит глухо. Звуки тают в хлопковой ткани, в многочисленных барьерах, они выходят громкие и короткие. Больше схожие с завыванием ветра или шелестом дождя, чем человеческим голосом. — Я тоже, Саске, — под клетчатой материей ощущается скольжение мышц, еле заметное тепло и прелость от спёртого дыхания. Кожа потеет под его носом, под его влажным приоткрытым ртом. Саске улыбается. Улыбается так мило, стеснительно и Итачи, как слепой, видит его буквально через прикосновения. Он оставляет этот портрет в памяти, нарисованный так точно, что у самого проступает на глазах влага. Естественное состояние, но выглядит со стороны, как натуральная истерика. А ещё Саске говорит не в первый раз, но теперь по-особенному со взрослым осознанием: — Прости. И Итачи верит ему. Верит только на том, что он — Саске. Сильный, эмоциональный, молодой, такой несбыточно далекий, со своими представлениями о жизни, он, доверяет это кому-то другому. Может, это обман и верить этим чувствам не стоит — Итачи чёрт его знает, он не хочет долго возиться над избитыми темами, когда тело сопротивляется выстроенным моральным преградам. Какие морали, когда с Саске так по-родному тепло, хорошо. Даже если это всё одна большая афера, розыгрыш, он не против. Кто не ошибается, тот прозябает.