***
1676 — Как на Верхотурье? Как уже уехал? А со мной почему не простился? — от волнения Наталья вскочила, уронив на пол шитьё. Не заметив этого, принялась быстро ходить по терему. — А как же жена, как же сын? Да это же, верно, даль невозвратная! — вопросы сыпались один за другим сами собой, так что у принесшей новость царевны Софьи не было и мига, чтобы ответить. — Андрей Артамонович с ним поехал, а Евдокии Григорьевне позволено было остаться. С тобой повидаться хотел, ещё когда объявляли, да боярин Родион Матвеевич Стрешнев не велел. Не волнуйся ты так! Чай, и в Сибири люди живут, — Софья взяла Наталью за руку, заставляя остановиться. Та резко развернулась лицом к названой дочери, и прошептала сквозь нахлынувшие слёзы: — Ты не понимаешь! Вы все не знали его! — замолчала на минуту и снова спросила: — Да как не велел?! Почему? — Про то не ведаю, не спрашивала, — ответила Софья почти равнодушно. Отпустив Натальину руку, сделала шаг назад: — Что ж поделаешь, на всё воля Божья. Я лекаря велю к тебе позвать. — Не надо лекаря, — но Софья уже прикрыла дверь и не могла слышать этот всхлип. Оставшись одна, Наталья упала обратно в кресло и закрыла глаза. Сквозь сомкнутые веки продолжали течь слёзы. Они скатывались в уши, прочерчивая на лице кривые дорожки. Наталья тёрла дорожки кулаками, размазывая по щекам белила и румяна. Быстро заболела голова и заложило нос, но это было совсем не так страшно, как саднящая боль где-то внутри. Наталья не могла бы описать это невесть откуда нахлынувшее чувство: ей просто было плохо. Бесконечно плохо, больно и пусто. В душе Натальи переплелись мгновенно доведённые до предела чувства вины и жалости к себе. Она ведь хорошо знала, не могла не знать, что против её воспитателя ведётся дело и уже выдвинуты обвинения в колдовстве. Глупые, бессмысленные обвинения! Понятно, что виноват театр. Да разве в театре есть что дурное? Наталья сама эти представления видела, и покойный Алексей Михайлович видел и любил. А теперь что ж не так? Глупость! Наталья зажмурила глаза до белых пятен под веками — будто это могло спрятать её от несправедливости мира и избавить от боли. И ведь виновата была она сама! Она знала про обвинения и не сделала ничего. Даже не попыталась одарить кого-нибудь из Милославских или Стрешневых или ещё кого, чтобы помогли ей, чтобы хоть в Москве оставили Артамона Сергеевича. Забыла про столько сделавшего для неё человека, пальцем для него не пошевелила. А теперь мучайся и она, и он! Впрочем, что в самом деле она, несчастная вдова, могла сделать? Новому царю она мать только на словах. Дорвались до своего Милославские — и всё, ни Наталья Кирилловна, ни Артамон Сергеевич, ни другие добрые люди никому стали не нужны. Перевернулось всё в один день! Один день… Наталья задышала часто-часто, пытаясь избавиться от кома в горле и не заплакать ещё сильнее, но не смогла. Вспомнила тот вечер перед сентябрьским выездом в Троицкий монастырь, когда Артамон Сергеевич принёс ей в комнаты подарок от царя — алмазный венец. Наталья хоть и была царицей уже четыре года, но столь богатых подарков до того не получала. Долго она любовалась, как дорогие каменья отражают закатные лучи осеннего солнца, и даже представлять не хотела, сколько стоил этот венец. Представлять хотелось совсем другое. И Наталья представила: будто подарок этот не от мужа, которого она, впрочем, любила, а от самого Артамона Сергеевича. Ох, как трудно было в тот миг сохранить выражение строгой благодарности! Хотелось кинуться на шею бывшему воспитателю и… Но Наталья сдержалась. То