The Wolf Gang

      Стоит зимнему солнцу заглянуть в окно, как в пропитанный смолистым ароматом кабинет врывается взъерошенный после утренней смены менторинга Джисон. Он неловко задевает плечом ручку двери, создавая своим присутствием тонну шума, и почти падает Минхо под ноги, очевидно привлекая его внимание и внимание других присутствующих. На хановом лице выражается взволнованность, усталость и яркое желание поделиться чем-то важным. Он тяжело вздыхает и спешит склонить голову перед вожаком, так по-родному грозно рассевшемся в своём кресле. Чан поднимает взор, искря своими серыми пронзительными глазами и бессловно говорит о том, что Джисону лучше вваливаться к нему в разгар дня с действительно важными и желательно радостными вестями. В последнее время все в стае валятся с ног от приближающихся Празднования Волчьей Луны и последующего эстабата, поэтому каждая новость может быть как суперважной, так и суперлишней.       Джисон то ли от слепости, то ли от глупости, а может и вовсе от усталости, не отводя взгляда, решается озвучить весть. Молодой охотник второпях информирует, что на Севере их территории происходит уже третье вторжение за неделю. Ему об этом любезно сообщает один из менти-охотников, вернувшийся с точки северного патруля несколькими минутами ранее. Хан тогда не подумал, почему тот не поделился такими вестями с вожаком лично, однако сейчас, когда светлые глаза напротив затмила алая дымка, а верхняя губа Чана раздраженно искривилась, ментор всё понял, вспомнил и уже хотел ретироваться обратно к ученикам на дополнительную смену, лишь бы не видеть, то, что он видит.       Они с Чаном давно знают друг друга, и так же давно Джисон знает, как Чана тяжело разозлить и как его еще тяжелее успокоить. Самый верный вариант в такой ситуации — отойти и не мешать, и Джисон, естественно, всегда так делал, делает и будет делать. Но из-за редкости таких моментов Хан забывает об их существовании, забывает о собственном подступающем к горлу страхе и дрожащих ногах — перед таким только на колени, лбом об пол и можно еще поскулить для полноты картины.       Сейчас вожак искренне устал терпеть чужое нахальство и бездумие. Он раздражён и зол, взбешён и заёбан — его эта чужая глупость и наивность выводит из сил и из себя. Северяне к празднику стали совсем неконтролируемы и тупы. Чан знает о них многое — как и обо всех стаях в ближайшем территориальном окружении — и он прекрасно осознаёт разность их взглядов, но до этого момента он искренне верил, что ни одна из тех стай не окажется столь беспечна, столь глупа и мнимо бессмертна. Мужчина уже предполагает, кто именно решил предстать перед ним нахалом, потому что стай с того края было всего три и с одной из них, с той, что он однажды обозвал приморской, Чан состоял в доверительных отношениях.       Однако две другие являлись для него личным адом.       Вожак, ударив кулаком по столу и рыкнув что-то неразборчивое, встаёт с нагретого сиденья и хватается за свою накидку. Он не обращает внимание на дрожащие зрачки Джисона, снующие туда-сюда по ярко освещенной белым светом солнца комнате, пробегающие по ногам Чана и перемещающиеся на от чего-то спокойное и выражающее понимание лицо Минхо. Для Минхо очевидна чужая мольба.       — Чан, Джисон не договорил, — сообщает второй вожак и осторожно кладёт свою руку на чужую, до треска сжимающую накидку. Бан немного успокаивается, когда ощущает родное тепло на коже и слышит любимый голос. Вожак старается стабилизировать своё состояние — его феромоны начали непозволительно шалить.       — Тот волк… Он был один и, кажется, ранен. Я точно не знаю, ранил ли его кто-то из наших или нет, но сообщают, что он успел скрыться за рекой, — Джисон, завидев чанову серьёзность и ожидающий взор, становится так же серьёзен, выдавая всю информацию, которую ему успели сообщить.       Ситуация сама по себе раздражающая, а для стаи Бана и того — рискованная.       Чан всегда избегает конфликтов и встреч с другими волками. Он ни в коем случае не подминается под них и не ищет компромиссов, предпочитая решать проблемы сразу. Он правда рад, что со многими ему удается заключить соглашение, а порой и союз. Но он также осознаёт своё положение, содержа стаю, в нынешних реалиях относящуюся к немногочисленной и имеющую ограниченное количество её защитников. На двадцать пять волков у них из альф всего десять, что хоть в процентном соотношении и кажется привлекательным, на практике — действительно тяжким. Не все их альфы имеют достаточную выдержку и силу феромонов, тем самым исключая несколько особей из круга соратников, переводя их на другие должности — лекарей, воспитателей и даже травников. Чан благодарен, что недостаток силы способна восполнить парочка омег и бет в его семье и он честно горд, что одним из таких «спасателей» является Минхо.       Даже сейчас, Чан с честью и верой оставляет своего мужа за главного, в придачу подкидывая ему в качестве помощника Хана — даже несмотря на всё свое доверие, оставлять Ли одного на больше дюжины волков в столь нестабильное время Чан ни за что не решится, да и Джисон весьма измотан, чтобы тратить свои силы на дорогу, когда остаток этой энергии он может потратить на помощь Минхо в обороне в случае чего. В их стае недостаточно персон с сильными феромонами, которые могли бы равно защищать всю их жилую территорию. Минхо по воле случая сейчас самый сильный среди них, третий по силе во всем семействе и второй после Чана. На первом месте во всех категориях чанова правая рука и главный охотник — Чанбин, который сейчас после трехчасового сна, пыхча и бурча, следует за Чаном на точку.       Зима в этом году пришла в леса слишком поздно, с особой отдачей затопив их округу снегом. Мороз ощущался болью и тяжестью, но волчья шкура покорно сдерживала её, спасая охотников от обморожений. Многие из их семьи, особенно омеги, переживали этот период не лучшим образом — их шерсть была тоньше и короче, чем охотничья, а подшёрсток был не способен противостоять экстремальным температурам, вынуждая бóльшую часть времени проводить в хижинах или у костров. Минхо в такие периоды особо сильно переживал за щенят, в то время как Чан — за Минхо.       Но сейчас вожаку совсем не до переживаний. Сугробы звонко хрустят от стука мощных лап, ветер, образовавшийся от быстрого бега, сглаживает обледеневшую шерсть, а иней белым пухом связывает волчьи морды.       Уже на подходе к реке и своим сородичам, вожак ощущает в воздухе едкий аромат незнакомого волка. Казалось бы, шуршащая вечно-теплая от источников река должна была сбить любые волчьи запахи, но эти, вероятно, невозможно было сбить ничем — от них к горлу подступала сладковатая острота, в голове чувствовалась тяжесть, а на глазах наворачивались слёзы боли. Неизвестный волк защищается, пытается подавить и скрыться, но лишь больше себя выдаёт, и это Чана в нынешней ситуации хоть и радует, но ничуть не меньше ещё и нервирует. Однако причиной его нервов становится совсем не незнакомец.       Чанбин.       Чану не нужно смотреть, чтобы понять, как его напарник сейчас напряжён. Мужчина слышит фырканье, чувствует рандомные выбросы феромонов, а когда они обнаруживают незнакомца, видит, как Чанбин обыкновенно звереет, пуша, насколько это вообще возможно, свою темную густую шерсть и приоткрывая в немом рыке внушительную пасть. Соратники чувствуют исходящую от главы далеко не сказочную ауру, но Чан, как вожак и единственный авторитет в ближайшей округе подавляет поверхностную агрессию, не позволяя Чанбину без его ведома сделать хоть малейший шаг.       Чанбин чувствует Чана, знает, что нельзя, что должен контролировать своего внутреннего и наружного волка, но он не может ничего поделать с нынешней чувствительностью, с нежданным приступом и своей болезнью. У волка в носу все ароматы застревают, прозрачно осыпаясь на языке и не позволяя почувствовать ничего кроме защитно-агрессивного настроя, и такое всегда выводит, всегда слепит и почти всегда вынуждает подавить всё, что пытается подавить его, кроме одного единственного исключения — вожака.       Чанбин всегда был верен Чану, сколько себя помнит. Ни один уход вожака из поселения не проходил без Чанбина, ни одна схватка не имела смысла, если они не стояли рядом, ни одни переговоры не были бы совершены, не будь у них той взаимосвязи и взаимозависимости. Они были рождены бок о бок — бок о бок они и существовали, даже если в разных волчьих парах. Чанбин не имел разумной силы, поэтому Бан всегда был рядом и направлял напарника, пока тот рвал за него и за стаю глотки, порой совершая совсем нежданные, но от чего-то удачные решения. Может быть Со и был маленьким хмурым человеком, но его волк всегда был огромен и опасен — Чан через собственный опыт был в этом твердо убежден. И сейчас это убеждение только закреплялось.       Чужак карамельно-бежевого окраса абсолютно не оправдывает чановых ожиданий. Он значительно меньше всех присутствующих здесь и в сравнении с прошлыми рискнувшими — совсем ещё щенок. Размеры, повадки, даже его на первый взор бойкий взгляд — всё это выдает его нелепость, невинность и наивность. Волчонок очевидно не может до конца понять в какой ситуации находится и словно не осознает какие правила нарушил. Короткая обледенелая от перепадов температур шерсть торчит во все стороны, прибавляя незнакомцу пару сантиметров в размере, но совершенно не делая его внушительнее. Хотя Чан должен признать, что далеко не размеры придают этому волку внушительность — он сильнее многих здесь находящихся одними только феромонами. Даже запах его крови, что изляпала его задние лапы от позвоночника до подушечек, не позволяет воспринимать его как слабую добычу.       Волчонок тяжело дышит и пытается не подавать признаков уязвимости, но его дрожащие и подгибающиеся от боли лапы выдают всё его состояние. То, как он старается стойко стоять, хотя продолжает с каждым вздохом заваливаться на бок, то, как рвётся показать свою силу и бойкость, хотя очевидно измотан, обезвожен и… Опечален? Бан чувствует себя от этой картины непривычно странно, словно перед ним и вправду дитя.       — Ты в ловушке, находишься на моей территории, к тому же серьёзно ранен, — начинает Чан, пока несколько его собратьев осторожно обходят насупившегося у колючих приречных кустов вторженца. — Не усугубляй ситуацию и нам не придётся ранить тебя ещё больше. Ты должен знать, какие законы нарушил и какие последствия понесёшь, и чем смиреннее ты будешь сейчас, тем благоразумнее мы к тебе отнесёмся позже.       Неизвестный молчит и даже не смотрит на Чана — всё его внимание на огромном темнющем как смоль волке, что стоит по правую лапу от вожака и шумно выдыхает густые клубы углекислого газа из своих ноздрей. Чанбин топит чужака в ответном внимании. Волчонок держит в чанбиновом взгляде никуда не девшийся вызов и бешенную искру, внезапно огрызается и скалится в ответ его феромонам очень уверенно, будто не ощущая и не слыша — хотя, очевидно, даже не слушая — никого, кроме угольного волка со столь же угольными зрачками.       Чан не обижается на молчание, но и не приемлет игнорирования в свою сторону, делая у себя в голове пометку. Он наблюдает за безмолвным напряжённым общением очень пристально, готовясь в случае чего дать команду на поимку и обездвиживание — цель нужна им живой, даже если на разговор у нее нет настроя. Их команды из пяти волков — Чана с Чанбином, двух патрульных и того самого менти, показавшего им дорогу — предельно достаточно на контроль одного раненого дитя. И Чану совершенно не важно, насколько особь перед ним сильна и насколько она ранена — нужно просчитать каждый ход, каждый исход, всё что угодно, без права на упущение и непозволительную с их стороны наивность.       Незнакомец изначально предстал перед Чаном в амплуа прыткого бойца, возможно даже такого же охотника, идеально подходящего для ловли юркой небольшой добычи, вроде куниц и зайцев. Вожаку на мгновение становится жалко волчонка за его предстающую судьбу, за то, что он родился не в его стае и за то, что попал под руководство не того вожака, а судя по его состоянию и агрессивной недоверчивости вкупе с полной неосознанностью происходящего — ещё и совершенно не в ту ситуацию. Послать на чужую территорию ребенка — огромная ошибка, упущение, крах. Как только Чан разузнает о принадлежности и целях, сидеть на месте, сложа лапы, уже не будет, даже несмотря на полную свою загруженность.       Но додумать вожак совершенно не успевает, как вопреки всем ожиданиям и исходам, волчонок не особо ловко рыпается в их с Чанбином сторону и набрасывается на главного охотника, пытаясь опрокинуть его тушу на снег, но лишь заваливая того на бок и кусая куда-то в ворот плотной шерсти, неожиданно удачно прокусывая её. Чанбин скорее от внезапности рыкает и бьет мордой по морде, отталкивая мальца задними лапами и испуская колоссальное количество подавляющих феромонов, которые несколько минут назад вожак умудрился застопорить.       Родная стая моментально с почти вырвавшимся писком дёргается от потасовки, физически не выдерживая скопившийся в воздухе концентрат, а нападавший совсем тонко и чересчур жалобно скулит, словно не ожидая чужой силы и ответа, веря в то, что его атака каким-либо образом будет единичной и решающей. Со окончательно теряется, блудится в слепом тумане у себя в голове и с горящими агрессией глазами и текущей сплошным потоком слюной собирается сделать ответный выпад, но Чан сзади грозно рокочет, придавливает напарника собственной массой и кусает в загривок, вынуждая Чанбина осесть и затеряться уже в страхе и покорности перед вожачьим приказом.       Волчонок рядом валится без сил, дыша запредельно загнанно и неритмично, вынуждая Бана поверить в скорый летальный исход и предпринять самые рискованные меры — отнести его в поселение. Ему необходимо узнать о нём, о его семействе, о причинах и принципах. Вожак верит, что он скажет, что поделится и будет честен, какие бы необдуманные решения ни принимал, как бы беспечно себя ни вел и как бы нахально ни поднимал подбородок выше головы перед тем, перед кем это делать строго запрещалось. Прошлые наглецы ускользали или умирали, руководясь собственными стайными правилами и решениями их вожаков, предпочитая смерть предательству. Чан понимает, что такой выбор сделал бы каждый, но у них не война и даже не конфликт. Всё что ему нужно — причина, решаемая или нет, совершенно не важно.       Стоит Бану раздать указания и хоть как-то утихомирить запуганного Чанбина, как он тут же слышит совсем тихий, очевидно посвящённый только им вой. Светло-серые уши встают торчком, и вожак резко выпрямляется, привставая на задние лапы и пытаясь уловить посыл. То, что вой принадлежит Минхо, он ни на секунду не сомневается — в этом вся проблема. У них, Чана с Минхо, вой не просто средство связи, а запрос на ответ, на подтверждение своего состояния и состояния семейства. Чан просто надеется, что муж позвал его не потому что у него проблемы, а потому что он переживает, что проблемы у него. И вожак воет в ответ, давая старт на обратную дорогу.       Когда они прибывают в поселение, их встречает взволнованный и очевидно замёрзший Минхо, укутанный в свою тёмную шкуру и еще пару слоев согревающей ткани. Его щёки отдают огненным румянцем, а на лице почти не верящая улыбка — ему для успокоения очевидно не хватило ответного воя. Чан очень хочет поругать его за человеческое обличие, но когда мужчина крепко обнимает его за морду и прижимает к клокочущей от частого дыхания и сердцебиения груди, вожак не может думать ни о чём, кроме своей пары.       — Я издалека почувствовал твой испуг, что случилось? — уже отстраняясь, спрашивает Минхо, но, замечая тяжело дышащего окровавленного Чанбина, а затем и вовсе улавливая исходящий от него незнакомый феромон, начинает волноваться пуще прежнего.       — Позовите Хёнджина, нам нужно, чтобы Чанбин успокоился, — обращается Чан к ранее прячущимся за спиной Ли щенятам, Чонину и Сынмину. — Я расскажу обо всем в доме. Надеюсь так же на присутствие Джисона, — уже мужу констатирует Бан, приветственно и очень ласково фырча Сынмину и убегающему за Хваном Чонину. Он утягивает Минхо в хижину, параллельно указывая соратникам туда же нести неизвестного и действовать при этом в темпе испуганного оленя.       