Паучий шёлк

Андерс в последнее время слишком часто задавался вопросом, насколько существенна разница между простым желанием отдалиться и его особой вариацией, когда "во избежание" превращается в "назло". Когда, например, нарочно забиваешься в самый дальний и вонючий угол местных катакомб, чтобы даже географически ваши булавки алели в разных углах карты, хотя по-хорошему мог бы разложиться с магическими безделушками хоть прямо на площади у Виселиц, никто и глазом бы не моргнул (разумеется, при должном вмешательстве некоей капитана местной стражи). Или когда подчеркнуто плюёшься от винтажного тевинтерского, потому что кому в здравом уме может понравиться роскошное, смолистое красное с терпким привкусом чёрной смородины и кофейного зерна. Или если предательски трясутся не то что пальцы, руки, когда стучишься в некогда полированную, а теперь забрызганную грязью дубовую дверь в самый тёмный час киркволльской ночи. "Хорош скрестись, открыто", рявкает откуда-то из гулких глубин пустого дома Фенрис, и его резкий голос щебёнкой проезжается по напряженным нервам. Какой же отвратительный, грубый, безмозглый сукин сын. "Хоук отправила проведать", чтобы он ни на секунду не вообразил себе, что Андерс явился по собственному почину. "Тогда можешь сразу сказать ей, что всё чудесно, и проваливать обратно в ту дыру, из которой выполз, не хочу за тобой дерьмо по всему дому подтирать", Фенрис злословил бы больше, но ему мешает паршиво выглядящая рваная рана во всю спину, которую он, стиснув зубы, изучает в тяжелом напольном зеркале. Андерс тоже смотрит и мимоходом удивляется, как этому тощему крысёнышу так ловко удаётся вертеть тяжеленным двуручником, который сейчас небрежно валяется в углу рядом с дверью. В привычном углу, если судить по давно засохшим потёкам крови на полу. "А так и не скажешь, что существование тряпки для тебя не новость", ровно отвечает Андерс, переступая через сброшенную и вывернутую наизнанку ало-белую нижнюю рубашку, а потом и через пустую бутылку, из горлышка которой тоже натекло красным. Фенрис только зыркает исподлобья, но позволяет приблизиться на три шага. С Рваного Берега они вернулись ранним вечером, но прихотливые узоры, вплавленные в тёмную эльфову кожу, всё ещё отливают прохладной неоновой синевой. О точном происхождении своего украшения Фенрис в его присутствии предпочитает помалкивать, поэтому каждый раз, когда Андерс замечает тонкие светлые линии, обвивающие поджарые бицепсы, на ум приходят как минимум два ритуала, которые интересно было бы провести на остроухом - а сегодня неожиданно смазанными картинками мелькает ещё и третий, от которого щеки заливает краской. Лето в Киркволле необычно жаркое, хотя он здесь первый год, откуда ему знать. Не глядя в его сторону, Фенрис садится прямо на пол вполоборота, удивительно изящным жестом тянет носок, чтобы подкатить к себе гулко звякнувшую о каменные плиты бутылку зелёного стекла - в неверном свете одной сальной свечки глаза у него такого же цвета. Он невнятно мычит что-то, выкручивая зубами пробку, но Андерсу не впервой - большинство постояльцев его клиники по тем или иным причинам находили внятную речь недостойной внимания, поэтому мрачное "Прирезать бы тебя, где стоишь", от которого по спине тут же бегут резвые мурашки, понять труда не составляет. В конце Фенрис добавляет что-то резкое на неизвестном Андерсу языке и усталые заломы у уголков рта на секунду пролегают глубже. Наверное, у него это считается за улыбку. Андерс с некоторым запозданием напоминает себе, что смеются не с ним, а над ним, но щекотка под рёбрами к семантике остаётся глубоко равнодушна. “Попробуй", с напускным хладнокровием пожимает плечами Андерс, деловито сдвигая в сторону изрядно запылившуюся стопку книг на одном из столов и разворачивая походный хирургический набор - пикироваться с эльфом, когда он был слишком измождён для того, чтобы сразу перейти к размахиванию своей железкой, оказалось