Контемпорари

— Давай разойдёмся? Разумовский смотрит на него, на раскрытый чемодан, лежащий посреди комнаты, и кажется, впервые за вечность не знает, что сказать. Олег собирает свои вещи, складывает их по-солдатски ровно, прямыми стопками и уходит. Они не целуются, не обнимаются на прощание, даже руки друг другу не жмут. Серёжа не останавливает его и, кажется, это даже к лучшему. Волков открывает свой бар на Рубинштейна и заселяется в квартиру этажом выше. Обустроить двушку оказывается непростой задачей. Олег стоит посреди «Икеи», в отделе кухонных гарнитуров, и с удивлением осознаёт, что никогда раньше не думал над тем, какой дизайн интерьера ему нравится. В детдоме и университетском общежитии приходилось довольствоваться старенькими деревянными кроватями и обшарпанными стенами, которые украшали помятый плакат «Арии» и серёжины рисунки. В армии в принципе как-то не до декора было, дай Бог выжить, а после... Серёже нравился Барокко. Ему в замке среди деревянной лепнины, фресок на потолках и позолоты было комфортно. А если Серёже хорошо, то и ему, Волкову, тоже, ведь так? Их новая Петербургская квартира была в стиле Контемпорари. «Контемпорари отображает концепцию «здесь и сейчас», прямо как мы с тобой» — говорил Серёжа. Тогда Олег смотрел на уродливые новомодные светильники и думал, что они уже целую вечность друг с другом, а не только «сейчас». Олег моргает и обращает своё внимание на гарнитуры, помеченные как «кухня КНОКХСКУЛЬТ, скандинавский дизайн». Ему, пожалуй, нравится бело-серая гамма цветов и нордические узоры. В цветочном отделе он покупает горшок с монстерой и берет на кассе свечку с ароматом брусники, чтоб не скучно было. Пару раз Олег пробует ходить на свидания с людьми из «Тиндера», но быстро понимает: всё не то. Они, люди из интернета, все какие-то обычные, с обычными проблемами, обычной работой и курсами по английскому с 18:30 до 20:00 два раза в неделю. Волков думает, сам виноват: когда вот так вот двадцать шесть лет вместе, когда почти всю жизнь посвящаешь одному человеку... Сидеть в ресторанах, ковырять вилкой сливочную карбонару и вежливо улыбаться, слушая якобы смешные истории о чужих коллегах из офиса, родителях, собаках ему быстро надоедает. Монотонная работа успокаивает. Олег учится смешивать джин с вермутом и заполнять налоговую декларацию на ИП. Сеансы психотерапии четко по расписанию раз в две недели, но Волков почти не разговаривает на приёмах — боится. Боится, что начнёт говорить и не сможет остановиться: будто бы произнесёт слова вслух и они воплотятся в реальность. Мол, скажет «да, я состоял в созависимых отношениях на протяжении двадцати лет» и это вдруг окажется правдой. Психологиня, женщина с седыми прядями у висков, ободряюще улыбается и по секрету говорит, что жизнь после тридцати двух только начинается. Олег ей, почему-то, верит. Он оформляет опеку и забирает девочку из приюта. У неё рыжая копна непослушных волос и маленькие веснушки разбросанные по всему курносому носику. Насте шесть лет, она любит волейбол и динозавров. Олег записывает её в волейбольную секцию и по выходным играет с ней на песочном пляже в мяч, который больше маленькой детской головы раза в полтора. Через полгода Олег становится «папой» и, кажется, впервые за много лет плачет. А может, это песчинка с мяча в глаз попала... Он смотрит на спящую дочь ночью, удивляется: она так похожа на него. Однажды он встречает в супермаркете Леру. Она смотрит на него широко распахнутыми глазами и будто бы что-то хочет сказать. Наська упорно дёргает его за рукав пальто, тянет изо всех маленьких девичьих сил к холодильнику с творожными сырками. Макарова таращится на него ещё секунд тридцать, а затем просто