Чанбин в одновременном приветствии и прощании кивает взволнованному, не желающему отводить от него взгляда, Минхо, а после в покорном ожидании садится на мягкий снег, стараясь придать процессам своего организма хоть какой-то ритм. Он не может злиться на Чана — не имеет права — но ему всё равно физически и морально плохо: по телу течет раскалённое железо, а в глазах словно троится. Чанбин не может издать ни звука, не может элементарно поднять головы — дорога обратно вымотала его в дополнении к и так уже измотанному состоянию. Волк видит краем глаза, что Сынмин по-прежнему стоит рядом с ним и просто так отмораживает себе пальцы. Хотя Со предполагает, что дело тут скорее в его переживаниях за главного охотника и в том, что без Чонина он обычно никуда не ступает — вероятнее больше привычка, чем необходимость.       Будь у Чанбина силы, желание и время он бы даже спросил у младшего об этом, но Хёнджин прибегает быстрее, пару раз, незнамо как, спотыкаясь о мягкий снег. На его плечах свободно висит чёрная накинутая наспех клановая шкура, его тёмные отдающие блеском волосы завязаны в быстрый бестолковый хвост, а пальцы окрашены в зеленовато-лиловые пятна — минуту назад он определенно-точно работал. Хёнджин даже в растрёпанном состоянии кажется Чанбину великолепным: чистое, припухшее после дневного сна и успевшее покрыться теплой краской лицо, влажные, но искусанные от рабочей привычки пухлые губы, маленькие глазки, обрамлённые светлыми от мороза ресницами, и взор, полный заставшего врасплох волнения.       Со не решается поднять свой виноватый взгляд на испуганное, запыханное и невероятно изумленное красотой лицо, понимая, что Хван чувствует его запахи, его эмоции, его нестабильность. Чанбин виноват пред ним за несдержанность, за необдуманность и невнимательность, за то, что он контролировать никогда не мог. И эта врождённая слабость ложится на его разум грузом, возрождая давно умершие комплексы и создавая очередные причины уделять своим бессмысленным тренировкам еще больше внимания.       Хёнджин подходит вплотную с материнским вздохом, касается бережно и любимо, гладит, зарываясь длинными искусными пальцами в твердую шерсть. Он поднимает чанбинову морду и заставляет посмотреть на себя, увидеть искренность в переживаниях и честность чувств — Хёнджин заставляет Чанбина увидеть вместо ругательств поддержку. Его ладонь стекает вниз по волчьей шее и касается окровавленного укуса, ещё больше марая свои руки и ранее белоснежный снег.       — Эй, малыш, я тут, всё хорошо, — ощущая тепло крови и сбитое сердцебиение, шепчет в холодный сухой нос Хёнджин, а после благодарит Чонина за оперативность. Щенята переглядываются и не решаются помочь увести волка в сторону хванова дома, предпочитая ступить вслед за отцами.       У Хёнджина пахнет травами и тишиной, повсюду валяются вещи и шкуры, а еще пороги высокие и миллион банок и авосек с ингредиентами по всему пространству раскиданы, развешаны и запечатаны. Чанбин обожает его хижину, потому что она очень похожа на самого Хёнджина, на его характер и смех, на его силу и хитрость. От его дома всегда веет теплом и успокоением — очень похоже на его объятия.       Хван провожает Чанбина до деревянной кушетки у стены, прося перевоплотиться и сесть, пока он отодвигает недоделанные смеси и склянки на столе для основной работы. Когда он оборачивается к Со, то не может не замереть в исступлении — над ключицей Чанбина, где-то на стыке шеи и плеча, красуется уродливый, хоть и неглубокий укус — ощупывая его, Хёнджин не подозревал, что ему придется открывать свои дополнительные запасы трав. Чанбин, завидев на ранее спокойном лице переживание, тут же тянет Хвана за руку и ставит между своих чуть разведённых ног. Охотник упирается лбом в крепкое плечо и невесомо целует то сквозь рубаху.       — Я буду в порядке, ты знаешь, — хриплым шёпотом утешает мужчина и шутливо щекочет пальцами всегда раскрытую ладонь, расслабляя этими словами и действиями их обоих. — Просто помоги успокоиться, рана не так страшна.       И Хёнджин очень старается помочь, но, как и решил изначально, начинает он с раны, для начала очищая её теплым отваром, а затем смазывая почти непахнущими мазями — знает, что их аромат может раззадорить Чанбина. Обработанный укус выглядит значительно безобиднее, чем в кровавом бардаке. Будь у Хвана достаточно времени и наглости, он бы обязательно осмотрел всего Чанбина более подробно, но ему хватает и того, что тот и так сидит перед ним нагишом и совершенно не смущается — данный факт идет в хванову копилку причин, почему в их отношения можно и нужно верить.       Как Хёнджин и ожидал, феромоны Со начинают понемногу возвращаться в обратный менее нестабильный поток, а глаза вновь обретают непонятный зеленоватый оттенок — гормональный сбой возвращается, и младшего это впервые успокаивает.       Первое время, когда они только обозвались стайными собратьями, Хван очень сильно переживал за Чанбина, за его гормональное и физическое здоровье, даже если тот не обращал на Хёнджина никакого внимания — во всяком случае, так считал сам Хван. Хенджин не раз наблюдал за его тренировками, за утренними одиночными выходами на охоту и за его ежемесячной чисткой форменных шкур, коих у него в то время было порядка пяти. Во время таких наблюдений — хотя правильнее будет обозвать «очевидных подглядываний» — парень осознал, что за этим охотником хочется не только присматривать, но и открыто ему помогать.       В одну из таких попыток проявления прямого внимания Хёнджин и осознал всю тяжесть гормонального состояния Со: феромоны Чанбина постоянно соскакивали от успокаивающих и сладких до раздражающих и склизких, порой причиняя боль не только окружающим, но и ему самому. В первый их беспричинный контакт и весьма приятно-бодрящий диалог Чанбин почти довёл Хёнджина до слёз. К великому сожалению, Хван относился к числу особо восприимчивых к феромонам особей и был легко подавляем, что и привело их в ту точку отношений, когда каждый, недопоняв друг друга, в итоге держался на расстоянии приличное количество времени. Чан, конечно, обнулил это недопонимание одним своим выговором, но и оставлять как есть тоже не позволил. По наставлению и искренней просьбе вожака, Хёнджину пришлось разработать для Чанбина отдельный рецепт лекарств, позволяющих урегулировать и ограничить амплитуду скачков — не то чтобы Хван был сильно против, но для этого ему пришлось провести полный осмотр как Чанбина, так и его волка, а это было для него весьма непросто, особенно с учетом того, как Чанбин был любопытен и непривычно честен, задавая совсем прямые, а порой и бестактные вопросы. Его поведение всегда вгоняло Хёнджина в краску, даже если оно не было направлено конкретно на него. Да и, к тому же, Хёнджин на тот момент не был лекарем — лишь обычным травником — но он понимал, что в то время выбирать не приходилось. Чанбин тоже понимал, а потому открыто пользовался чужими обязанностями, вниманием, честностью, руками. В какой момент их ежемесячные встречи для отчетности превратились в нечто большее — упустили даже они сами. Но Чанбина такой мягкий и элегантный, однако при этом крупный и сильный Хёнджин безумно манил, каждый раз топя в совсем тонком омежьем амбре своего аромата и в одновременной силе и горечи совсем тонких будоражащих альфа-феромонов. Чанбина, как волка с ослабленным чувством определения гендерной принадлежности, ни то, ни то в Хване не смущало. Иногда он даже верил, что был единственным, кто знал о всех нюансах хёнджиновова аромата.       Сейчас же, спустя несколько лет, Чанбин смотрит пристально, с благодарностью и в ответ считывает с хванова лица никуда не девшуюся обеспокоенность и любовь. Мужчина улыбается, тянется ближе и выше, а затем, придвигаясь совсем тесно, целует под ухом, вдыхая уже родной аромат — каждая эфемерная нотка в феромонах была привлекательна, каждый смешок ощущался жжёным сахаром на языке.       Хёнджин звонко хихичет, хватаясь за мясистые плечи, пока старший тянет его к себе за бедра, смело сминает упругие ягодицы и тычется лицом в шею, облизывая, широко мажа языком по подбородку, а затем врываясь в теплый поцелуй. Чанбин всегда в первичных прелюдиях и благодарностях старательно-нежен и заботлив: его пальцы ощущаются крепко, но мягко, язык скользит невесомо, но желанно, а аромат он испускает хоть и жесткий, но такой любимый и до дрожи в ногах возбуждающий. Хёнджин невольно охает, притягивая мужчину за шею и приглашающе открывая рот. Всё, о чем может думать младший сейчас — сухие губы на своем влажном языке, крупные руки на своих тощих бёдрах и широкая грудная клетка, греющая его втянутый живот своими прерывистыми вдохами. Будь у Чанбина только желание, он бы тут же повалил Хвана на одну из шкур в этой комнате.       Но Чанбин только утробно рокочет, трётся носом о хванову железу интенсивнее и жмёт к себе ближе, совсем впритык. Его дыхание сбивается быстрее обычного, а ранее только возбуждающие феромоны тянут за собой подавляющие, вынуждая Хёнджина неожиданно для самого себя проскулить и подкосить ноги, падая на одно из чанбиновых колен и почти соскальзывая с того охотнику в ноги. Со сам невольно пугается и, ловя Хвана, заглядывает во влажные от желания глаза — как бы непривычно и грубо это не было, но Хёнджин всегда любил твердость и решительность старшего. Младший знает, что невыносимо больно ему тот никогда не сделает, а уж тем более без его ведома.       Чанбин осматривает румяные щеки, припухшие губы и мокрые ресницы. Он отчетливо ощущает, как Хёнджин отчаянно хватается за него, как стремится притянуть ближе и вообще залезть на Со окончательно. Он также ощущает, как без его ведома собственные руки жмут за бедра ближе к паху, как пальцы впиваются в ткань штанов, почти разрывая те по шву, и как рот невольно раскрывается над яремной веной, стремясь поставить возле неё бессмысленную метку.       У Чанбина преждевременно начинается гон. Понимают они это с задержкой, примерно тогда, когда младший уже лежит на кушетке под альфой.       — П-почему так рано, — почти выстанывает Хёнджин, пока Со не совсем грациозно трётся о него, стремясь впитать свой запах во всё, что есть в этой комнате, начиная, естественно, с Хвана, и не важно, что они друг другом пропахли насквозь уже давно.       — Тот волк, вторженец, — начинает порыкивать Хёнджину в губы Чанбин, вспоминая соперника — а в данной ситуации Чанбин расценивает его именно так — и делая предположение, пока гон окончательно не сжирает его человеческий разум. — Его феромоны… Его запах вывел меня из себя, когда он набросился, — охотник трётся лицом об отчего-то прохладные в эти секунды руки Хвана, желая ощущать их на своей коже ближайшую вечность. Чанбин даже смело озвучивает предположение, что этот волк единственный, кроме Чана, имеет шанс подчинить его. — Я до сих пор его чувствую… Слишком возбуждающе, — признаётся шепотом старший.        — Неужели тебя начали привлекать грубые альфы? Мне стоит стать жёстче? — откровенно хохочет Хёнджин, совсем не обращая внимания на то, что его альфа только что проявил внимание к другому волку — от чего-то в чужом, том самом незнакомом аромате Хёнджин не находил собственного отвращения, намека на соперничество или чего-либо еще. Признаться честно, Хван чувствует только интерес, приятную остроту на языке и в порыве начинает любезно ластиться и гладить своего партнера, толкаясь бёдрами к торсу Со, мажа своим возбуждением о его и ловя ртом почти волчий вой.       Чанбин в качестве ответа дёргается слишком резко и грубо, мнёт в своих ладонях бёдра и талию, а затем с показательной силой прикусывает за ключицу, очевидно показывая своё превосходство. Хёнджин болезненно вскрикивает и хватается за плечи, но не смеет показать сопротивление, хоть и демонстрирует недовольство и дискомфорт. Чанбин слышит и ощущает свою ошибку, стремясь тут же зализать свою оплошность, нежно очертить изгибы пальцами и приласкать в особо чувствительных местах — над тазобедренной костью и по ребрам. Хван невольно смеётся, сравнивая старшего с неопытным щенком — эта сторона Чанбина ему неведома, но даже она влюбляет.       — Прости, дорогой, — возвращаясь к губам рокочет Со, а затем внезапно начинает поскуливать и ластиться к груди, щекой об щеку, шеей об шею. — Шею печет, — дыхание становится горячее, и мужчина хватаясь за руку младшего, тянет её к укусу, выпрашивая остужающие поглаживания и ласки. — Погладь, чешется… — Чанбин садится, не позволяя Хёнджину отпустить его шею и приостановить массаж, поднимает его за раскрытые бёдра и прижимает задницей к паху, просто чтобы ощутить, что его пара рядом, что она поможет расслабиться и даст всё то, что требует его природа — войти, почувствовать тепло и дрожь, подарить семью.       — Не переживай, я буду с тобой, пока это не пройдет, — Хёнджин с улыбкой позволяет Чанбину раздеть себя, обцеловать своё тело и ляжки, коснуться тех мест, которых другим альфам касаться не принято и не позволено.       Чанбин единственный альфа, который смог пробудить в Хёнджине то потаённое желание, скрываемое многими годами. Ещё в самом начале, смотря на охотника, Хёнджин искренне хотел его, а когда встречался с ответным взглядом полным желания и нескрываемой похоти, то просто готов был падать на колени. Старший не был эталоном красоты, но то, какой харизмой он обладал и как умел пользоваться своей внешностью, своим приглашающим взглядом и острой ухмылкой, всегда покоряло и подминало. Хван всегда ощущал себя под Чанбином самым желанным и ценным, самым нежным и прекрасным.       Когда Со проводит языком между бедер, травник не может не пропищать — рот охотника всегда поначалу ощущается непривычно. Его дыхание горячее, а слюна приятно склизкая и вязкая, каждое движение языком расслабляет и вынуждает стонать. Комнату наполняют причмокивания и частые вздохи и Хёнджин от этой симфонии лишь сильнее извивается, тянет за волосы, царапая голову, и толкается бёдрами в ответ, моля прекратить, но продолжать. Рот Чанбина блуждает всюду: на ягодицах красуются пятна и укусы, член от и до покрыт поцелуями и влагой, а пальцы в дуэте с языком любезно обследуют все его внутренности, раздражая мышцы и нервы. Хёнджин сейчас — сплошная эрогенная зона, и он откровенно не понимает, почему старший в порыве гона вообще с ним нянчится, хотя это не может не ублажать. В такие моменты охотник физически слишком заботлив и осторожен с ним, что нельзя сказать о его феромонах, что сначала возбуждают младшего, ластят, но в следующее мгновение уже давят на легкие и не позволяют поднять взгляд, говоря, что командир в этой комнате один.       Но Хвану нравится. Как и размер в себе, как и сила толчков, как и рычание в кадык и крепкие руки на груди. Гон с Чанбином — страшно-прекрасный гон. И пусть они находятся в этом порыве неизвестное количество времени, Хёнджин готов на всё ради успокоения своей пары, даже если он сам выдыхается уже от первого захода. Но пока Со с заботой и извинениями смотрит на него, пока он не думает о своих гормонах, пока его шея не зудит от укусов незнакомых волков, а слезы усталости не текут по его щекам, младший будет ластиться, отдаваться и гладить, мурчать в ответ на свое имя, зацеловывать шею, оставляя поверх свои вечно обновляющиеся метки, и стонать, поддаваясь и откровенно нуждаясь в своем альфе — показывая своему альфе, что он в нём единственном нуждается.       И Чанбину это всё льстит до безумия, и он всё видит, всегда отвечает и старается быть аккуратнее, даже если его мысли пеленой покрывает волчье природное желание.       Предугадать период гона Чанбина всегда сложно и обычно они действуют интуитивно — Чанбин по ощущениям, Хенджин по наблюдениям. Гон старшего странный и нетипичный, совсем рандомный как по силе, так и по срокам. Иногда Чанбин абсолютно вменяем, а иногда его тормошит так, что Хёнджину приходится просто запирать его в комнате или в доме. Такие меры приходилось применять всего дважды и причины были очевидны — слепость Чанбина к верной интерпретации феромонов. Со ошибочно воспринимал хвановы феромоны, считывая их как сопернические, и неосознанно накидывался на свою пару. Однажды это почти закончилось неизбежным — ту ночь они выгравировали у себя на сердце в память о своей уникальности и полученном уроке.       