даже увлекательно. "Только такими темпами поскачешь к Вратам Создателя не пешком, как сейчас, а бодрой трусцой. Так ты дашь посмотреть, или я пошёл?" У Фенриса вздрагивает бровь, а черты лица, и так резкие, кажется, заостряются ещё сильнее. “Осторожно”, предостергающе шепчет в голове знакомый хрипловатый голос. “Он не тронет”, откликается Андерс, но уверенности в собственной правоте у него едва ли по щиколотку. Фенрис взвешивает в руке выпивку, в голове - свои перспективы и недовольное хоуковское "пока мы в одной лодке, извольте друг друга выносить", а потом дёргает головой - пытается ещё и плечом, но тут же с глухим стоном роняет голову на грудь. На полу позади него быстро расплываются глянцевито-блестящие алые лужицы, густые до черноты, увидев которые Андерс невольно вздрагивает - самую малость, он уже привык. Но безбожно лжёт тот маг, который при виде чужой крови не чувствует, как слепая сила внутри, которой не писаны человеческие законы, твоими же руками тянется к ней, скалит щербатые зубы, и её голод на секунду становится твоим… “Андерс”, кому угодно показалось бы, что голос Справедливости абсолютно спокоен. Но Андерс провёл с ним целых два года в одиночной камере собственного тела, и он знает - это тонкое, сверхъестественное чутьё духа, которое, как призма, фокусирует горячий, живой запах крови, искушает и дразнит их обоих. Пока безуспешно, потому что они, яростно цепляясь друг за друга, утлую шлюпку воли ещё уравновешивают. Когда Андерс представляет себе, что случится, если хотя бы на один миг их обоих поведёт в одну и ту же сторону, его начинает мутить. Фенрис хрипит в сторону, словно прочищая горло, и Андерса по щелчку возвращает в сейчас, где улицы города не плывут ещё в дымящейся, пьяной юшке. “Только быстро”, сквозь стиснутые зубы цедит мечник, но у Андерса остаётся ощущение, что он это не от злости, а просто чтобы не дрожала челюсть. Это и неудивительно - от незавидной участи быть разрубленным пополам здоровенной секирой тал-васгота его спас только панцирь, который сейчас бесполезной грудой металла громоздился посреди комнаты. Поразительно, что Фенрис вообще умудрился стянуть его с себя в одиночку - сила удара заставила стальные пластины лопнуть внутрь, и вся спина эльфа от поясницы до плеч напоминала свежераспаханное поле. Андерс готов был побиться об заклад, что те из порезов, что ещё кровоточили, как раз следы борьбы бездушного металла и одного упрямого осла, потому что просить о помощи было бы, конечно же, больнее, чем разодрать себе всю спину собственными же латами. Андерс сначала тянется к спирту и игле, но потом отрицательно качает головой - слишком большая площадь, слишком грязная рана, слишком мало света. По крайней мере, эти три меньше всего похожи на отговорки. Лето в Киркволле жаркое, а у Фенриса уже начинается лихорадка - поэтому немудрено, что на лбу выступает испарина, когда Андерс аккуратно опускает окутанные заклятием руки между острых лопаток. От первого же прикосновения магии Фенрис вздрагивает всем телом, а так и не снятые когтистые перчатки со скрежетом оставляют рытвины в полу, когда он судорожно сжимает кулаки. “Я постараюсь осторожнее”, себе, Справедливости и эльфу говорит Андерс, но отвечает только один. “Чем быстрее ты уберешь от меня свои поганые лапы, тем лучше”, делая паузы после каждого слова, рычит Фенрис на вдохе. Его бьёт дрожь, крупная, как чечётка. Хорошо хоть ему не видно, что руки Андерса ведут себя не лучше. Нервы уступают место любопытству, когда он подвигает к себе почти полностью оплавившуюся свечу и наклоняется над раной, а любопытство, в свою очередь, сменяется чем-то похожим на благоговение. То, с каким кощунственным, непозволительным талантом живое в нём сострочено с неживым, восхитило бы даже полного невежду, а Андерс, будучи магом в первую очередь, и каким-никаким, но доктором во вторую, читает татуировку, словно древний полузабытый язык. Это святотатство, насилие, преступление - то, что с ним сотворили, твердит он себе, и тут же невольно шёпотом добавляет: слава Создателю, что у них получилось. Эльф бы точно вскрыл его от подбородка до пупа, если бы слышал. Слабо светящиеся белоснежно-синие вены лириума уходят на порядок глубже кожи, бегут по повисшей лоскутами плоти, сверкают в мясе и мышцах, искрятся в чёрно-красной темноте, словно алмазные копи, и Андерс, на секунду забывшись, проводит по ним кончиками пальцев. Первое настоящее касание душит, как если бы он на пустые лёгкие ухнул с головой под воду - лириум врывается в сознание воплем, криком, стоном и песней, безжалостно и оглушительно заявляет на него права, и магия откликается на этот зов почти мгновенно. Взбудораженная сила бурлит под кожей и жжёт кончики пальцев, словно призывает он не жизнь, а пламя. Фенрис шипит, горбится ещё сильнее, и его скручивает вперёд мучительными позывами. Чем крепче дар связывается с магией лириумных вен, тем сильнее расплывается зрение - Андерсу сначала кажется, что с растрескавшихся губ эльфа капает кровь, а потом расфокусированный взгляд падает на пустые бутылки у камина. По крайней мере, он от души надеется, что блюет Фенрис всё-таки вином, потому что в противном случае их проблема приобретает совсем иной масштаб. Воля гномьего Камня растёт и ширится в нём, то вздымаясь, то опадая в такт текучей нечеловеческой песне, и, когда она в очередной раз слабеет, Справедливость решительно перехватывает поводья: продевает свои руки в его, словно в перчатки, успокаивает растревоженную лириумом силу, твёрдо направляет её не колким бураном на поверхность кожи, а узким, прицельным лучом вглубь, и всё это время очень красноречиво молчит. Андерс на секунду кажется себе растяпой-неофитом, которого бьёт по пальцам железной линейкой суровый магистр. Да откуда мне было знать, обидчиво говорит он себе и ему. Он ведь не дотрагивался до Фенриса до этого, ни единого раза, кто бы ему позволил. То есть, они, бывало, терлись плечами в узких подземных ходах, задевали друг друга локтями, когда один хватался за меч, а второй - за посох, но никогда ещё ему не приходилось чувствовать его кожей к коже, и поэтому вкрадчивый, хрусткий шёпот кристаллов в ушах, в котором языческой музыкой бились живое сердце и завораживающая песня титаньей крови, застал его врасплох. Даже с барьером, который держит между ними Справедливость, касаться эльфа сейчас - будто накалывать пальцы сверху вниз на ледяную спицу, обёрнутую в атлас, пока кто-то сыплет сахар тебе на язык, и соль на белки глаз. Андерс чувствует, как отчаянно трепещут его веки. От обработанного лириума его никогда так... Создатель, как же... “Осторожно”, повторяет Справедливость уже строже, и его присутствие начинает заполнять Андерса изнутри, как вздувающийся в подреберье воздушный шар, вытесняя собой звенящий шепот, “Андерс”. Фенрис, всё ещё тяжело дыша, утирает железной ладонью рот, запрокидывает голову так, что отросшие пряди на затылке щекочут Андерсу тыльные стороны ладоней, и с хлюпаньем глотает из бутылки, а адамово яблоко отчаянно дёргается в такт. Ему тоже больно, внезапно доходит до Андерса. Нет, не так. “Я делаю ему больно”. Он выдыхает и (чужое внутри протестующе воет) отрывает ладони от развороченной плоти. Пара сантиметров воздуха - не преграда для чар, но зато требовательный голос лириума в его голове стихает до полуразличимого шелеста. “Какого...гурна...ты там...