кивает, тут же скрываясь в глубине магазина за бесконечными стеллажами с продуктами. Олег от чего-то думает, что ему она не расскажет. Через некоторое время он снова принимает заказы на людей. Это происходит само собой, как что-то естественное, в порядке вещей. С ним связывается знакомый и просит «по старой дружбе» устранить конкурента по бизнесу, не за простое «спасибо», конечно же. Для Олега это как глоток свежей воды после марш-броска по раскалённым пескам Сирии. Раз в два месяца он просит свою барменшу, студентку-Аню, посидеть вечером с ребенком. Аня хорошая сотрудница, боссу никогда не отказывает и дочку Волкова любит, нянчится с ней практически постоянно. Наська к ней тоже тянется, рассказывает про одноклассников и про мультик о японских волейболистах. Для Волкова снова начать убивать — как отдать должное старым воспоминаниям, как опять вернутся в свой третий десяток, когда был голодным до справедливости и злым. Как будто он сейчас вернётся с миссии и его будет ждать не маленькая конопатая Наська в двушке на Рубинштейна, а... Ему исполняется тридцать четыре. «Возраст Христа!» — сообщает Аня и достаёт из под барной стойки торт, который пекли всем рабочим коллективом. Десерт получился кривым немного, лимонный курд небрежно стекает по стенкам, но когда Олегу вообще дарили самодельные торты? Подарки ему до этого делал только один человек. Дарил кожаные перчатки Gucci, двустволку Виктории, лазерную коррекцию шрамов от пулевых, но никогда что-то сделанное своими руками, говоря, что это вульгарно и совсем некомильфо. Торт был вкусным, Настеньке, не смотря на ее неприязнь к лимонам, тоже понравился. Она, кстати, подарила нарисованный ею же портрет Олега с корявой надписью «Лудтчший в мире папа» сверху. Волков думает, что, наверное, он действительно воскрес в свой тридцать четвёртый год и вешает рисунок на холодильник. Он сталкивается с ним лишь однажды, спустя год после своего возвращения в мир, где за деньги можно лишить жизни человека. Аноним пишет ему через зашифрованный канал «Вместе», спрашивает про новомодный бар в центре Питера и, будто бы между делом, интересуется сколько стоит голова Алтана на блюдечке с голубой каёмочкой. Олег смотрит на сообщение с минуту. Улыбается. Выдыхает. Набирает «С драконом ты и без меня справишься, птичка. Бывай» и удаляет переписку. Олег просыпается, как из омута выныривает, резко, почти без кислорода в лёгких. Поворачивает голову вправо и видит сопящего ему в грудь Серёжу. Он Волкова обвил своими бесконечно длинными конечностями крепко-крепко — прямо как спрут свою добычу перед трапезой. Олег его с себя спихивает и садится на край постели, дышит тяжело, трогает трясущимися пальцами промокшую насквозь от пота футболку, прощупывая через легкую хлопковую ткань поджившие рубцы шрамов. Серёжа недовольно мычит, шарит вокруг себя рукой по простыням, пытаясь отыскать. — Ты чего? — спрашивает хриплым со сна голосом. — Сон приснился, — Олег трёт влажные глаза, улыбается, — хороший. У меня дочь была, Наська, и бар свой на Рубинштейна. Мне ещё на День Рождения барменша торт испекла. Сама, представляешь? С лимонным курдом. — Ты сладкое не любишь, — возражают из недр кровати. Серёжа смотрит на него сонно, а у самого глаза в ночном сумраке спальни отблескивают желтыми искорками, совсем как тогда в Венеции. — Знаешь, я ведь тебе никогда не говорил, мне не нравится Контемпорари. — Олеж, ты свои таблетки после ужина принимал? — тянется к прикроватной тумбочке и проверяет органайзер для пилюль. — Мне больше скандинавский дизайн нравится, как в «Икее»: чтобы всё светлым таким было, просторным, гобелен с нордическими узорами и монстера в горшке. Серёж, давай разойдёмся? Разумовский...