Однако после гона старший всегда спокоен, но до жуткой боли в мышцах и легких измотан, Хёнджин, в свою очередь, в этом плане с ним абсолютно солидарен. Хоть он и привык перетаскивать уже спящего Чанбина на ложе, в каком бы он сам состоянии не находился и где бы они не заканчивали — а традиционными они в этом плане совсем не были — но легкой его жизнь от этого не становилась, и сил совершенно не прибавлялось. Обычно младший старался готовиться заранее, поставив у постели, как минимум, пиалу с водой и повесив над подушками мешочек сонных трав для более крепкого сна и частичного успокоения Чанбина, но в такие периоды, как сейчас, быть готовыми даже к элементарным ранениям просто невозможно.       Хёнджин не был готов и к тому, что чужой запах закрепится на Со даже после травяной обработки укуса — это напрягало, но еще больше заинтересовывало. У Хвана не было достаточно времени чтобы обдумать данный вопрос, так как сразу после его пробуждения — он не уверен точно, сколько времени прошло, какое сейчас время суток и вообще какой сейчас день — к нему в комнату постучался Чонин. Обычно он заходил к Хвану по вопросам учебы и с совсем глупыми просьбами с намерением провести немного времени с травником, но сейчас на его лице не было не единого намека на личный интерес. Чанбин сопел рядом, а значит пришёл волчонок не от него.       — Он был не согласен с правилами стаи и его насильно пытались подчинить как омегу, поэтому он принял решение сбежать, — подписывая какие-то письма, информирует вошедших в кабинет собратьев вожак. Чан от чего-то не выглядит таким уж рассерженным, как ожидалось. Возможно конечно, его успокоил Минхо, коего в доме при приходе не ощущалось, но если он был более-менее расслаблен не по этой причине, то Чанбин был несказанно рад.       Как оказалось, прошло уже около полутора суток с прихода чужака — Хёнджин понял, почему был так голоден последние десять минут — и за это время лекарям удалось стабилизировать его состояния и даже провести допрос, против которого незнакомец почти не был против. «Почти» потому что вожака он, естественно, боялся, о кровной стае не знал, говорить или молчать, а боль в ногах всегда отвлекала, но также напоминала о спасении, а значит о возможном доверии, хоть и не стопроцентном. Волчонок оказался совершеннолетним волком, получившим ранение во время почти неудавшейся погони. Благо, как Чан и предполагал, волк оказался шустрым малым и на адреналине ускакал куда глаза глядят, а если быть точнее на их территорию.       — Омегу? — крайне недоверчиво переспросил Чанбин, ранее уверенный, что чужак являлся альфой. Он, конечно, никогда особо не доверял своей чуйке, так как в его случае распознать, кто перед ним находится, возможно только если нацелено пытаться принюхаться. Но новость действительно выбила волка из колеи.        — Твои феромоны тогда были слишком чувствительны к его, так что не удивительно, что ты не смог различить в такой силе омегу, — всё тем же спокойным и наигранно занятым тоном говорит Чан. Чанбин каждый раз поражается с того, как рьяно Бан чего-то добивается, а добившись, строит из себя не пойми кого — вот радость, удалось разбудить Чанбина после гона, смешно.       — И что в итоге с ним будет? — решает поинтересоваться Хёнджин, стоящий по правую руку от Со. Его, честно, история незнакомого омеги заинтересовала, а, если уж сил в нём было как в альфе, то Хвану точно нужно узнать больше, а желательно ещё и увидеть.       Несмотря на довольно простой вопрос, вожак с ответом медлит. Он поднимает свой взор на мужчин и очевидно анализирует их готовность к ответу — ему важно знать, что его собратья, а в частности одна из жертв нападения, то есть Чанбин, поддержит его решение. Но Чанбин смотрит откровенно заинтересованно. Видимо факт омежьей сущности поменял в глазах Со всё представление о чужаке, одаряя взгляд главного охотника искренним блеском и предвкушением. Странно было и то, что Хёнджин смотрел не с меньшей заинтересованностью. Их пара всегда была в глазах Чана дурной, при чем совершенно не по каноничным причинам.       — Минхо хочет взять над ним опеку, — признается вожак и опускает свой взгляд обратно к подписям — видимо он планирует связаться с союзными стаями по поводу эстабата или что-то в этом роде.       — Чего? — все что может тявкнуть Чанбин, пока Хёнджин откровенно роняет челюсть.       — Минхо мало приемных щенят? — с дуру ляпает травник, тут же понимая, какую ошибку он совершил, и прячась за Чанбином, чуть сгибая колени, чтобы стать пониже, поменьше и желательно исчезнуть. Подобные слова можно расценивать как откровенную брань, а ставить под сомнение решение вожаков — так вообще смута. Хван готов стать изгнанником уже сейчас, лишь бы Чан не смотрел на него со злобой.       — Это ещё под вопросом, — откровенно грозно рычит Бан, бросая свою злость в Чанбина, который несмотря на тупость своей пары, защищает его, расправляя плечи и весьма рискованно приподнимая подбородок, стараясь контролировать свои феромоны. — Вы знаете Минхо и его большое сердце. К тому же я сам испытываю к этому омеге отцовские чувства и уверен, вы тоже ощутите нечто похожее, когда хотя бы поговорите с ним, — прекрасно понимая характеры и глупость своих собратьев, более спокойным, но не менее строгим тоном делится Бан.       В любой другой ситуации и с любым другим волком, даже относящимся к его стае, Чан бы не был так податлив — а то, что он закрывает глаза на подобные выходки, самая что ни на есть податливость — но Хёнджин, сколько Чан себя помнит, часто упускал свой язык из-под контроля и в последствии корил себя за это час, день, два. Он всегда был особенно восприимчив к собственной глупости, поэтому вожак знал, что тот уже сам себя сто раз наказал. Чанбину же в этой ситуации выговор можно было бы и сделать, но после ранения и в преддверии встречи с будущим потенциальным собратом его злить и расстраивать не хотелось.       — Надеюсь вы тоже об этом подумаете и дадите мне своё согласие. Лично младшие успели в него влюбиться, — добавляет Бан с беззвучным смешком, вспоминая как сияли глаза щенят, когда они встретились с, как оказалось, безумно прелестным волком, и встает из-за стола, подходя к уже высунувшемуся из-за плеча охотника травнику. — И, Хенджин… Ты знаешь, что Сынмин мне как родной сын, он твой стайный брат и твоя семья. Прошу впредь даже не думай о подобном. Стая — это не закрытое сообщество и, если мы чувствуем, что какой-то волк нуждается в нас, а мы нуждаемся в ответ или готовы принять его, то мы примем.       Слова вожака по праву всегда на первом месте. Во всяком случае, если вожаком является Чан. Хван виновато опускает взгляд, горбится и даже закусывает губу, боясь выпустить скулеж — здесь Чанбин никогда не сможет ему помочь. Он искренне кается за сказанные действительно неприятные и неправильные слова, и вожак очевидно это чувствует и спешит успокоить, опустив свою ладонь на плечо и похлопав то в принятии извинений. Хёнджин давно не щенок и гладить его по голове — демонстрация незрелости в глазах старшего волка, а Чан вообще-то уже давно считает его взрослым. Но, если честно, травник бы очень хотел сейчас ощутить пару пальцев в своих волосах — для него это особо важный вид проявления чувств и, вероятнее всего, покинув дом, он выпросит у Со пару таких успокаивающих и ластящих действий.       Вожак отпускает их и велит ступить в «Зелёный дом», хижину, куда на длительное лечение они оставляют серьезно-раненых. Обычно там всегда можно найти пару лекарей, которые мониторят уже поступивших с травмами волков или в любой момент ожидают, когда кто-то вернётся с неудачной охоты или, не дай бог, с битвы. Они часто отправляются в союзные стаи для повышения квалификации и, насколько Хван помнит, на днях как раз должно наступить время их дополнительного обучения. Хёнджин как уже опытный лекарь частенько пользуется такими выездами и тайком берёт у лекарей уроки по углублённой медицине, когда те в свою очередь на регулярной основе обращаются к нему за помощью в выборе и разработке лекарств — Хван, как-никак, главный травник и иногда даже участвует в осмотрах.       По пути в хижину Чанбин выглядит слишком бодрым и довольным, хоть и до сих пор немного потерянным. Хёнджин смеётся с чужой счастливой моськи, так гармонично и чутко освещённой огнями факелов — солнце уже давно перестало освещать их дорогу, слишком долго они спали — и шутливо хлопает охотника по ягодице, тут же уворачиваясь от ответных ударов, но спотыкаясь и с криком падая в сугроб. Главный охотник звонко хохочет от рассеянности своего возлюбленного, держась за живот, и почти падает, когда длинные руки тянут его за ногу в надежде повалить куда-то рядом или хотя бы на себя. Чанбин, как бы порезвиться он сейчас не хотел, поднимает по-прежнему хихикающего Хвана, оттряхивая его шкуру от прилипшего снега, и продолжает дорогу.       — Если он правда тебя так интересует, — уже на подходе к «Зелёному дому» бурчит младший в затылок. — То я разрешаю, — звучит странно, но они оба понимают, о чем говорит травник, и старший останавливается, не смея повернуться.       Когда-то давно, ещё в самом начале их, на тот момент, пробных отношений Чанбин признался, что всегда хотел найти свою пару и начать с ней официальные отношения: с меткой, с женитьбой, с детьми, а Хёнджин по глупости и из-за откровенного желания сделать Чанбина своим бросил, что, найдя Со свою пару, Хёнджин уступит. И видимо Хван посчитал, что момент настал, хотя прошло уже достаточно лет, чтобы эти слова обнулились, а их отношения стали истинными.       — Как-никак он омега и-, — Хёнджин не успевает договорить, потому что чувствует твёрдую хватку на своих плечах — он даже не заметил, как опустил свою голову и начал разглядывать покрасневшие пальцы, совершенно не следя за действиями Со. Чанбин смотрит грозно, опять выпуская себя из-под контроля, забивая нос и немного пугая.       — Без тебя я и шагу не сделаю, Хван Хёнджин, и мне плевать омега там или кто-либо ещё, — голос звучит тихо, но очень серьёзно и согревающе. Какой бы интерес у него не вызывал неизвестный волк, его пара всегда была и будет на первом месте.       — То есть ты признаешь, что он тебя интересует, но хочешь сказать, что даже так, не откажешься от меня? — надув губы, шепчет Хёнджин, веря в свои слова, но желая получить устный ответ от альфы.       — Я хочу сказать, что от тебя я никогда не откажусь. Просто он, — охотник пытается обдумать происходящее и ещё не произошедшее и берёт замёрзшую ладонь в свои две. — Он странно на меня влияет и сорвавшийся гон тому доказательство. Ты знаешь, что это нетипичное поведение моего организма, даже на укусы омеги, — уже констатирует очевидное старший, подходя к скорой встрече с максимальной серьёзностью. — И с чего ты вдруг делаешь выводы, что я сломя голову брошусь в лапы какому-то омеге, когда у меня уже есть пара… Дорогой, это так не работает, — последние слова звучат с особым трепетом.       И Хёнджин понимает, о чём речь, целуя Чанбина в лоб и вытягивая пальцы из чужих. Он прекрасно осознаёт, что укус омеги вполне может сбить цикл, но у них и раньше такое случалось, однако гон проходил в прежнем режиме, и этот факт вынуждает травника задуматься. Почему омега решил напасть на альфу? Что такого было в его слюне и феромонах, что вывело Чанбина из строя? Почему гормональный фон решил подвести их именно сейчас? Почему Чанбин проявлял интерес и почему собственным интересом тянул интерес Хёнджина?       — Позволь мне для начала увидеть его, — невесомым поцелуем в мягкую щеку предлагает Хван и тянет старшего в хижину.       На пороге в дом, мужчины сталкиваются с Минхо, который активно и даже как-то жалобно просит Хёнджина повторно осмотреть чужие раны.       — Лекари ушли сегодня утром и оставили рецепт, — второй вожак выглядит немного поникшим — они все ждали пробуждения травника, но понимали, что под властью Чанбина их лучше не беспокоить. — Честно, я очень переживаю за уместность рецепта, так как всё проходило в спешке и под сильным давлением, и вообще было столько… Джинни, было очень кроваво. Там не простые раны — его кожа на бёдрах буквально разодрана. Совсем не похоже на волчьи когти, будто он попал под атаку гигантской кошки или его драли пастью… Возможно не одной, — вспоминая свою первую встречу с тем кровавым месивом, Минхо прерывисто выдыхает. Он до сих пор не понимает, как им удалось вытянуть этого волка из всего того ужаса, что тот, к счастью, смог пережить хотя бы физически, хотя и предполагает, что заслуга здесь совершенно не их, а его самого: его рвения, его желания, его стойкости и решительности. Стоит второму вожаку вспомнить с какой благодарностью и не ушедшим страхом омега смотрел на них и как был неверяще им благодарен, как к Ли вновь приходит осознание, что этот волк, как и они все, заслуживает жизни. — Сейчас я так надеюсь на тебя…       Травник кивает, принимая бумажку с рецептом и провожая Минхо поклоном. Он был готов, что его послали сюда не просто так, поэтому тут же принимается вычитывать, какие запасы трав ему сегодня придётся разорить, и насколько весь пиздец соответствует словам Ли. Чанбин за спиной дышит немного загнанно — очевидно, ранее взбесивший его аромат, стукнул в нос с новыми эмоциями — и не смеет ступить перед Хваном, предпочитая дождаться его решения и последующих действий. Как-никак, это совершенно не его работа и как таковой смысл в его присутствии здесь вообще отсутствует.       — Не сорвись, — последнее, что говорит младший перед тем как ступить в помещение.       Когда они заходят в небольшую комнату с четырьмя постелями у разных углов, Чанбина окутывает тот самый острый аромат, что преследовал его в период гона. Он уже хочет остановить Хёнджина, сказать, что не готов, что лучше он, наверное, потом заглянет, но старший замечает, что Хвана эти феромоны откровенно будоражат: его губы пересыхают, от чего мужчина начинает с частой периодичностью смачивать их слюной, в глазах плещется смесь страха и мольбы, направленная в сторону Чанбина, а рука цепко хватает охотника за предплечье, вынуждая стоять рядом и изображать его личную опору — Чанбин точно должен остаться.       Вдохнув и выдохнув пару-тройку раз, травник мягким шагом ступает осмотреть спящего волка и удостовериться в пригодности выписанных смесей. Запах омеги, который Хёнджин ранее ощутил очень поверхностно от своего возлюбленного, сейчас кажется до горьких слёз концентрированным и невесомо-сладким — Хвана это сочетание невероятно привлекает. Когда-то его с таким же успехом привлёк и Чанбин, ныне стоящий у двери и разминающий шею возле заживающего укуса. Младший беззвучно смеётся, когда замечает всю неловкость поведения охотника, пока старается очень бережно, без лишних нажимов и поглаживаний касаться спящего тела, особенно в зонах задних лап и хвоста.       Когда ничего сверхъестественного и противоречивого в состоянии омеги не обнаруживается, Хёнджин спешит обрадоваться соответствию выписанных лекарств, намешать основу для лечебной настойки и найти пару уже готовых мазей, ранее оставленных здесь для оказания первой помощи — в нынешних условиях и в данной локации на что-то большее он рассчитывать пока не может.       Однако, чего он уж точно не может предугадать, так это того, что от его травяной мешанины и немного едкого на первый нюх запаха раненый волк решит проснуться. Светлая жесткая шерсть шуршит от движений и резкого, не самого благополучного подъёма, в ещё сонном взгляде плещутся испуг и непонимание, но уже в следующее мгновение Хёнджин видит блеск оскала. Омега осматривает помещение с двумя незнакомцами и ждёт объяснений, хотя только несколько часов назад вёл весьма благоприятные беседы с вожаком и малой частью пока чужой стаи. Вероятнее всего, он в недоумении из-за новых лиц и внезапного пробуждения.       — Если ты перевоплотишься, Феликс, мне будет легче осмотреть твои раны и позаботиться о тебе, — очень осторожно просит Хван, почти забыв имя омеги, которое ему во время прощания озвучил Минхо.       Феликс на своё имя оборачивается и уже менее опасливо осматривает подошедшего к нему человека. Тот кажется омеге выдуманным персонажем сна, потому что голос его чудно-мелодичный и приятный, взгляд совсем осторожный и подбадривающе-просящий, а запах у него такой простой и невесомый, словно омежий аромат, смешанный с цветочным амбре и окутанный терпкими феромонами альфы — Феликс честно не уверен, точно ли от него одного всё это исходит или это просто синергия всех запахов, затопивших помещение, но то, что он ощущает, травнику очень подходит.       