было всего год назад. А нынче на днях пришёл Иван Михайлович Милославский и забрал дорогой венец: казне, де, деньги нужны ратным людям на жалованье. И ведь не жаль Наталье алмазов! Жаль памяти о светлом дне. Незаметно вошёл в комнату доктор Стефан с боярином Родионом Стрешневым. Дотронулся до лба и заставил открыть заплаканные глаза. Наталья сморщилась, но посмотрела на лекаря. Тот вздохнул и принялся размешивать в рюмке с водой какой-то порошок. — Случилось что, царица? — насмешливо спросил Стрешнев, будто не зная. Наталье стало до тошноты противно. Посмотрев, как боярин делает глоток лекарства перед тем, как протянуть ей, она попросила тихо и зло: — Уйди, Родион Матвеевич, Бога ради уйди. — Я-то уйду, а от себя, Наталья Кирилловна, не уйдёшь, — как-то вкрадчиво ответил Стрешнев. Однако перечить не стал: поклонился и вышел, оставив Наталью наедине с доктором Стефаном, который уже принялся убирать свои склянки обратно в сумку. Лекаря Наталья любила. Ещё раз утерев ладонью слёзы, она сказала жалобно: — Они все меня ненавидят. И Артамона Сергеевича ненавидели. Одна я нынче осталась. Сначала муж умер, ради которого я царицей стала, а теперь последнего защитника отняли. Что ж делать мне, Стефан Фонгаденович?! — Даст Бог, царь милостив будет, — медленно, припоминая слова, отвечал доктор Стефан. Замолчал на несколько секунд, оглянулся на дверь и продолжил. — А ты поминай Алексея, царствие ему небесное, и о сыне думай: он, не в пример старшим, здоровым растёт. Будет ещё и его, и твоё время. «Аминь», — подумала Наталья и сразу захотела проведать детей. Как бы там дальше ни совершилось, ради них жить стоило.***
1694 У Натальи болело сердце. Ей бы хотелось думать, что это от печали за Петра Алексеевича, совсем забывшего про мать в своих разъездах, но оно ныло и кололо вот уже пятый день — такого раньше не бывало. Да и пришло на неделе письмо от Петруши из Преображенского: обещал вскоре вернуться. Казалось бы, теперь должно быть спокойно материнское сердце. Но сердце болело и колотилось так, что Наталью бросало в дрожь и на лице проступала неестественная бледность. Доктора пробовали то один порошок, то другой, но ничего не помогало. В ночь на четвёртое февраля Наталья по совету всех ближних бояр причастилась. Смерть не витала в воздухе, но страшно было, очень страшно. Оставшись в своей комнате одна, отослав всех спальников за дверь, Наталья упала на постель навзничь. Подумалось: что, если и правда помрёт? За Петра она не боялась. Переживала за него как мать, но понимала: сын уже взрослый и с делами справится, и сестру защитит. Другие помогут. Страшно было за себя — не за земную свою судьбу, как раньше, а за небесную. Сердце стучало, голова кружилась, и Наталья будто летела куда-то. Только никак не покидали воспоминания о том, что Бог ей уже давно простил, но не могла она простить сама себе. То ли от этих воспоминаний, то ли от частящего сердца нашёл озноб. Вспоминала Наталья день двенадцать лет назад, когда убили взбунтовавшиеся стрельцы почти всех её родственников. А вместе с родственниками и Артамона Сергеевича. Это ведь она упросила братьев организовать его возвращение, помятуя, как до того и слова не сказала, чтобы избавить воспитателя от ссылки. Четыре дня по возвращении Артамона Сергеевича в Москву были самыми счастливыми в жизни Натальи со смерти мужа. Она успокоиться не могла, плакала от радости и при каждой минутной встрече обнималась с Артамоном Сергеевичем. Тот ходил озабоченный делами, говорил то с Натальиными братьями, то с другими боярами, беспрерывно