***
Эллиоту двенадцать, и у него болят руки. Прежде он плакал, осторожно счищая с обожжённой кожи мелкие частички пепла, теперь на слёзы не остаётся сил. Всё равно ничего не изменится. Мокрое полотенце приятно холодит кожу, но не спасает от отголосков мерзкого колющего зуда и пощипывания, заставляющего пальцы мелко дрожать. Эллиот шипит, потирает руку махровой тканью, сдирая отмирающую кожу, и болезненно щурится. — Перестань, — чужая ладонь касается предплечья, и Эллиот пропускает вздох сквозь плотно сжатые зубы. — Ты делаешь только хуже. — С чего это? Ты ничего не чувствуешь — не тебе меня учить. Эллиот ершится и хмурит тёмные бровки, однако, когда грубоватые пальцы тянут из рук полотенце, спокойно его отдаёт. Он злится, потому что всё ещё хочет заплакать, злится, потому что ему больно, а единственный, кто оказывается рядом — не родственник, не друг и не человек даже. Искажённый образ, причина существования которого затерялась где-то среди детских воспоминаний. У Эллиота в голове бардак, руины, не подлежащие восстановлению. Разобраться бы в них, но всё место в мыслях опять занимает колющая боль. — Это не просто рекомендация, дружок, — Мистер Робот, сидящий рядом на кровати, разглаживает полотенце и чуть склоняет голову, словно пытается строить из себя чуткого родителя, — помогать тебе — моя обязанность, я делаю то, что должен. — Ты не справляешься. В попытке унять зуд, Эллиот тянется к свежим ожогам и едва не расчёсывает их, но ойкает, вовремя получив лёгкий щелчок по ладошке, и послушно опускает руки. — Бесишь. — Ты тоже не подарок, — картинно вздыхает демон. — С каждым годом ведёшь себя всё хуже. Я не нанимался в няньки к трудному подростку. Тяжёлая ткань вновь касается кожи, на этот раз ощутимо бережнее. Эллиот недовольно сопит, ёрзает и бодает лбом чужое плечо. Они часто ссорятся так, понарошку, будто увлёкшись дурацкой игрой. Невинный способ выместить детскую злость. Кончик носа касается ткани затёртой куртки, Эллиот помнит смутно, что ей положено пахнуть недорогим одеколоном и уличной пылью, однако чувствует лишь лёгкий запах серы, дыма и чего-то вроде медовых сотов. Мистер Робот бубнит себе под нос непонятные слова и едва ощутимо ведёт плечом.***
Эллиоту пятнадцать, и он смотрит на местного священника с таким холодом и презрением, что того невольно потряхивает. Глаза мальчика непривычно сильно распахнуты, радужка отдаёт кислотным блеском, но никто опять не обращает внимания. — Послушайте, — слова даются мужчине с большим трудом, он неуверенно горбится, обращаясь к Магде, внимательно следящей за непутёвым сыном, — в его поведении нет ничего сверхъестественного. Тёмные волосы юного Алдерсона неприятно липнут ко лбу, футболка промокла до нитки. Словно в дурацком кино, его всё утро крестили, осыпали молитвами и едва не утопили, раз за разом окуная в освящённую воду. Мерзость. Вырываясь и дрожа, Эллиот кашлял и умолял отпустить его, пока вдруг не переменился в лице, становясь язвительнее и строже, но перемену эту не сочли достаточно убедительной. — Никаких признаков одержимости, — продолжает священник. — Ни неестественных движений, ни изменений в голосе… — Что ж мне, отче, — не выдержав, Эллиот вскидывает руки в вопросительном жесте и едва сдерживает злую ухмылку, — голову для Вас на триста шестьдесят крутануть?***
Эллиоту семнадцать, и он едва способен пошевелить слабеющими пальцами. Пустой желудок набит препаратами, мысли сменяет белый шум, а смятое одеяло парализует тело, будто слой застывшего бетона. Чёртовы транки глушат, заставляют чувствовать себя странно: нет паники, нет страха, нет боли… Нет ничего, кроме противной тошноты. Неспособность управлять собственной жизнью бесит Эллиота ещё с детских лет, он бы разозлился, если б мог. Бедный маленький шизофреник. Тощий, слабый, болезненно бледный… Осознание собственной беспомощности жгучей влагой копится в уголках глаз, но расплакаться Эллиот тоже не может — тяжело, да и соседей по палате будить не охота. Его вечный спутник тоже здесь. Сидит на краю неудобной койки, смотрит укоризненно и печально. — Я предупреждал, не стоило ей говорить. — Уйди, — Эллиот едва способен различить собственный сорванный голос. С тяжёлым вздохом Мистер Робот опускает голову и не двигается с места. Хитрый демон, наглый обманщик, виновник всего происходящего, взявшийся из ниоткуда. Это игра на эмоциях, он не может чувствовать угрызений совести. Он же ничего не чувствует. — Уйди, — каждое новое слово стоит всё больших усилий. Эллиот давит из себя звуки, жмурится на мгновение, будто надеется, что образ, следовавший за ним все эти годы, вдруг исчезнет. Надежда не оправдывается, он всё ещё здесь. — Оставь меня. Оставь меня. Оставь… — Эллиот… — Оставь меня. — Эллиот. — Прочь. Прочь, уйди же, — Эллиот закрывает глаза, бормочет, словно заклинание, одни и те же слова, дышит всё тяжелее. — Уйди. Уйди. Оставь меня. Уйди… — Эллиот? Тишина повисает вслед за тихим скрипом двери, полоска света, пробившегося из больничного коридора, очерчивает пустеющий край кровати. Дежурная медсестра готова в любую минуту вызвать на помощь врача или кого-нибудь из санитаров, если проснувшийся среди ночи подросток окажется слишком буйным. — С кем ты говорил? Эллиот ворочается и чуть приподнимает голову. Губ его касается виноватая улыбка. — Ни с кем, — голос тихий и относительно спокойный, опущенные чёрные ресницы скрывают желтовато-зелёные блики в глазах. — Простите, мне приснился дурной сон. Медсестра задумчиво хмурится, желает доброй ночи и вновь исчезает за дверью, голова Эллиота безвольно падает на подушку. Иногда его приходится заставлять молчать. Он не придёт в себя до утра, а может, если повезёт, и до обеда. Бедняге давно пора отоспаться. Так будет лучше.