Хёнджин в попытке успокоить представляет себя и Чанбина, а потом, завидев на светлой морде принятие, показательно отворачивается, позволяя перевоплотиться и в ярком смущении прикрыться простыней. Когда омега показывает своё человеческое лицо, пара теряется — они редко встречали северян, а уж тем более их людские внешности, но от чего-то этот казался им особенно уникальным и непривычно миниатюрным. Его маленькое лицо, осыпанное обворожительными пятнышками, его припухшие искусанные, вероятно, от боли в ногах губы, его большие горящие никуда не девшейся жизнью глаза — каждая частичка этой красоты зарождала дрожащий трепет в грудной клетке. От омеги исходила сила и скрытая уверенность, но также в нём было то самое, свойственное всем омегам — очарование и почти выдуманная красота.       Чанбин не сдерживается и роняет глубокий вздох, тут же останавливая свой дыхательный процесс, лишь бы не всосать в свои ноздри лишнего, и становясь искусственно серьёзным и незаинтересованным. Феликс переводит своё внимание на источник звука и ответно вздыхает, теперь прекрасно понимая кто перед ним находится — в спокойной обстановке охотник, как бы он не старался натянуть маску безразличия на своё строгое лицо, кажется омеге неловким, потерянным и слишком любопытным, но все таким же крупным и сильнохарактерным, как в своей волчьей шкуре. В нем есть что-то такое притягательное и одновременно отталкивающее, что не позволяет оторвать взгляд, вынуждая искать это что-то до тех пор, пока оно не будет найдено.       Хёнджин, уже давно намешавший всё что можно намешать, замечает довольно странные переглядывания и, понимая желания Чанбина, очень хочет с ним поиграть. Хван всегда был тем еще чертёнком, маленькой бякой и любителем небольших пакостей, поэтому сейчас он с очень довольным лицом протягивает в сторону Феликса руки, переводя всё внимание на себя и предлагая тому отпустить скрывающую его тело ткань, а затем приказным тоном, своим истинным голосом, произносит:       — Малыш, не смотри.       И Чанбин, прекрасно понимая кому именно предназначались эти слова, с шумным выдохом сглатывает и опускает голову, принимая поражение и свою очевидность как факт — ему кажется, что и Феликс вот-вот сможет прочитать его мысли. Но Ли от такой покорности перед Хёнджином, от бесстрашия к озвучиванию любовных прозвищ и от интимно-мягкого тона только окончательно просыпается и чужих рук на своём теле даже не замечает — они ощущаются очень естественно и приятно. Хёнджин даже шепчет о том, что у омеги невероятно-красивое тело, идеально сочетающееся с его запахом. Феликс очень хочет сказать тоже самое, но молчит, смущаясь от внезапных и, казалось бы, неуместных комплиментов — ему никогда не говорили, что его аромат привлекателен.       Травник, закончив осмотр, задорно смеётся в благодарность за разрешение и невольно ловит себя на мысли, что слишком расслабился — и он, и Чанбин, выпустивший от чужих разговоров будоражащие феромоны. Вот только от них очень очевидной пеленой по воздуху разносится и запах пережитого гона, вынуждая омегу сжать в руках простынь и вновь прикрыться ей, хотя скорее — спрятаться. Ноздри Ли невольно трепещут, а рот слегка приоткрывается, и это не может скрыться от Хвана, который в ответ на мелкую дрожь окутывает омегу своим личным успокоением, смешивая его с чанбиновым концентратом и не позволяя тому стать преобладающим. Им троим сейчас достаточно странно находиться в одной комнате.       — Кажется, тебя оторвали от твоего альфы из-за меня, — с какой-то грустинкой и небольшой усмешкой говорит омега, на что Со поднимает голову, немного поражаясь глубиной голоса, и отрицательно машет головой. Это, конечно, может показаться, будто Чанбин отрицает, что у них с Хенджином что-то было, но на самом деле он просто демонстрирует то, что всё уже произошло и успешно закончилось. — Вы действительно подходите друг другу, — уже Хвану шепчет Феликс.       — Моего альфы? — Всё что может сейчас спросить Хван, впервые показывая парню свою неловкость и детский румянец. Он смотрит на Ли с недоверием, с бледностью и с таким сильным желанием коснуться чужих объятий своими, прошептать самые честные и слёзные слова, описывающие хотя бы маленькую долю своих переживаний.       Хёнджин всегда мечтал о подобных предположениях, живя в том времени, когда для описания их с Чанбином отношений использовались только пререкания, шутки, не всегда лестные выражения и сомнения, поэтому вопрос Феликса ложится в его сердце с особенным обожанием.       — От тебя пахнет Чанбином, — смакуя новое имя на языке, уточняет Ли и не может до конца интерпретировать шок на лице собеседника. Он хочет попытаться найти разгадку в лице охотника, но стоит ему встретиться с ним взглядами, как в память тут же врывается его властный аромат, вынуждая прикусить губу и отвернуться, а еще желательно спрятаться — не хватало ему от таких откровений возбудиться.       Хёнджин пытается обдумать всё происходящее, позволяя эмоциям сменять друг друга, но в итоге решает просто посмеяться, влюблённо улыбнуться и посмотреть на омегу, в его светлые горящие жизнью глаза и немного в глубину его теплой души. Хвану искренне приятно, что о них с Чанбином так думают; Хвану искренне приятно, что Феликса они совершенно не смущают. На такой честный взгляд Ли отвечает нежной улыбкой и мыслями о невероятной привлекательности травника — если бы не ситуация, он возможно бы влюбился.       И эти мысли определенно точно становятся в чужой голове лишними и несвоевременными, потому что Хёнджин начинает отчетливо ощущать смену направленности феромонов омеги.       — Тебе он нравится? — спрашивает травник так, чтобы оба присутствующих слышали его, а затем спешит с особым удовольствием уточнить: — Мой альфа?       Феликс смотрит с непониманием и шуршит согревшейся тканью, пытаясь усесться как можно более комфортно и расслаблено — вопрос Хёнджина ловко выбивает у него почву из-под ягодиц.       — Твои феромоны стали непривычно нежны, — поясняет мужчина и помогает омеге укрыть плечи. — Не каждый омега может таким похвастаться, — и Феликс от такой откровенной правды пугается, отдергивая плечо. Он понимает, что этот жест мог показаться слишком грубым, но на лице Хёнджина заметно только понимание и всё та же благодарная улыбка. Ли думает пару мгновений и старается принять факт их познаний о том, что он не тот, кем мог предстать пред ними вначале. — Все уже давно поняли, что ты омега, не пугайся, Ликси.       Феликс охает от уменьшительно-ласкательного обращения, из его легких вырывается громкий вздох, а глаза падают на колени, наблюдая за тем, как собственная небольшая ладонь сжимает сквозь тонкую ткань простыни веснушчатое бедро. Ли не хочет врать себе, но очень хочет соврать человеку перед собой, а потому отвечает:       — Не знаю…       Хенджин от всех этих смущающихся действий и мгновений, от тихого низкого голосочка и от шипящего дыхания неосознанно треплет Феликса по светлым волосам, как обычно это делает с Чанбином и заглядывает в его глаза, чуть наклоняясь и успокаивая.       — Вас это не смущает? Что я такой омега? — решает задать самый волнующий в жизни вопрос, не столько чтобы перевести тему разговора, сколько для того чтобы услышать правдивое мнение. Он почти не обращает внимание на жест травника.       Ли не знает, как так получается, но с этой стаей он непривычно быстро находит общий язык и крайне шустро вливается в их поток мыслей и действий — их ответы кажутся ему самыми правдивыми и самыми нужными. То, сколько честности льётся в его сторону, вынуждает верить и желать о том, что всегда было под запретом. Феликс просто хочет услышать искреннее принятие.       — Нас в тебе, Феликс, как в омеге ничего не смущает, — Хёнджин, не почувствовав сопротивления, повторно проводит ладонью по затылку и невесомо чувствует, как омега к его руке прижимается и почти закатывает глаза. — Но есть одно «но», которое мне лично очень интересно: зачем ты укусил Чанбина, если нужного эффекта это не даст?       — Я, — начинает Феликс, отстраняясь от руки и вновь решаясь глянуть на альфу за спиной травника. — Из-за его взгляда. У него так горели глаза, будто бросали мне вызов…       Чанбин слушает внимательно — ему тоже очень хотелось узнать ответ на этот вопрос — и смотрит на Феликса очень заинтересованно, стараясь прочувствовать все границы его силы, разгадать его не только как волка, решившего напасть на него, но и как омегу, такую уникальную и другую. И, да, может быть у них в стае и есть Минхо, который считается омегой с поистине сильными и тяжелыми феромонами, но Феликс предстает перед ними абсолютно в другом амплуа: очень нежный, крошечный, кажется, податливый и ластящийся, больше напоминающий дикого кота, нежели волка. И всё это его очарование очаровывало и их: Чанбина, ранее бесцеремонно заваленного и атакованного, а сейчас наблюдающего за исключительной мягкостью и непредвиденной шелковистостью характера, и Хёнджина, ощутившего такую любимую силу и ласку на ментальном и визуальном уровнях. Кажется, они оба были немного мазохистами.       — Наверное, как омегу меня это разозлило, — шепчет Феликс, не в силах оторвать от оказывается очень сексуального и харизматичного охотника взгляд. Если в первую встречу он пугал, вначале этой — смешил и напрягал, то сейчас он вновь неосознанно или весьма нацелено будоражил.       — Ты уверен? Разве, как омегу тебя этот взгляд не возбуждает? — привлекая к себе потерянное внимание, смело предполагает Хёнджин, который сам на этот взгляд и повелся. Он на секунду бросает взор на Чанбина, по-прежнему стоящего у прохода железной стенкой, и ловит себя на мысли, что заинтересованный взгляд Феликса очень даже обоснован — не будь они в отношениях, Хёнджин бы к такому альфе без раздумий подкатил.       — Уверен! И я не слабая омега и, вообще, он первый накинулся, — от смущения полубурча полутараторя почти рычит Феликс и спешит посмотреть обратно в свои ладони, пытаясь разгадать рисунки в линиях жизни и здоровья. Такая детская обида и попытка оправдаться так смешит Хвана, что он невольно прикусывает губу и прыскает смехом себе в кулак, тут же ловя сердитый, но всё такой же блестящий взор омеги.       — Я не накидывался! — шепотом рявкает Чанбин, впервые подавая голос и заставляя Ли от услышанного дёрнуться. Омега не знает, на что именно его тело так реагирует — на тембр, властность, внезапность или на что-либо еще — но такое поведение организма и гормонов удивляет, выбивая слышимый только Хёнджину скулеж.       — Чанбин не плохой волк, — тихим успокоением отзывается травник. — Он просто болеет и хочет защитить свою стаю, — спешит пояснить Феликсу Хёнджин и даже разрешает себе погладить того по руке, благо омега ему позволяет и даже одаривает благодарным взглядом и лёгкими сладковатыми флюидами, оседающими глубоко в горле, почти душа.       Каким бы величием не хотел обладать этот северный волк, по своей натуре он был тем, кому в ноги хотелось укладывать ягоды и свежее мясо; он был тем, кого хотелось носить на плечах и чьи ладони хотелось омывать самыми редкими отварами; он был тем, кому не хотелось подчиняться, но кого очень хотелось ублажать. И все эти мысли отдаются в сознание травника таким огромным ответом на все его вопросы, что он понимает — Феликс совершенно другой омега, абсолютно уникальный и редкий, самый настоящий, тот, которого достойны только вожаки.       — Надеюсь он тебе все-таки понравится, потому что ты, кажется, ему очень, — голос звучит осипши. Хёнджин очень хочет продолжить «и мне», но он сидит, не смея оторвать взгляд и желая увидеть весь спектр эмоций, который не факт что ему покажут, потому что произнесенные им слова — абсолютный эксперимент, завершение которого может произойти уже сейчас.       Уши Чанбина от произнесённой своей же парой откровенности моментально окрашиваются в красный, попутно неведомым образом смягчая его феромоны. Охотник поднимает взгляд на Ли и встречается с его горящими предвкушением глазами, только заметившими покрасневшую от постоянного зуда шею. Чанбин под пристальным взглядом краснеет еще пуще и накрывает укус рукой, уже физически ощущая сконцентрированное на нём внимание. Феликс это естественно замечает. Он сглатывает и переводит взор на Хенджина, желая спросить у того не важно что.       — Почему ты разговариваешь со мной о таком? Разве как его омеге тебе не неприятно? — решает напрямую поинтересоваться Феликс, потому что сама ситуация и их разговор из ряда вон выходящие.       — Ликси, — начинает тише обычного лекарь. — Я — альфа, и как альфа я хочу дать своей паре всё то, в чём она нуждается, потому что знаю, что в ответ она даст мне не меньше.       И Феликс молча охает, продолжая ощущать на себе общую заинтересованность. Его такая весть не особо пугает, скорее рушит все его сложившиеся представления об отношениях этой пары. Теперь он принципиально внюхивается в ароматы, анализирует поведение и осознает причины такой влиятельности и предрасположенности на гормональном уровне — на уровне феромонов. И вправду. Хёнджин самый что ни на есть альфа: крупный, располагающий к себе, до безумия властный и желающий одарить заботой, но проявляющий все эти аспекты своей природы в ином ключе, не в том привычно грубом и подавляющем, а скорее в каком-то даже романтичном. Чанбин настоящий альфа, Хёнджин же словно смягчённая версия.       — То есть, получается, ну, вы оба альфы? — не зная, как и что именно спросить, одним длинным тявком спрашивает омега и получает в ответ два одновременных кивка.       — Прости. Кажется, я не должен был, — Хёнджин в извинениях улыбается, но не решается договорить просто потому что не знает, что именно хочет сказать. Ему кажется, что мир перед глазами Феликса рухнул, что все его слова об альфе Хенджина, о них и самом Хёнджине были просто недоразумением, наиглупейшей ошибкой. Чанбин отчетливо ощущает погасшее настроение своего возлюбленного и даже хочет подойти, но омега оказывается отчего-то не менее погасшим и Со решает оставить их в этой грусти вдвоём.       — А как вы… ну, разве это не странно? — беря травника за руку, спрашивает омега и неосознанно начинает массировать чужую ладонь, поддаваясь своей природе и невольно спеша хоть как-то взбодрить альфу, хоть и не своего. Этот жест отдается куда-то в лёгкие всем троим.       — По мере странности мы такая же странная пара, какая ты омега, — пытаясь не обращать внимание на своё упавшее настроение и на резкость соскочивших с собственных уст слов, спешит пояснить Хёнджин. Хван всегда был открыт, но перед Ли хотелось быть особенно открытым, тем более когда его пальцы столь нежными касаниями разминали кожу.       — Хёнджин, прости, я не это хотел сказать, — уже крепко сминая крупную ладонь, спешит разъяснить недоразумение. Феликс правда выразился слишком резко и совсем неправильно, неверно подобрав слова и вообще сказав всё не с той интонацией. Он ни в коем случае не считает их странными, скорее даже завидует их отношениям, их поддержке на расстоянии, их принимающим взглядам и таким огромным границам дозволенности. Даже сейчас, когда Феликс без стеснения с очевидным намеком желания стать ближе касается Хёнджина и проявляет к нему определенные чувства — чувства симпатии, как максимум — Чанбин по-прежнему покорно стоит, доверяет и позволяет, потому что знает, что Хёнджин вечно его альфа, а Чанбин — вечно Хёнджина. — Я скорее хотел спросить почему, то есть как?       Оба альфы внимательно слушают, пытаются понять вопрос и с не меньшим желанием пытаются найти на него ответ. Почему? Наверное, потому что влюбились друг в друга: Хёнджин в маскулинную силу и очевидную добродушность, Чанбин — в Хенджина и его неприродный аромат. Как? С большими сложностями в знакомстве, с гигантскими сложностями в принятии и с еще большими сложностями в осознании и представлении себя как пары. Хёнджину огромных усилий удалось влюбить в себя, дать понять, что он тот, кто Чанбину нужен до конца его жизни, но и Чанбин приложил не меньше сил, чтобы поверить Хвану, увидеть в нём всё то, что тот так старательно хотел ему показать. И Со увидел, принял и честно полюбил, ни разу не сомневаясь в своём выборе.       — У меня довольно слабые альфа-феромоны, поэтому Чанбин меня легко принимает, — начинает Хван, стараясь подбирать более правильные и подходящие слова, — а я просто падок на его силу, на его концентрат, на его вечно бушующие гормоны, — травник улыбается, когда оборачивается к Чанбину и бежит по нему взглядом, убеждаясь, что да, в это всё он до безумия и влюбился. — Наверное, это что-то типа фетиша на откровенное преимущество, — решает пошутить Хёнджин, но замечает только, как язык Чанбина шустро проскальзывает меж губ, а манящая ухмылка поднимает за собой уголок рта. Хван отворачивается от греха подальше.       Ли понимает, что в каждой шутке есть доля шутки и что, если Хёнджин падок на бурлящую силу Чанбина, то он вероятнее всего, может упасть и в Феликса. И щёки от этого понимания загораются ярко-красным, а ладонь тут же отталкивает чужую. Омега за последние десять минут словил столько неведомых чувств, ощутил на себе столько непривычно-приятных альфьих взглядов и впервые задумался над тем, что это всё так привлекательно и игриво, так оказывается желанно. Омега теряет контроль над дыханием, закрывает часть разума, а в бедрах чувствует отдачу теплого возбуждения — Феликс сталкивается с тем, чего всегда боялся и от чего всю жизнь убегал, и это столкновение видится в его глазах неизбежной прекрасностью. Его омеге интересна персона Хёнджина, его омеге интересен альфа Чанбин.       Феликсу же интересно, какого хрена два неизвестных волка за одну с половиной встречи стали его самой веской причиной остаться.       Время позднее, а потому травник, оставив омеге первичные смеси для лечения, настойку и все инструкции к использованию, прощается с Феликсом, целуя того в ладонь, обещая прийти после обеда следующего дня и принести недостающие лекарства. Чанбин тоже хочет одарить омегу чем-то подобным, но не смеет подойти и только машет ему рукой, с радостью принимая ответные прощания.       — Прости за укус, — шепчет Ли после того, как понимает, что он так и не сказал самого главного.       — Не переживай обо мне. У меня есть самый лучший травник, — бросает смешок охотник, а Феликс от этого смешка может только потерять своё сердце — так свободно и влюбленно он звучит. — Я надеюсь ты правда примешь нас, потому что мы тебя уже приняли.       Ли точно не уверен о каком именно принятии идёт речь: от лица стаи или от них с Хёнджином, но если Чанбин так говорит, то, наверное, Феликсу просто стоит отпустить себя, перестать комплексовать из-за своей натуры и забыть о тех обязанностях и решениях его кровной семьи, от которых он так рьяно убегал. Он знает, что по щелчку это не происходит, но поддаться этим знаниям очень хочет.       Вожак Чан сказал, что защитит и вступится за него, если он согласится остаться, и лично сообщит о своих решениях его кровной стае, а, в случае чего, предъявит ультиматум касательно уплаты за вторжение Ли на их территорию и всех предшествующих ему. Минхо тоже без заботы его не оставил и проявил её больше на семейном уровне, нежели на политическом, лично поручившись стать опекуном и позаботиться о его принятии другими волками. Та небольшая часть стаи, которая помогла Феликсу в спасении жизни, в его уходе, да даже в его допросе — каждый из них был осторожен и тактично-прямолинеен. Он, конечно, не может утверждать, что всё это правда, что его не обманули первым впечатлением и что к нему и дальше будут так относиться, но он считает, что даже если его запрут где-нибудь в погребе, это ничем не будет отличаться от его прошлой жизни. Он не готов возвращаться к тем животным, что ради собственных традиций и обрядов почти лишили его здоровья и свободы — уж лучше он еще несколько дней поживёт в этой сказке, чем уже сейчас ступит туда, откуда его уже никогда не отпустят.       Покидая хижину, Чанбин топит Хёнджина в потоке бурчаний и постоянных вопросов, полных негодования, смеха и удивления. С каких это чудес младший решил выставить охотника в свете влюбленного идиота, когда он не дал ни единого намека на эту самую влюбленность? — по его мнению, конечно же. А еще с чего это вдруг тот решил так нагло показать свою власть над Чанбином, используя силу собственного голоса, которую раньше, вообще-то, использовал только в постели и то только во время особого горящего желания или гона? Игры младшего слишком просто сошли у него с рук, слишком просто Чанбин их принял, слишком запоминающимися они оказались.       Но Хёнджина в произошедшем откровенно ничего не смущает, и он только ласково треплет Со за щеки, зарывается ладонью в его волосы, а затем в порыве жарко целует, лишь сталкиваясь губами, но внося в это движение всю свою радость и нетерпение — ему понравилась первая встреча, ему понравился острый аромат, ему понравился омега.       Хван знает о Чанбине больше, чем тот о себе, и понимает, что ту неизвестность, что лавовыми волнами плещется в глубоких широко-раскрытых от внезапного поцелуя глазах, они разделят не на двоих, а еще знает, что кроме прямых разговоров или хотя бы косвенных, может даже выдуманных, намеков их делу ничего не поможет. Обычно Хван так не поступает: не руководит, не наглеет и уж тем более не раскрывает их личную жизнь в некоторых подробностях, предпочитая в подобных делах давать инициативу старшему, но сейчас Со был окончательно повержен Ли, а потому Хёнджин просто сделал, просто сказал, просто позволил себе и своему альфе, да даже Феликсу, нырнуть в жерло и прихватить с собой пару резиновых уточек, чтобы веселее и на подольше.       Чанбин знает, что разговора не избежать, знает, что уже сегодня, через пару минут, когда они окажутся в доме Чанбина, они поговорят обо всём произошедшем с самого-самого начала: с того момента, когда охотник только ступил за Чаном на поимку вторженца; с того момента, когда он только почувствовал, какой силы волк стоит перед ним; с того момента, когда он только увидел этого волка и словил себя на мысли, что такому глóтку прогрызать совсем не хочется — такого хочется спрятать. И они говорят. Говорят до утра, до восхода солнца, до того мгновения, пока не ловят себя на том, что вляпались по уши — по уши в этого северного омегу, почти одновременно и с одинаковыми желаниями защитить, укрыть, одарить его всем, что он попросит, только бы видеть искрящиеся от смеха глаза, слышать невероятной глубины голос и ощущать столь же маленькие, как и весь Ли, ладошки на своих руках, лице, где угодно.       После всех осознаний, более-менее сформулированных решений и действий, Хенджин, как и обещал, приходит к Феликсу чуть позже обеда, принеся с собой узелок с лекарственными смесями. Атмосфера не сильно отличается от той, что была несколько часов назад, но сейчас омега смотрит не со страхом, а скорее с ожиданием. Травник послушно рассказывает Феликсу о лекарствах и демонстрирует ему, как и сколько наносить, касаясь омеги при этом с нескрываемым трепетом.       Хван всегда был честен в своих чувствах и в своем настроении, поэтому если его что-то привлекало, он к этому, не сопротивляясь, тянулся. Феликс же смотрел на такую смелость не то чтобы с презрением, но точно с какой-никакой неприязнью. В его стае ни один альфа не смел трогать чужую или ни чью омегу, пока тот не дал своё согласие — как иронично что для Феликса решили сделать исключение — так что крепкие руки на бёдрах, с какой бы мягкостью они не касались, ощущались парню неуместно, и в какой-то степени даже ново. Его ягодицы до сих пор чувствуют разрывающие болезненные касания и эти воспоминания криком звенят в ушах, срабатывая как триггер, когда Хёнджин смазывает быстро затянувшиеся раны — ранее травник уже отметил, что регенерация Феликса была на высоте, хотя омега был уверен, что всё дело в лечении.       После второй встречи Хёнджин заходил к Феликсу каждый вечер, иногда прихватывая с собой Чанбина после охоты. В такие моменты от мужчины всегда пахло свежей дичью, что раззадоривало в омеге аппетит и вынуждало у него выпрашивать принести ему что-нибудь в следующий раз. А Чанбин приносил, иногда свежее, иногда приготовленное мясо, а иногда даже вручал Ли незначительные трофеи в виде перьев редких птиц или соболиных хвостов. Хёнджин с «незначительности» столь ценных подарков смеялся и вспоминал, как Чанбин раньше и его задаривал такими побрякушками. Они не были практичны и нигде не применялись помимо элементарного украшения дома или одежды, поэтому Хван считал это глупой тратой энергии и внимания, предпочитая выпрашивать у охотника в качестве подарков ингредиенты и травы. Но Феликсу, кажется, презенты Чанбина очень нравились, а тот, видя радость и слыша искренние воздыхания, только больше раззадоривался, стараясь с каждым выходом в лес найти что-то более интересное и на его видение красивое.       Хёнджин регулярно проверял раны омеги. Теперь их осмотры были привычны и сопровождались дурацкими шутками и подколами касательно их ароматов, поведения и отношений. Всё перестало быть таким запутанным и глупым, распуская ненужные переживания и позволяя им просто плыть по течению, даже если впереди был бесконечный водопад. Они понимали, что у них непростые отношения и поэтому позволяли себе не париться лишний раз, просто делая то, что делается. Феликс в угоду возрасту часто дурачился, пугая Хвана внезапными шутливыми выкриками что ему больно, или внезапной щекоткой, на которую травник с особым рвением отвечал, заваливая на постель и щекоча Феликса до тех пор, пока тот от смеха не начинал плакать. Старший его передразнивал, кривлялся и как маленький ребёнок показывал язык, пока омега на такое поведение только цыкал, но отвечал всем тем же, иногда подключая свои феромоны, заставляя Хёнджина с воплем убегать, закрывая нос, или неконтролируемо скулить. Да, бывали случаи, когда Феликс перебарщивал, но они быстро прерывали такие ситуации неуместными разговорами — уж лучше так, чем терпеть природное желание или пытаться контролировать неконтролируемый стояк.       При Чанбине Феликс себе такое позволял редко. И то позволял по незнанию, а в последующем — по забывчивости. Гормоны Чанбина шуток не терпели, и если Ли позволял себе выпустить привлекающие или возбуждающие феромоны, то феромоны альфы в ответ просто давили, ненароком вынуждая вставать на колени, на что Феликс, к их общему счастью, еще ни разу не повелся. Конечно, Хёнджин на корню прерывал такие «ароматные» битвы, но он буквально был тем, кто стоял меж двух пожаров, и остановить этих двоих удавалось только собственным невнятным мяуканьем.       В более спокойные моменты их встреч они говорили о волках в стае Бана, о группе охотников и Чанбине во главе, о Хенджине, единственном, от того еще более ценном, травнике в их семье, даже о Минхо с Чаном и их щенятах. Феликс даже упомянул о том, что, когда Чан получил согласие омеги остаться — это произошло через пару дней после первой встречи с травником и охотником — тот одарил Ли самыми крепкими и ранее незнакомыми отцовскими объятиями. Вожак пообещал, что решение омеги он примет с особой серьёзностью и с той же серьёзностью он разорвёт его отношения с прошлой стаей — как, Феликс не может точно сказать, но будущему своему вожаку он верит.       Официальное принятие Феликса возможно было только после переговоров с родственной стаей омеги и после официального обряда, которое уже было принято провести в день Празднования Волчьей Луны. Чан очевидно в себе как в вожаке совершенно не сомневался, а потому к моменту согласия омеги, вся стая уже была оповещена о данном выборе и заключительном решении. Некоторые, конечно, еще не свыклись с натурой молодого волка и даже сторонились его, но потенциал на сближение у них был. Ли прекрасно знал об этом и даже пару раз, по указаниям и просьбам вожаков, самолично делал первые шаги к сомневающимся особям. Не все из них принимали его с радостью и почестями, но даже так сторониться омегу они не смели — знали, что если решение принято, его нужно просто принять.       В любом случае, это было самое лучшее последствие решений молодого омеги. Он уже знал, что стаю Бана северные стаи не особо одобряли, и так же знал, что причины этого неодобрения были весьма прогнившими и консервативными. В какой бы семье Ли не вырос — данный факт был очевиден, особенно когда ему удавалось проскочить на саммиты и встретиться там с другими волками.       — Нас не любят северные стаи, — говорит Чанбин во время одной из вечерних прогулок по поселению. Они с Хёнджином редко просто так гуляли вдвоём, больше предпочитая ночные вылазки в лес, однако с Феликсом всё то, что раньше для них считалось рутинным и бессмысленным в романтическом плане, приобретало новые приятные значения, словно напоминало каково это быть впервые так по-детски влюблённым. А когда Феликс спрашивал о стае, об их семье, смотря с искренностью и честным желанием узнать, альфы не могли отказать ему. — Они называют нас людскими животными, потому что мы предпочитаем существовать так, в человеческом обличие, используя человеческие вещи и общаясь преимущественно на человеческом языке, — охотник, как бы мягко он не старался отвечать на вопросы омеги, всё равно хмурился из-за подобных тем. Его такая глупость и абсурдность просто злила. — Тупость… Они помешаны на обычаях и обрядах, помешаны на животной жестокости, но мы-то не животные — у нас людские сердца и разум, в конце концов! — бурча и рыча одновременно возмущается мужчина, краем глаза замечая как Ли дергается и ловит ладонь Хёнджина своей. — И мы не готовы разрывать нашим омегам бедра собственными пастями, чтобы подчинить, положить под кого-то конкретного, а потом забросить его в угол, наплевав на его желания… Наплевав на твои желания, Ликси.       Чанбин смотрит в душу, внутрь, в омегу Феликса, в глаза его волку и ему самому. Он выглядит в эту секунду таким несчастным и в полной мере прочувствовавшим несправедливость, что Ли просто не может отказать и касается свободной рукой руки охотника, как бы намекая что всё, что он сказал, что всё, за что он так переживал и переживает до сих пор, закончилось и больше не имеет значения. Феликс просто хочет показать Чанбину, что сейчас он обо всём этом даже не думает, что та жизнь, которая могла закончиться, теперь цветёт новой жизнью, той, что началась, когда стая Бана его спасла, а всё предшествующее этому — просто кошмар перед рождением.       И такая реакция Со, такая незамысловатая забота, выраженная простыми словами, до безумия подкупает, до чертовых соплей и до готовности отдать этому волку своё ещё бьющееся сердце. Феликс не выдерживает всего этого: он не выдерживает тех частых встреч с этими двумя, не выдерживает их безумно-остроумных и теплых шуток, не выдерживает подобных разговоров и очевидных проявлений чувств в его сторону. Это всё разрывает его так быстро влюбившуюся душу.       Чанбин с Хёнджином истинная пара; Чанбин с Хёнджином уже нашли друг друга; Чанбину с Хёнджином третий персонаж совсем не сдался, потому что, а кому вообще третий когда-либо был нужен… И от этого всего так неприятно и больно, что горячие, обжигающие замёрзшие щёки слёзы сами текут вниз к подбородку, заставляют всхлипнуть и спрятать лицо в ладонях, извиниться и отбежать чуть вперёд, лишь бы альфы не видели, лишь бы не смотрели на него так, как смотрят всегда — отдавая себя полностью.       Однако всё, что ощущает Ли после, как он считает, проявления слабости — крепкие руки на плечах и талии, тёплые объятия, утыкающие его лицо в клокочущую грудную клетку, и тяжелая рука, массирующая затылок, подстрекающая выронить еще больше слёз, потому что так идеально это всё ощущаться не может. В объятиях Хвана невероятно комфортно, а от руки Со в волосах — до дрожи в коленях трепетно.       — Зачем вы такие, — всхлипывает омега, и позволяет себе обнять в ответ. — Зачем я вам такой…       — Потому что мы, кажется, нуждаемся в тебе, — честно шепчет Хёнджин, стараясь не сбивать младшего с рыданий и выбирать более-менее подходящие для слов паузы между шмыганьем. — Мы не просим тебя ни о чём, хорошо? Просто будь рядом и позволяй нам хотя бы иногда проявлять к тебе внимание, — травник просто хочет чмокнуть Феликса в шевелюру и впитать его аромат в себя, чтобы позже зарыться в собственную одежду носом и дышать той изысканной остротой и пикантной сладостью — для других мыслей в его голове места сейчас нет.       — Ты нам нравишься, — очень честно и прямолинейно, не желая больше играть в простой флирт, признается Чанбин. Они с Хёнджином трижды разговаривали на эту тему и только единожды во мнениях не сильно сошлись. Во время второго разговора травник с чего-то опять решил, что может позволить себе «отпустить» Чанбина. Со же, естественно, был категорично против подобного.       — Что? — недоумевает омега и спешит выпутаться из мягкого вороха хёнджиновой накидки, чтобы понять, а точно ли его уши верно функционируют. — Я вам что? — Феликс встает вполоборота к Чанбину, не желая выпускать младшего альфу из своих рук, и бросает в охотника недвусмысленной вздох.       — Ли Феликс, ты нам нравишься, — стоит на своём Со и не смеет убрать руку от светлой макушки.       Чанбин не замечает, как сильно поалело лицо Хёнджина и как от очевидной и теперь раскрывшейся правды затрепетали его феромоны. Но Ли, как омега более восприимчивый к ароматам альф нежели сами альфы, замечает это прекрасно и с не сходящим с лица удивлением смотрит уже на травника.       — Разве я не буду мешать вам? Разве я не буду казаться ненужным щенком в ваших отношениях? — Феликс напрягается, начиная загнанно дышать, и даже от собственной безвыходности грустнеет как-то, хоть и чувствует жар тел с обеих сторон, несмотря на знойный в этот день холод. Он немного жалеет, что сейчас они не в обличье волков — как минимум, они бы не видели его рыданий и горящих веснушек.       — Мы все здесь в каком-то смысле щенки, Ликси, — наконец-то подает голос Хван и уже смелее прижимает к себе, втягивая ноздрями воздух, пропитанный флюидами. — Мы тебе не нравимся? Недостаточно хороши? Или тебя смущает, что мы альфы? — травник отпускает себя, желает получить хотя бы один ответ.       — Или тебя смущает что нас двое? — решается спросить Чанбин, прижимаясь сзади, но не смея давить, чтобы омега, при желании смог легко отстраниться или оттолкнуть.       — Я не знаю, — честно признается Феликс, который просто очень хочет найти оправдание на отказ и который это оправдание не находит. Всё что может омега сейчас — наслаждаться присутствием и говорить то, что правда думает. — Мне это всё неведомо, и я совсем ничего не понимаю, ладно? Мне кажется, что сейчас мы просто на пути к совершению ошибки.       — Мы созданы для того чтобы совершать ошибки, — нежным баритоном неожиданно тихо — очевидно, чтобы успокоить Ли — говорит Чанбин. — Без ошибок мы не сможем с бесстрашием принимать последствия — хорошие или плохие, — рука зарывается в волосы глубже, надавливая и заставляя сомкнуть веки, пока вторая ложится на поясницу, осторожно оглаживая её, проходясь пальцами ближе к животу. — Ликси, мы живём, чтобы ошибаться и создавать из своих ошибок настоящих себя — уже знающих и готовых пойти на риск, когда это будет правда необходимо. Поэтому, если это, как ты говоришь, ошибка, тогда это будет ошибка, совершив которую, я не буду жалеть о своём бездействии, — шёпотом в затылок, а затем невесомым поцелуем в волосы, чтобы оставить свой запах, незамысловато и наверняка неосознанно пометить.       — Знаешь, Феликс, — практически неуместным сейчас и громковатым смехом отзывается Хёнджин. — Ты уже совершил самую огромную ошибку в своей жизни, решив наброситься на Чанбина. Но разве, пойдя на такой риск, ты не получил того, чего так хотел? — травник чуть наклоняет голову с надеждой взглянуть на Ли и найти там положительный ответ, но тот вновь утыкается в ключицы, смеша Хвана ещё больше.       Феликс понимает. Свобода. Всё, что он так хотел получать — это свободу. Когда в первую встречу Чанбин оттолкнул его и уже собирался кинуться на него, омега просто попрощался со всем тем, ради чего решился на побег. Он не считал смерть свободой, а потому такое действие действительно было огромной ошибкой, способной уничтожить его окончательно.       Ли кивает, жмётся и снова начинает загнанно дышать — опять плачет.       — Ликси, ответь пожалуйста: ты боишься нас или мы тебя не привлекаем? — сплошными вопросами общается Хёнджин. — Или может тебе интересен только Чанбин, а я как помеха-       — Хёнджин! — рявкает на такие слова старший, не позволяя травнику закончить предложение и пугая обоих перед ним стоящих. Они синхронно вздрагивают и задерживают дыхание, прекрасно ощущая напряжение в воздухе и болезненную горечь на языке. Хвану давно пора было забыть о подобных мыслях, но язык двигался быстрее. — Не смей никогда говорить таких слов. Никогда, Хван Хёнджин…       В охотничьих глазах бурлит кровь, от злости и обиды за элементарное существование подобных мыслей у Чанбина вздувается вена на лбу. Волк Со очень обижен на Хёнджина, очень расстроен его поведением и глупостью. И за всем этим Чанбин не ощущает собственных феромонов, не понимает в каком состоянии находится и, что самое ужасное, почему-то не ощущает состояние Хёнджина с Феликсом, хотя раньше был к ним особо восприимчив. Это открытие заставляет прийти в себя, вдохнуть глубже, чтобы почувствовать хоть что-то, а затем прозреть и заметить частые всхлипы Феликса и погрязшего в страхе и вжавшегося в омегу Хёнджина.       — Чёрт, — цыкает старший и хочет коснуться, но рука Хвана отталкивает его, не позволяя дотронуться до омеги — в каком бы состоянии не находился Хван, защита омеги у любого альфы в приоритете. Чанбину, к сожалению, такие ошибки свойственны.       — Малыш, — жарким выдохом зовет травник и, пусть он сейчас вообще возлюбленного касаться не хочет, но его природа не может оттолкнуть пару, когда он сам ощущает себя в не самом приятном состоянии, а потому его пальцы только и могут, что цепляться за руку старшего и молить успокоить его волка. — Контролируй себя, прошу.       — Прости, — почти скулит Со и даже хочет встать на колени, но вместо этого предпочитает попытаться прийти в себя и словить наконец-то тонкий шлейф успокоения от Хёнджина, но напуганная острота Феликса на пути к Хвану только больше сбивает. — Просто ты знаешь, что я… Что мне такие слова неприятны, поэтому… Черт, дорогой, я буду себя контролировать, если это будешь делать ты!       — П-пожалуйста, не ругайтесь, — хнычет омега и выпутывается из объятий, вставая между альфами и чуть отталкивая их друг от друга, насколько ему позволяет резко ослабшая сила. Он одновременно касается грудных клеток обоих альф и зарождает такую нужную сейчас тишину. — Вы мне нравитесь… оба, — скулит Феликс, прикусывая губы, и альфы чувствуют проснувшийся омежий аромат, чувствуют глюкозу на языке, чувствуют неожиданное возбуждение, пробудившееся по вине их обоих.       — У тебя течка? — забывая о споре, спрашивает Хёнджин и касается холодной от зимнего мороза влажной щеки.       — Нет… Всё из-за хена, — смущенным шёпотом в тишину, и Чанбин облизывается, замечая заплаканное лицо, искрящиеся глаза и чёртов обеспокоенный взгляд Хвана на Феликсе. От чего-то эта картина до тумана перед глазами привлекает Со — Чанбин зависим от влюбленного Хёнджина и он так рад что эту влюблённость они делят на троих.       — Тогда позволишь помочь? — прекрасно осознавая всё происходящее и произошедшее, спрашивает у Феликса охотник, а затем ловит своим взглядом взгляд Хвана, замечая, как тот согласно облизывается, непонятно чего конкретно желая, но очевидно чего-то между ними троими. Феликс же пробегается взглядом по лицу Чанбина, вновь ловя себя на мысли о том, что охотника без смущения хочется.       — Чанбин на самом деле очень ласков. Он точно не сделает больно, — замечая воодушевлённый взгляд и наклоняясь к покрасневшему то ли от холода, то ли от смущения уху, шепчет Хёнджин и осторожно окутывает омегу своими тихими феромонами.       — А ты? — прямолинейно спрашивает младший, резко поворачивая голову к источнику звука и почти сталкиваясь носом с чужой щекой. Хёнджин теряется на секунду, когда решается повернуться — он утопает во взгляде, который непозволительно дерзко бросает уже принятый вызов. Феликс мирится и теперь не считает необходимым скрывать желания, и так уже осевшие у них на языках.       — А Хёнджин довольно капризен, — прыскает Со, ловя смущённый и сердито-обиженный взгляд.

***

      В хижине Чанбина пахнет замшей и чёрным перцем. Травы, развешанные по комнате и явно переданные ему Хваном, ярко благоухают, заполняя собой всё помещение и легкие Феликса. Ли ловит своими рецепторами нотки можжевельника и мяты, ощущает еловый привкус на языке и не понимает, почему в доме главного охотника не пахнет кровью и живностью. Он не ожидал столкнуться со сладостью в обители Со, не ожидал, что здесь будет столь уютно и комфортно для ещё не привыкшего к подобным похождениям омеги. Даже едкий аромат Чанбина идеально вписывается в атмосферу его дома.       Феликс очень хочет рассмотреть то незначительное число трофеев охотника, что привлекло его внимание, как только он ступил в отапливаемое камином помещение, и даже успевает подойти к парочке висящих черепов, но длинные загребущие пальцы ловко ловят его, спускаясь к пояснице и перетекая на напрягшийся живот. Феликса так касаются впервые.       За свою недолгую жизнь его не раз пытались отдать альфе, не раз пытались коснуться не девственными пальцами, хоть и знали, что не имеют на это права, его не раз нагло желали, выплёвывая отвратительные фантазии прямо в лицо… Но Феликса ещё ни разу не хотели сделать своим из-за его же желаний, основываясь на его согласии, беря на рассмотрение его хотения и просьбы.       Руки Хёнджина не ощущаются чужими и грязными, его дыхание в затылок не пугает — скорее мягким туманом успокаивает. Дыхание Ли от прозрачных махинаций останавливается, а ныне греющая близость распаляет ещё не проснувшийся пожар; незнакомое желание отдаться неистово будоражит.       — Чанбин гордится ими так же, как гордится своим именем, — мелодичный шёпот умело льётся в уши, провоцируя Феликса выпустить первые беззвучные вздохи. Хван игриво ведёт носом вдоль чужого уха и приятной поволокой сцеловывывает с кожи прохладу. — И мной, — ещё одним касанием по мочке, — а теперь и тобой, — зубами по хрящу и протяжным мычанием в ответ.       — Чёрт, — мягкое ругательство вырывается из сжимающихся лёгких, и Хенджин, так быстро столкнувшийся с согласием и заинтересованностью, отпускает себя.       Ранее запретные ласки вырываются куда-то наружу, в сторону совершенно не хрупкого тела. Феликс в больших руках не кажется крошечным или беспомощным. Более того, Хёнджин, как никто другой, уверен в чужом нраве, силе и бойкости.       За всё время, проведённое вместе, младший не раз проявлял свой характер, не раз выступал в роли традиционного альфы и не раз ловил Хвана на том, что тот от этих его действий предательски плавится, демонстративно влюбляясь. Возможно травник не подозревал, что смотрит на Ли с абсолютной очевидностью, но и Феликс виду не подавал, послушно принимая интерес и даже подыгрывая: когда Хёнджин смелел в касаниях, Феликс делал вид что не замечает; когда травник наклонялся к веснушчатому лицу, младший стойко смотрел в ответ; когда Хван закусывал от острых феромонов губу, Ли тихонько хихикал и делал вид, словно не понимает, почему уши старшего пылают самым ярким костром.       — Я буду осторожен настолько, насколько ты мне скажешь, — и Феликс впервые верит в эти слова.       Чанбин, краем глаза наблюдающий за ними и почти ухмыляющийся с резвости возлюбленного, рутинно убирает с постели свои охотничьи ножи и ненужные сейчас шкуры. Он слышит краем уха нехарактерное им с Хваном хныканье, слышит сладкие приглушенные порыкивания и стук падающих на пол накидок, он слышит скрип кожи об кожу и новый феромон, так неправильно-идеально вписывающийся в их альфа-ароматы. За многие годы они с Хёнджином успели пропитать собой каждый миллиметр совместной жизни: дома, одежду, друг друга. И тот факт, что омега в их паре ощущается до боли в лёгких уместным, ломает в Чанбине все ранее оставшиеся противоречия и сомнения — Феликс их омега, их часть, и то что они принимают друг друга на элементарно природном уровне, только подтверждает верность происходящего. Хотя Со по-прежнему переживает за сегодняшнюю близость.       Но это всё не ошибка. Как сказал бы Хёнджин — это эксперимент, провалиться который не может априори.       — Джинни, — громким басом выстанывает Феликс и тут же прикусывает предательски-раскрывшуюся губу. Сейчас он точно не хочет ничего объяснять, но ещё больше он не хочет смотреть в глаза любому из альф. Он сдаётся и на пробу стукается задницей о чужой пах, прижимаясь к напрягшемуся животу и вдыхая полной грудью, чтобы в следующее мгновение рвано выдохнуть от ощущения сухих губ на своей щеке.       — Зови меня так чаще, — голос не звучит ожидаемо возбуждённо или извращённо — старший говорит искренне и мягко, словно Ли укладывают в тёплую ванночку с бархатным дном.       Омега притирается затылком о плечо и шею альфы, на пробу перенимая на себя его запахи и прикидывая насколько уместно они воспринимаются на нём самом, а затем тревожно внюхивается в чужие покрепчавшие феромоны. Каким бы слабым ароматом не обладал Хёнджин, он до сих пор был альфой, он до сих пор был волком, и он до сих пор хотел омегу в своих руках, как бы эта омега не была сильна — и речь здесь не про сопротивление, которое пока отсутствовало, а про авторитет, про волчьи законы и про их систему подчинения. Он понимает и помнит, что парень в его руках не из их стаи, что он об уважении в свою сторону мало что знает и что его прошлое понимание соития и близости основывается на обязательстве склонить голову, а значит позволить делать с собой неугодное.       Но у них всё совершенно не так. В их понимании омега в руках признанного им самим альфы — это хрусталь, столь редкая и невозможная в использовании, но от того и до смертей драгоценная. И Хван, без страха и смущения, эту омегу готов обслужить, и он на собственном опыте знает, что Чанбин, стоящий поодаль и разбирающий свой незначительный бардак, не менее услужлив в этом плане, каким бы на первый взгляд не казался.       Хёнджин собственноручно будоражит омежье нутро, обнимая поперёк живота — он стремится возбудить Феликса и немедленно дать ему желаемое. И Феликс впервые позволяет альфе касаться, впервые позволяет кому-то так интимно управлять собой, и эти дебюты, какими бы рискованными они не были, были обдуманы омегой не первым часом.       Ли не был легко управляем, не был услужлив или покорен, но с Со и Хваном ему эти черты себя даже не приходилось проявлять. Альфы с первой встречи уважали младшего, не смотря на его статус вторженца, не смотря на его пол и не смотря на его израненное тело — они словно не видели всех изъянов, которые видел в себе Феликс. И если сначала он предполагал, что до тех осознание доходило с опозданием, то после выяснилось, что всё это они видели ещё до встречи. Ещё до встречи они знали, что Феликс омега, до встречи знали, что его хотят принять и что его нынешний статус — это лишь временная условность. Они ещё до встречи знали всё о его состоянии, о его мотивах и обобщенных целях. И они со всем этим знанием пришли к нему, проявили заботу и заглянули в его глаза, не стараясь найти там печаль или принятия ситуации — они выискивали в них того, кто ради собственного благополучия навел суматоху в двух стаях. И они нашли. И этот Феликс — решительный, вольный, настоящий — забрал всё их внимание.       Хенджин сразу признался, что его привлекала осознанная сила и выразительная уникальность. Чанбин же увидел в парне совсем иное — непослушного ребенка, желающего стать частью свободной жизни, ребенка, которому эту жизнь охотник очень хотел дать. Ли хотел стать охотником, хотел стать той частью стаи, что способна защитить и себя, и свою семью. Он просто хотел снять с себя клеймо беззащитного волка. В его кровной семье омега — это в первую очередь внутренняя защита альфы, защита потомства и только потом защита себя и других волков. Феликс же считал иначе: он считал так, как считала стая Бан. Он хотел быть как Минхо, хотел, чтобы его возможности видели, чтобы их брали в расчёт и использовали во благо. Минхо был не просто парой вожака, он сам был вожаком — настоящим вожаком, а не условным. И Ли когда-то хотел быть таким же, однако сейчас это желание уже не желанно — оно будто исполнимо, во всяком случае в перспективе. А то как альфы и другие волки стаи смотрят на него, как обращаются к нему и как принимают его, позволяет Феликсу раскрыть себя перед ними и наконец-то довериться кому-то помимо себя.       Ресницы Ли от первой близости с Хёнджином трепещут, а с уст срываются рваные звуки — слова или просто буквы, Хван понять не может. Он, улыбаясь в мягкую скулу, руками оглаживает взволнованное тело и прижимает то теснее, так чтобы Феликс заметил ответный трепет и постарался успокоиться на фоне этого — альфа переживал за происходящее не меньше. Их первый раз с Чанбином был не особо удачным, хоть они и понимали многие тонкости нетрадиционного соития. С Феликсом Хёнджин хочет быть максимально-заботливым.       — Мы не сделаем плохо, — рука движется вниз по тазобедренной косточке, сминая ткань штанов и щекоча прикрытую кожу. — Одно твоё слово, и я остановлюсь.       А младший только давится, почти не улавливая смысл произнесённого — так старательно его подогрели. Он ощущает происходящее всем своим природным нутром: сбившимся от власти дыханием, влагой между ягодицами и секундно-отключившимся разумом. Омега обмякает под сладкой заботой и неловко ловит своими ладонями чужие, уже блуждающие между его ног, но не давящие, а скорее дразнящие. Феликс не отстраняется от ласк, но старается контролировать их направление, скорее на рефлексах переживая за своё тело и затянувшиеся раны. Но Хенджин не позволяет себе лишнего, предпочитая окутать младшего всем своим вниманием, возможно даже перебарщивая. Ему важно позволить Ли забыться.       Младший альфа топит омежье тело в бережных, но стремительных касаниях и, не стесняясь, проводит языком по загривку, вырывая очередной гортанный «ах». Всё что может Феликс сейчас — восхищенно скулить и жаться, совершенно не замечая, как второй альфа обходит их и встаёт напротив. Чанбин не решается нарушить их идиллию, отдавая себя наблюдениям и подслушиваниям, однако он не может лгать себе в откровенном хотении прижаться к новому телу, пометить то своим присутствием и присвоить.       Чанбин, на самом деле, очень переживает после собственного приступа беспамятства и агрессии. Всё это время он так старательно скрывался и подавлял в себе любые отклики на чужие феромоны, так хотел выглядеть в глазах Ли хорошим волком, что напрочь забыл о том, что таким Феликс его уже видел и чувствовал. Его волк впервые встретил именно такого Чанбина — грозного, бросающего вызов, внушительного и на первый взор злобного. Феромоны Со всегда были для младшего глубокими, их изменения всегда можно было уловить, даже не стараясь. А то как альфа верил, что его не чувствуют, было такой глупостью и наивностью — ну уж если его ощущает альфа Хёнджин, то наверняка и до омеги дойдёт.       Сейчас же Чанбин не смеет протянуть руку первым или спросить что-то, потому что знает наверняка, что в их ситуации руку протянуть должен именно Феликс: Феликс, которого ранее насильно опустили; Феликс, который моментально поддался чужому угнетению; Феликс, который почти задохнулся от боли и страха. Если он сам не протянет руку, Чанбин его решение примет, но вероятнее всего загнётся в вине и больше не посмеет сделать шаг в сторону младшего.       А Феликс замечает Со, только когда возбуждение спазмом отдаётся в копчик, подкашивая ноги — приблизившийся источник аромата сплошным потоком врывается в лёгкие. Омега чувствует переживания напротив и открывает успевшие отяжелеть веки; светлые глаза сталкиваются с бесконечно-черным омутом.       Волк Чанбина давно взял главенство, заполняя пространство вокруг них дымкой возбуждения, сладостью и отчего-то весьма уместным подавлением, очень старательно скрываемым за огорчением перед самим собой. Феликс, как бы он не хотел бросить ответный вызов и показать альфе, что не он один здесь может обладать властью, не решается рявкнуть ничего соответствующего и только понимающе улыбается — он не винит его и не винил никогда, потому что эти приступы тоже часть Со и они в какой-то степени кажутся Ли привлекательными. Но привлекают они не собой, а тем фактом, что Чанбин, даже несмотря на свою болезнь и ее бесконтрольность, думает в первую очередь о комфорте Феликса. От любого симптома он становится особенно внимательным, а после проявившейся агрессии — выглядит как побитый щенок, готовый всеми способами исправить своё поведение.       Сейчас омега полностью готов отдаться, он впервые готов опуститься перед альфой на четвереньки, дать обнюхать себя, облапать и вылизать. Он безумно хочет показать альфам ту сторону себя, которую они совершенно не ожидают увидеть, но открыто хотят.       И Ли тянется к Чанбину первым, немного грубо и царапающее цепляясь за его шею, примерно в то место, куда однажды решился укусить. Он направляет старшего, выпрашивая сделать шаг и склониться к его кадыку, почти приказывая зажать его между двух тяжелых тел. Феликс очевидно бросает немой вызов и надеется, что альфа примет его, поддастся и коснётся носом, губами или даже языком. Но Чанбин стоит и смотрит очень остро и трезво, то ли не улавливая посыл и разрешение, то ли принципиально сдерживаясь, расценивая податливость младшего, как минутное помутнение.       — Пожалуйста, — не просьбой, а отчаянным разрешением шепчет Феликс и дёргается, неловко мажа языком по губе охотника — он этим жестом старается выразить всё, что так хотел бы сказать словами, но не мог: веру в Чанбина, веру в их невнятные отношения и веру в случившееся. Глаза Со мгновенно расширяются, утрачивая былую трезвость и принципиальность. Альфа шокировано смотрит на Хёнджина, понимающего не более чем он сам. — Всё хорошо, правда…       — Ликси, — старший разрывает шёпот, как гром летнее небо, и выдохнув в небольшие губы, в улыбке поддаётся.       Крепкая рука охотника ложится на пятнистую щеку, стирая с той проступившую влагу, и Со слизывает с искусанных губ стон, вплетаясь в этот стон рокотанием и несдержанной дрожью. Чанбин ощущает на своём затылке крепкую руку и, когда отводит взгляд чуть в сторону, сталкивается с ранее невиданными дерзостью, наглостью и вызовом — Хёнджин буквально берет всё в свои руки. Младший альфа давит на новые точки и впервые заходит не со стороны любовников, а со стороны… Соперников? Соперников, желающих показать омеге всё своё величие не важно в каком виде — будь оно направлено на завоевание Ли или пусть будет проявляться в управлении самим процессом. Хёнджин знает, что рано или поздно Чанбин заберёт главенство обратно, а пока Хван просто хочет побыть лидером.       — Ликси, ты так стараешься, — кипятком по затылку. Феликс хватается за одеяния Со, стараясь не упасть. Он тянет вниз и пыхтит, вдыхая редкий кислород, когда горячий язык проворно оглаживает нёбо и клыки, а альфа сзади почти симметрично обсасывает шею. — Такой молодец.        — Я сейчас упаду, — жалостливое признание останавливает старших, и Хёнджин уже хочет придержать омегу, помочь дойти до постели, но Чанбин самовольно подхватывает Ли под ягодицы и укладывает раззадоренное тело на простыни, подвигая Хвана на гортанное влюбленное взвывание. Хёнджин готов такому Чанбину отдать свою душу, полностью передать тому своё тело. Хёнджин такого Чанбина без лишних шалостей готов сделать своим господином, лишь бы он был так же инициативен и с ним.       А Чанбин не Чанбин, если своего Хёнджина не знает.       Со подходит к травнику, обнимает сбоку — хотя скорее просто дергает на себя — и жадно целует через плечо, устраивая омеге на его постели своеобразное шоу и демонстрируя тому, что их в этой истории по-прежнему трое. А Феликса эта картинка до дрожи в пятках завораживает. Альфы в своем поцелуе смакуют вкус младшего и незамысловато делят этот поцелуй на троих. Чанбин в поцелуй, не боясь, рычит, цепко хватается за длинное горло и до красных пятен сжимает то, наклоняя Хёнджина так, как хочется ему самому. Он прекрасно осведомлён о том, что Хвану только это и нужно: ему нужна власть над ним самим же, нужно жадное показательное рычание и бесстыдное присвоение, ему нужны метки — всё, чтобы окружающие видели, кому именно он принадлежит.       — Святая Луна, вы такие горячие, — шустро стянув с себя рубаху шепчет Феликс. Он не знает слышат его альфы или они все просто удачно попадают в тайминг, но Чанбин с Хёнджином в эту же секунду прерывают своеобразную почти уединённую бойню и поворачивают взъерошенные и поддавшиеся соблазну лица в сторону младшего.       Феликс почти чертыхается, когда Хван делает в его сторону один, без преувеличений, метровый шаг, моментально добираясь до постели, и хватается за края его штанов, с ухмылкой и одышкой приподнимая бровь, как бы спрашивая разрешения и вроде бы действительно дожидаясь его.       Феликс знал, что, рано или поздно, ему придется показать себя и свои шрамы, и ошибочно предполагать, что он к этой демонстрации был полностью готов, нельзя абсолютно. Его раны исцелялись на глазах у травника, под хёнджиновым наблюдением проходил весь процесс заживления, и каждая их встреча, каждый успевший стать рутинным осмотр — даже когда лекари вернулись к прежней работе — не проходил без радости на лице Хвана. Феликс не верил, что к подобному можно было относиться так. Но Хёнджин относился. Альфа мог точно сказать, что Феликса это абсолютно не уродовало и, что самое главное, он видел, что Ли своих ран не боялся. А после того, как Хёнджин передал ему слова Чанбина о том, что каждая царапина, укус или синяк имеют ценность — не со стороны здоровья, а со стороны опыта — Феликс почти перестал утопать в переживаниях и выдуманных страхах. Не то чтобы ранения были показателем слабости, уж при их-то образе жизни, но для омеги отметины такого масштаба считались клеймом — в его прошлой стае точно.       Чанбин же настолько открытого Феликса не лицезрел, а потому у младшего немного шалили нервишки. За тот небольшой промежуток времени, сколько он принимал помощь и ухаживания со стороны двух альф, он сформировал о них весьма наполненное представление, и он даже мог быть уверенным в спокойном принятии со стороны охотника, но сегодняшний разговор все-таки повлиял на пробуждение уже погасших фобий. Феликс знает, что Чанбин вероятно разозлится, знает, что он возможно проявит пассивную или даже активную агрессию, а его сбитый гормональный фон напомнит о себе… Но Ли ничего из этого в Со не видит. Альфа смотрит с трепетом, со сбившимся наконец-то дыханием, с надломленными бровями и с нереальным сожалением, бушующим глубоко внутри и не вырывающимся дальше крупного тела.       Ли разрешает раздеть окончательно.       От блеска четырёх горящих глаз он невольно прикрывается руками и значительно отросшей челкой, стараясь подавить бушующее в лёгких беспокойство — его организм ожидаемо не справляется с таким потоком альфа-феромонов. Феликс полусидит, облокотившись о пуховую подушку охотника, и его колени, как назло, приглашающе сгибаются, демонстрируя старшим шрамированные ягодицы и влажное сжимающееся колечко мышц — очень честно, с долей стеснения под веками.       — Ты прекрасен, — голосом Чанбина глубоко в сознание. Ли совсем не ожидал комплиментов в свою сторону, а уж тем более в ту сторону, что была донельзя честной и раскрытой.       Феликс, поддавшись взгляду Со, сжимается от ещё одного спазма и выпускает вместе со смазкой сдавленный стон и ранее неощутимый аромат его естественных выделений, а потом краснеет от ужасных, по его мнению, влажных и склизких хлюпаний меж бёдер. Хёнджин, пристально рассматривающий представшую перед ним картину, судя по всему, видит в этом всём свою личную эстетику и не разрешает себе не поддаться внутреннему соблазну, падая напротив омеги на колени, примыкая ближе к его ногам и сгребая ладонями жилистое тело. Альфа бережно раскрывает ослабшие ноги, как бы прося, не стесняясь, раскрепоститься перед ними и с гордостью показать всю свою человеческую красоту.       — Боже, Ликси, ты такой, — травник не может найти подходящих слов, хотя бы примерно описывающих омегу. Неземной, богоподобный или уникальный — ни один из этих эпитетов не подходит его описанию и серо меркнет рядом с Феликсом. — Ты так пахнешь… — зрачки Хвана дрожат, не зная за какую часть тела ухватиться, какой веснушке посвятить особое внимание. — Такой красивый, такой честный перед нами.       Феликс, задыхаясь, смотрит сквозь пальцы: на Хёнджина, идеально смотрящегося у его расставленных ног; на его пальцы, скользящие к влаге и растирающие её по коже и светлым волоскам; на язык, который этой самой влаги стремится коснуться. Но омега не позволяет, резко протягивая руку и останавливая голову, позволяя рту раскрыться над ним, но не давая испробовать.       — Хёнджин, мне кажется я сейчас умру, — Ли не собирался этого говорить. Как и не собирался впутываться пальцами в каштановую шевелюру, как и не собирался захлёбываться в фантомных слезах, как и не собирался падать в тот омут удовольствия, созданный альфами специально для них троих.       — Разреши сначала съесть тебя, я очень хочу, правда, — и, впервые не дожидаясь озвученного разрешения, Хёнджин изворачивается, касается языком открытой головки и мажет им по всему размеру, через секунду заглатывая и скуля от приятной наполненности рта.       Альфа вылизывает, в перерывах нервно проглатывает слюну, сплошным потоком заполняющую его рот. Ли кажется ему самым сладким в эту пору, самым вкусным и самым особенным. На языке колющим жаром ощущается вкус кожи, его ладони плотно накрывают бугры порезов, а аромат забивает и так забитый нос. Хёнджин хочет быть везде и всюду, хочет Феликса впитать себе под кожу, хочет обтереться об него каждой частью себя и позволить тому сделать подобное в ответ. И Хван трётся лицом, руками и шеей, он ловит своими плечами шустрые ладони, ищущие опору и старающиеся контролировать бесконтрольное действо.       Чанбин, пристроившийся позади альфы, дико наслаждается картиной перед собой. Он ловит ноздрями каждую нотку, каждый огонёк и каждую искорку. Со жадно и словно уже привычно впитывает происходящее поджарой оголённой кожей — пару мгновений назад он позволил себе снять рубаху и приспустить штаны. Охотник с наслаждением и болью в собственном члене наблюдает за тем, как Хван орально доводит младшего, то вылизывая его пах, то стекая языком к яичкам, то невесомо покусывая бёдра и колени — Чанбин никогда не мог подумать, что со стороны Хёнджин в этом процессе будет настолько хорош и эротичен. Ли под ним задыхается, но больше не решается остановить или перенаправить — он словно пытается понять, каков его предел и как далеко травник может зайти в его удовлетворении.       — Почему я один одетый? — внезапно для всех канючит Хван, комично хлюпая слюной, когда открывается от кожи живота и замечает охотничью накидку и рубашку, валяющиеся поодаль от ложа. Он обидчиво надувает уже влажные и покрасневшие губы, будя своим бурчанием в Чанбине мягкий разгоночный смешок.       Хёнджин не успевает обернуться или промямлить что-либо ещё в продолжение своим королевским негодованиям, как по его плечам широкими мазками ползут твёрдые руки. Израненные вечными небольшими шрамами пальцы бережно развязывают держащие рубашку ленты, стягивая светлую ткань через голову и разрушая уже разрушенную композицию из волос и лоскутков. Чанбин шустро и не совсем грациозно раздевает травника, мгновенно сгребая того в охапку и выцеловывая длинную шею и выпирающие позвонки. Он целенаправленно дёргает заждавшимися бёдрами, мажа до предела возбужденным членом меж ягодиц, и через чужое плечо смотрит на заинтересовавшегося своеобразным стриптизом Феликса.       Хёнджин помнит, знает и даётся. Он дрожит в крепкой хватке и непозволительно дерзко порыкивает от укусов альфы и неожиданно тянущих за кисти ногтей Феликса. Однако Хван терпит, позволяя сминать себя по частям, тянуть во все стороны и вырывать из глотки полувскрики. Хван прекрасно осведомлен об отсутствии личного преимущества, а потому особо чутко принимает свою уязвимость и, не сопротивляясь, отдаёт главенство: и Чанбину, и Феликсу, хотя в первую очередь всё же первому — если Со решит действовать в таком темпе и такой последовательности, то Хёнджин ему позволит. Сейчас точно.       Да, у них у обоих внушительные телосложения, тяжёлые, пусть и в разной концентрации, феромоны, они оба хотят брать и присваивать, но они оба, помимо всего этого, знают где именно хороши и уместны. И то что Феликсу в его первый раз нужен ласковый и всеотдающий себя альфа — факт. Чанбин таким альфой был для Хёнджина, но сейчас старший думает, что с этой задачей справится лучше именно Хван.       — Малыш, неужели ты позволишь мне… — Хенджин то ли не решается, то ли не успевает договорить, как Феликс, первее осознавший их сегодняшние роли и позиции, тянет альфу на себя и приглашает обменяться с ним той ценностью, которой ранее он обменялся с Чанбином — омега тянется за касанием губ.       