возишься?!” Фенрису приходится всем телом выкашливать каждое слово, и его тщедушную тушку колотит, как в жесточайшей лихорадке. Андерс знает, что за непрошеную жалость его точно пришпилят к стене бутылочной "розочкой", и будь проклята перспектива склеиться от заражения крови, поэтому, не меняя позы, просто сжимает зубы покрепче, тянется в резерв и мысленно произносит простенькую формулу, которой охлаждает иногда свои пробирки в душном смраде канализационных шахт. Зелёное марево заклинания окрашивается синевой, лириум почти гудит от перекачиваемой силы, а сухие мышцы, сжатые прежде до мелкой дрожи, медленно расслабляются, перекатываясь, как штормовые волны. Дальше дело идёт быстрее - переливающиеся змеи сшивают под руководством Андерса белое с белым и красное с красным, Фенрис пьёт, молчит и изучает собственные заскорузлые ступни, периодически вытягивая из подошвы занозу-другую. Без Справедливости и лириумной татуировки Андерс просидел бы над ним до следующего полудня - слишком неохотно затягивалась уже начавшая нарывать рана. Но даже с ними, когда макушки статуй у входа в гавань порыжели от занимающегося рассвета, пришлось признать, что лучше уже не будет. А ещё - что Фенрис спит, уперевшись локтями в колени, чуть покачиваясь и смешно посвистывая носом. Затёкшие ноги держат плохо, голова плывёт от недосыпа и растраченной магии, поэтому Андерс просто отползает от него в сторону, приваливается плечом к перевернутой лавке и ловит воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. И почти против воли усмехается - даже во сне брови и рот у эльфа сведены в одинаковую жёсткую линию, а покрытая болезненно свежими красными рубцами спина хищно топорщится позвонками. Интересно, такую кусачую псину хоть раз кто-нибудь пытался не пнуть, а приласкать? Хотя (и Андерс признавался себе в этом с необычайной охотой) Фенрис нравился ему в первую очередь потому, что он красивее всех из их разношёрстной компании умел ненавидеть. И не тем беззубым, выхолощенным суррогатом, который свойственен хорошим, справедливым людям, вышедшим на тропу войны, вроде Хоук или Авелин. Нет, Андерс каждым волоском чувствовал - у Фенриса внутри желчью бурлило то же самое грязное, звериное, жрущее изнутри, коварное и не знающее милости, что и у него. Если не было справедливости для меня, то не будет сострадания и для вас, цель оправдывает средства, а жизнь начнётся тогда, когда вы сдохнете у моих ног в самых чудовищных муках, которые я в силах доставить. Такое Андерсу было знакомо и понятно до самых костей. Но на этом - и тут всегда тянуло захохотать, как умалишённому, над собственным безграничным идиотизмом - их душевное родство и заканчивалось, потому что голыми руками вырвать трахею Фенрис хотел всё-таки ему. И, если захотел бы, наверное, смог - а Андерс почему-то не мог этим не восхищаться. Если он ещё раз коснется Фенриса, то разбудит. “Или”, хмурится Справедливость, “Снова придётся тебя силой от него отрывать”. Андерс напоследок вдыхает полной грудью, морщится - господину поместья давно пора было разобраться с бывшими хозяевами, которые дивно благоухающей по летней жаре грудой удобряли собой пол подвала - и с некоторым трудом принимает вертикальное положение. А Фенрис, напротив, всхрапывает и чуть заваливается на бок - слава Создателю, в сторону от всех тех жидкостей, которые покинули его прошлой ночью. Поддавшись мимолетному порыву, Андерс протягивает руку и буквально на половину секунды зарывается пальцами в длинные пряди у основания шеи. И замирает, как преступник, словно ожидая, что громадное лезвие двуручника сейчас по полному праву войдёт в грудину по самую рукоять. Но чуда не происходит, и Фенрис не просыпается. Даже когда Андерс, совсем ошалев от вседозволенности, заправляет упавшую на глаза длинную неряшливую чёлку ему дрожащей рукой за острое ухо. На узкой мочке - старый шрам-точка. Надо же. Серёжка? Или след очередной жуткой тевинтерской пытки? С Фенрисом никогда не знаешь наверняка. Андерс сидит на корточках рядом, беззастенчиво пялясь, грея пальцы в копне растрёпанных белых волос и боясь пошевелиться дольше, чем позволяет совесть, а когда наконец затворяет за собой дверь и, надвинув на лоб капюшон, ныряет в лабиринт узких киркволльских улочек, то всё ещё чувствует слабые отголоски чужой магии и щекотное тепло на кончиках пальцев. А может, так ощущается знание, что при всей его показной ершистости, волосы у эльфа на ощупь - паучий шёлк.