когда одуванчик сжигают

Когда Хазина привезли в платную клинику, в платную палату, он не мог открыть глаза примерно с час. Свет, даже приглушённый, слепил его, словно прямо фонариком без перерыва светили в глаза, а голова трещала, словно оттуда вылезала Афина. Горюнов, этот мудак, реально приложил его головой о лестницу настолько сильно, что он даже греческую мифологию вспомнил. И ладно бы, если бы азы вспомнил, какие там боги и тому подобное - так нет, именно как богиня родилась, вспомнил. Вот это сила, ничего не скажешь. В апофеозе всего был разговор с отцом, когда у него обнаружили ещё и наркоту в крови. Отец согласился с тем, чтобы прикрывать его задницу, но отобрал телефон (будто ему двенадцать!), сказал, что продержит его здесь до полного выздоровления, а также - доведёт до того, что тот станет пай-мальчиком. Петя лишь поморщился, отобрал телефон, но... с остальными условиями согласился. С Ниной расстался - она как узнала, сказала, что любит его, но не может находиться рядом с наркоманом, да ещё и тем, который барыжил. Ну и пошла нахуй, Ниночка. Пошла нахуй. Захотела бы - осталась бы с ним, помогла бы, вытащила бы! Но теперь Петру оставалось только выздоравливать и надеяться, что потом у него жизнь под откос не пойдёт.

***

– Ты подойди поближе... Хазин уже пятое утро просыпался под гитару. Голова более-менее перестала болеть, но каждый раз, когда начинали перебирать струны - становилось понятно, что это надолго. Парня, который упорно терроризировал бедный инструмент, звали Макс, к нему постоянно приходила целая орава мужиков и постоянно орала, поздравляла, спрашивала, как дела, а Петру это приходилось терпеть. Сраные пожарные, они же практически в одной инфраструктуре, но блять, как же это всё бесило, мешало банально поспать, пожрать, посрать! Когда на шестое утро гитара вновь заиграла, Хазин не выдержал. Он не выдержал, встал с койки, еле как надел больничный халат и, злобно морщась, постучал слишком громко в соседнюю палату, крикнув: – Ты прекратишь или нет?! Заебал своим бренчанием! – по ту сторону гитара стихла и, казалось бы, Пётр успокоился, почувствовал себя снова королём ситуации, как вдруг снова заиграли. Причём песню из «Бременских музыкантов». – Луч солнца золотого! Хазин рыкнул и сразу же взялся за ручку двери, резко открывая дверь и... Застыл. Он увидел Аполлона. Афродиту в мужском её начале. Прекрасного греческого мужчину с одуванчиком вместо волос. Его голову обрамлял свет солнца летнего из окна, а сам играющий сидел на подоконнике в больничной робе, улыбаясь виновато и прекращая играть. Привыкнув ко свету, Петя видит - он весь обожжённый, пальцы передвигаются медленно, улыбка сквозь боль, но улыбка. Брови опалены. Выглядит нормально. Нет, нет. Выглядит, как бог. – Простите, не могу в тишине сидеть, – начал его личный одуван, а Хазин перебивает его: – Как зовут? Напротив него вздрагивают, но снова улыбаются и кивают, протягивая руку с ожогами. – Максим Никитич Шустов, – и Хазин, как в аффекте, подходит к нему, аккуратно пожимая, рассматривая. Ожоги по всей поверхности загорелой кожи, но наверняка он принимает участие в экспериментальной программе по их залечиванию. – Пётр Юрьевич Хазин, и ты арестован, Максимка, – пожарный вздрагивает снова, нахмурившись. – За что? – За кражу моего сердца, – ухмыльнулся Хазин и буквально наблюдает, как Шустов краснеет. Ему явно стоит остаться в этой больнице на подольше.