принимал у себя дома всех близких к Нарышкиным. Стояла жаркая середина мая, и Наталья не отходила от распахнутого теремного окна, глядя, как шумит Кремль. В эти дни она верила, что теперь уж всё будет хорошо. Теперь приехал Артамон Сергеевич, он со всем разберётся. Наивная, наивная! На пятый день у дворцового крыльца собрались стрельцы и прочий народ. Требовали они показать царевича Ивана. Наталья — едва не единственная из всех — и тогда не испугалась: рядом ведь был Артамон Сергеевич. Не дожидаясь, пока прибегут стольники и спальники, она сама вышла к толпе, ведя за руки Петра и Ивана. А толпа эта шумела и колыхалась, как молодой лес; над высокими шапками торчали бердыши и колья. На крыльце, кроме Матвеева и самой Натальи с царевичами, собрались переговорщики и сочувствовавшие: князья Долгоруковы и Ромодановский, Нарышкины, несколько думных дьяков и прочих чашников, постельничьих и казначеев. Наталья вывела вперёд Ивана. Царевич, сжимая её руку влажной ладонью, по требованию стрельцов объявил, что никто его не притесняет. Наталья плохо слышала, что он говорил, но на многие годы запомнила ощущение тёплых пальцев ребёнка. Не успела Наталья с детьми сделать трёх шагов назад, как началось что-то страшное. Сначала кто-то дважды выстрелил в толпу из окон дворца. Народ зашумел сильнее и двинулся плотнее к крыльцу. Тогда Артамон Сергеевич вышел вперёд и начал громко говорить. Тут Наталья внезапно осознала ужас ситуации и будто окаменела. Она не понимала, что Матвеев пытается объяснить этим зверям, и слышала только биение собственного сердца. Рядом о чём-то шептались Михаил Долгоруков и думный дьяк Аверкий Кириллов, а Наталья ничего не могла сообразить, даже двинуться не могла. Тут над толпой возвысились несколько стрельцов и стащили с крыльца Артамона Сергеевича, а за ним и других бояр. Полилась кровь, и Наталья будто со стороны услышала свой вопль. Её крепко схватил за ногу Петруша, а сбоку кто-то принялся толкать обратно во дворец. Наталью охватил смертельный страх. Она не сопротивлялась и будто в страшном сне пошла за потащившими её в дальние покои. Внизу кого-то рубили и кололи, толпа кричала и свистела, но видеть этого Наталья уже не могла. Этот и следующие дни не запечатлелись в памяти Натальи одной картиной — возникали только отдельные образы. Вот её встречает Софья с другими царевнами и ведёт куда-то. Вот стрельцы врываются во дворец и ищут двух её братьев. Вот кровь везде, много крови… Два года Наталье беспрестанно снились кошмары. Лишь мельком она увидела на площади изрубленное тело своего воспитателя, но это тело долго являлось ей во снах. Минутное счастье сменилось месяцами слёз. Бог бы с ними, с остальными, но вот смерть Артамона Сергеевича Наталья простить себе не могла — как бы ни переубеждали её. «А всё же, если забыть то время как ужасный сон, была ли я счастлива?» — подумала Наталья, чувствуя, как голова кружится всё сильнее, будто уносят её неведомые силы на небеса. И как подсказывает некто: была. Была ведь юность в доме Артамона Сергеевича, были пять лет царицей. Были, в конце концов, те четыре дня любимого воспитателя в Москве. Да и после, когда успокоилось всё, не так уж и плоха была жизнь. Страшно было временами, боязно, но помирать никак не хотелось. Сейчас тоже не хотелось — едва за сорок стукнуло, жизнь наладилась. Да только мешало что-то Наталье встать, кликнуть лекарей и близких, будто липкая дрёма одолевала. «Да там ведь с Артамоном Сергеевичем встречусь», — пронеслось в звенящей голове, и стало от этой мысли легко и спокойно.