Травник активно пытается понять, когда те сговорились и решили всё без него, но он не может лгать себе, что такой исход событий не радует. Быть действительно первым у Феликса невероятная честь и почти подарок Хенджину на ближайшие десять дней рождений, если не на всю жизнь. Не то, чтобы он, конечно, воспринимает это как данность, но вообще-то да — факт, того, что такой омега как Ли ему доверяет и что такой альфа как Чанбин уступает ему… Это просто чёртово сумасшествие, прыжок со скалы в бездну — не иначе.       — Хочу увидеть вас во всей красе, — шипящим откровением срывается с уст Чанбина, и Хёнджин эту самую красу тут же стремится показать, как никогда, выгибаясь над омегой, размашисто и жадно лаская его руками. Хван грациозно выпячивает задницу и одобрительно стонет, когда её обхватывают и оголяют, приподнимая, привычно проводя языком по копчику и, не церемонясь, вставляя по проксимальные фаланги. Феликс же с судорогой в ногах то мякнет, то всем телом напрягается под поцелуями. Омегу кроет от ярких чувств постоянно движущихся внутри длинных пальцев, от феромонов, кладущих на лопатки, уже уложенного Ли. Феликс клянётся — он ощущает пульсацию каждой вены, каждой мышцы и каждого покидающего горло рыка.       Они движутся без спешки, растягивая процесс на столько, на сколько позволяет им терпение Ли. Хёнджин ласкает накаченную грудь, поясницу и щиколотки, он касается интимных точек и только найденных эрогенных зон. Альфа отвлекает от первого толчка своим голосом и комплиментами, в то время как Чанбин с Хёнджином особо не ласкается — осведомлен, что сейчас тому это абсолютно не нужно. Охотник прижимает Хвана к своей груди, стукаясь подбородком о его плечо, и входит одним движением, тут же ощущая вибрацию неприспособленных к такой близости стенок, но точно привыкших к подобному обращению.       Хёнджин чувствует себя ужасно-прекрасно, когда находится меж двух желаний — толкнуться вперед и дёрнуться назад. Чанбин, контролирующий и честно наслаждающийся ситуацией, внимательно следит за Феликсом и сам задаёт их фрикциям темп, толкаясь и прижимая Хвана к омеге. Они движутся медленно и немного рвано из-за Хёнджина, потерявшегося не то что в ощущениях, а скорее в своём сознании и возбуждении. Но после пары брошенных в душную комнату вскриков охотник, схватив альфу за бёдра, подчиняет, упираясь зубами в загривок, и контролирует, самостоятельно насаживая и толкая. Со тихонько порыкивает, когда Хван стремится выбраться из-под его влияния, и решает окончательно подмять того под свой темп и темп постепенно-привыкающего омеги, который от интимности акта скулит и содрогается. Ли цепляется за ткани под собой, цепляется за собственные ноги, грудь и иногда ловит чужие сцепленные руки, сжимая и разжимая, делясь ощущениями и утверждая скорость. Чанбин очень чётко слышит, как сталкиваются их тела, как звонко ахает Хван и как хлюпает между ягодиц Феликса. Всё, о чем может думать Чанбин в данную пору — омега наслаждается, омега скулит, омега течёт и просит.       — Бин… Чанбин, — бас звучит с эхом и придыханием. — П-поцелуй, прошу, — Феликс вскрикивает и до новых царапин хватается за собственные ляжки, когда Чанбин, услышав собственное имя и невнятную просьбу, резче дёргает бёдрами. Омега чувствует, что на пределе, хоть и с трудом осознает свой скорый оргазм. Он видит, как старший тупит и очевидно не до конца понимает, как в их позициях более верно склониться к Ли, не задавив при этом Хёнджина, что позволил себе в это мгновение упасть на младшего и уткнуться губами в его линию челюсти — выносливость Хвана всегда была на высоте, но видимо не тогда, когда его желания удовлетворялись с обеих сторон одновременно.       Со забывается на мгновение и смеется, делая паузу в движениях и давая всем троим перерыв. Хван, конечно, его долго не ждёт и почти сразу начинает поскуливать, хвататься за чанбинову ягодицу, подталкивая, и трясти задом, насколько это вообще возможно в его положении, но Феликс, который не менее ярко ощущает дразнящие покачивания, зарывается пальцами в распущенные и лезущие в его же нос темные волосы. Но Ли не гладит — хватается, отодвигает и заглядывает в глубину затуманенного разума.       — Хенджина, поцелуй Хенджина…       Феликсу понравилось… Ему так чертовски понравилось видеть альф вдвоём. Что в первую встречу, что во вторую, что сегодня — каждый их взгляд, направленный друг на друга, каждый брошенный в пустоту безмолвный, но повествующий о любом, даже незначительном переживании вздох, каждый мимолетный поцелуй за ухо, в раскрытую ладонь, в лоб или просто носом об нос. Ли хочет видеть больше их взаимодействий, хочет сам больше касаться, но особенно он хочет лицезреть их поцелуи.       Альфы от осознания сказанного одновременно стонут, однако начинают действовать без излишних размышлений. Со тянет Хвана на себя, стараясь не сбивать ритм возобновившихся толчков, что получается, мягко говоря, отвратительно, потому что возбуждение окутывает комнату в ещё большем объеме — Чанбин может поклясться, что чувствует фантомные разряды тока на своей спине и пояснице. Поэтому в отличие от их первого полноценного поцелуя перед омегой, этот поцелуй разрывается сочетанием мягкой страсти и многолетней любви. Теперь это не выглядит так дико и нуждающиеся как вначале — теперь они оба влажные, разгорячённые и глубоко-уставшие. Чанбин сминает пухлые губы в своих, кусает за щеку пока Хёнджин только и делает, что стонет и покорно открывает рот. Это не поцелуй — не тот изначальный поцелуй, во всяком случае — но это по-прежнему тот поцелуй, от вида на который Феликс вздрагивает, бежит пальцами по своему торсу и груди и почти танцует под старшими — интимно, нежно, демонстративно.       — Блять, — слезно вскрикивает Хёнджин и, мажа кожей об кожу, отрывается от горячего рта, почти повторно заваливаясь на Феликса, но вовремя выставляя руки. — Блять, блять, блять, — всё что может тараторить травник, ощущая ужасно раздирающее давление внизу живота и у копчика. Внутри Феликса жарко и мокро, его смазка стекает к коленям, марая и впитываясь в кожу, душа альф своим ароматом и вынуждая их двигаться резче.       Хван прекрасно чувствует влагу на собственных ногах и может поклясться, что Чанбин не менее прекрасно и очень даже специально растягивает её ладонями выше по телу Хёнджина, к его ребрам и груди, куда-то в сторону сосков, а после очень грязно к подбородку и губам. Его пальцы не так длинны, но их диаметр, их мягкость и жёсткость рабочей кожи особым удовольствием лежат на языке.       — Ты можешь кончить, — ни в коем случае не приказ. Чанбин спокойно напоминает, потому что привык, что альфа любит растягивать удовольствие, любит это удовольствие получать как награду. И он так же помнит, что под младшим Феликс, который этого удовольствия ждёт не меньше.       Ли от осевшей на слуху фразы узко сжимается, содрогается в стонах, всё так же дрожа от постоянной стимуляции. Охотник спеша угодить возлюбленным, начинает вбиваться особенно рьяно и глубоко, совсем не ритмично, но так правильно и знающе, так чутко и целенаправленно, попадая Хвану четко по простате и не позволяя тому покинуть чужое тело. Хван стонет и мечется, не чувствуя ног и собственного сознания. Он, не задумываясь, хватается ладонью за член Феликса, а через несколько секунд, до хруста изогнувшись, делает последний глубокий по своей инициативе толчок.       Омега вскрикивает и зажмуривается, упираясь ладонями в часто-вздымающуюся грудь травника, когда весомый узел стукается о тело — как бы желанно происходящее не было, он ни физически, ни морально не готов. Хёнджин прекрасно осознает омежьи переживания и страх, что затмевают любое возбуждение, и, когда сдержанность альфы победно иссякает, он тут же покидает узкое нутро, кончая на влажную грудь и живот. Хван, не задумываясь, восполняет пустоту своими юркими пальцами свободной руки и слышит в благодарность высокий скулеж. Он ощущает кожей цепкие пальцы на своих, разом оглаживающих всю длину небольшого члена, и доводит омегу до логического финала.       Феликс, потерявшийся в оргазме, не сразу замечает сохранившееся перед собой движение и Хёнджина, что цепляется своими промокшими пальцами за чужие предплечья, позже протягивая испачканную руку — ту, что секундами ранее была в Феликсе — куда-то за голову. Ли не сразу понимает, что этой рукой он требовательно прижимает рычащего альфу к своему затылку, как и не понимает того, что сейчас оба мужчины, не стесняясь ни Феликса, ни самих себя, демонстрируют омеге свой привычный мир, свое привычное поведение и привычный разврат.       Ли внимательно наблюдает за ускорившимся темпом, огибает взглядом красные пятна и царапины на высоком теле, видит весь тот склизкий бардак, которого не существовало бы без него. Феликс отчетливо слышит, как Хван вскрикивает невнятные и выдуманные только что слова и содрогается от продолжительной сверхстимуляции. Омега видит блеск и то, как Хёнджин роняет пару слезинок на знатно промокшую постель — кажется Чанбин больше никогда не сможет на ней спать. Не будь позади альфы Чанбина, а будь там кто-либо другой, Феликс бы остановил их, вынудил бы прекратить, будь его воля — бросился бы на него с широко раскрытой пастью. Но Хёнджин в руках у Чанбина. И Чанбину Феликс доверяет, как и доверяет Хвану в руках, доверяет его слезам и стонам, доверяет его покорной дрожи и прокусанной губе.       Ли замечает за болью кайф, а когда травник открывает закатившиеся от экстаза глаза, омега звучно выдыхает, прикусывая пальцы.       Чанбин слышит, его нос всё прекрасно чувствует, а плотные и дрожащие стенки альфы услужливо принимают и засасывают. От всего этого откровения и грязи Со спешит избавиться, хоть и хочет впитать каждое мгновение до последней капли. Он делает завершительные толчки и натурально-животным рокотанием предупреждает младшего, тут же дернувшегося и опустившего голову от этого звука. Феликс не может сказать наверняка, чему именно этот звук является предшествием, но то, как Хван ответно подставляется и закрывает ладонями шею, о чем-то всё же повествует. Охотник отпускает себя и в последний раз толкнувшись, впивается клыками в собственные пальцы, лежащие поверх пальцев Хёнджина — запах Феликса мог сыграть с ними плохую шутку.       — Кажется тебе придётся часами выстирывать свою постель и где-то столько же проветривать дом, — сломавшимся голосом шутит Хван, когда спустя несколько долгих минут у него стабилизируется дыхание, а повторное возбуждение окончательно сходит на нет — для него сегодня и так всего было слишком и очень сполна. Чанбин, что успевает полностью обтереть Феликса и теперь делает шаг в сторону альфы, тяжко выдыхает, хоть и бросает ответный смешок.       — Тогда пусти сегодня к себе, не хочу спать на морозе, — смоченная ткань старательно и бережно очищает кожу от неприятной влаги, перенимая на себя часть впитавшихся запахов. Все трое очевидно наслаждались сложившейся симфонией ароматов: нечто терпко-цветочное, оставляющее на языке сладость и пикантный мотив, нечто отдающее кожей и пылью, нечто создающее из множества гармоничное единство.       — Обратись в волка и дрыхни сколько влезет, в чём проблема, — продолжает бурчать Хёнджин будто бы серьезно, но откровенно просто выбешивая.       Травнику всегда нравилось смотреть на пыхтящего Чанбина, ощущать его ладони в своих волосах, когда те в особом раздражении творили ужасающий бардак, и при этом дерзко смотреть в счастливые и ложно-раздраженные глаза, бросая вызов и зная, что охотник на него никогда не ответит — просто не позволит себе. Иногда у Чанбина проскакивают мысли совершить ответные действия, но они всегда заканчиваются хохочущим Хёнджином у него на плече или его криками после звонких хлопков по плечу, заднице или пальцам.       — Боюсь проблема в тебе и твоём гостеприимстве, — Чанбин не особо легко шлёпает Хвана тряпкой по коленке и натягивает на него свою чистую рубаху, делая это специально криво и усложнённо. Они со стороны выглядят совсем как щенята.       Феликс звонко смеётся с их детской перепалки и вспоминает, как альфы вскользь признались ему в своей неуживчивости с другими волками. Этим объяснялось многое в их образе жизни, хотя омега и не понимал, почему те, кто и так видятся каждый день и проводят большую часть времени вместе, сталкиваются с такими проблемами. Но сейчас он думает, что ему самому было бы сложно ужиться с вечными тарахтелками и непризнанными шутами. Хёнджин был открытым либералом, в то время, когда у Чанбина были очевидные замашки приверженца консерватизма. Их жизни это никогда не мешало, однако при принятии любых важных решений, например, тех же отношений, они сильно путались, иногда озвучивая то, что озвучивать никогда не хотели.       Когда Чанбин проявил интерес — Хёнджин разрешил; когда Хёнджин заинтересовался сам — Чанбин был рад, хоть и решил ощупать почву с другой стороны; когда Феликс поддался и протянул руку им обоим — Хёнджин обрадовался, в то время как Чанбин только напрягся. Старший ценил их общение, ценил комфорт и ценил доверие, но осмыслить нарастающее ему до сих пор было сложно. Три волка в привычной паре — огромное непредвиденное исключение, которое рутину Чанбина подвергает изменению. Со не было сложно принять Хёнджина, но осознать их исключительность — кардинально нелегко. Однако сейчас, когда их тела и будто бы души свободно впитывают друг друга, когда экология их отношений находится в цветущем благополучии, а феромоны смешиваются в один, никто уже не задумывается об их связи — они просто принимают абстрактную судьбу как данность.       — Мы же теперь вместе, да? — сквозь шутливую перепалку и громкий уставший смех интересуется Ли. Он немного опешивает от собственного вопроса и его прямолинейности, но смотрит на альф абсолютно целеустремлённо и цепко. Он видит, как Хёнджин теряет дыхание и заостряет на нём свой взор — сейчас он смотрится как никогда трезвым, даже если выглядит при этом максимально охмелённым. А затем наблюдает за обратно подошедшим к нему Чанбином и позволяет тому наклониться и оставить невидимый след губ на лбу.       — Только если ты этого хочешь, — ответ глубоким дыханием оседает в голове омеги, и Ли издевательски-медленно прикусывает язык, то ли действительно обдумывая своё решение, то ли стесняясь его озвучить.       Но они все знают ответ, словно знали его уже тогда, когда Чанбин столкнулся с озверевшим раненым волчонком, не знающим границ дозволенности.

***

      Празднование Волчьей Луны всегда начинается ближе к самому полнолунию, хотя встречают его за сутки и провожают сутками после. Это празднование всегда проходит в первое полнолуние года и считается, что именно оно предрешает судьбу следующих двенадцати месяцев. День предпразднования и завершающей подготовки всегда является самым насыщенным и важным для волков: именно в этот день утверждается каждая деталь от кормлений до оглашения ролей и обязанностей на эстабате; именно в этот день семейство объединяется полным составом для проявления почтения в сторону вожака и сородичей; именно в этот день проводятся обряды, предшествующие значительным или незначительным изменениям.       Празднование Волчьей Луны — это традиция, которую обязан был почтить каждый волк. К какой бы идеологии он не относился, как бы не ценил или ненавидел он своё прошлое — каждый и абсолютно каждый был обязан отдать дань благодарности предкам за свою волчью душу и обернуться к тем общим воем, обращённым на луну.       Издавна было принято, что первый встречный вой озвучивается главным вожаком, последующие — остальными. В этом вое звучала и боль, и радость, и просьба — каждый вкладывал то, что считал нужным. Иногда боль угасала, радость расцветала новым бутоном, а просьба исполнялась в реальность. Ничего не зависело от желания — предки откликались на тех, кто действительно в их отклике нуждался. Помимо этого, первое полнолуние в году и двое суток после считалось временной порой перемирия, а потому позволяло всем стаям на мгновение передохнуть и с честью встретить общее или одиночное будущее.       Послепраздничный день всегда приходится на обязательные стайный и межстайный эстабаты, в начале и в конце празднования соответственно. Организатором второго всегда является самое сильное семейство, вне зависимости от установленной иерархии. Обычно определение силы исходило от численности и процентной величины альфа-особей, хотя и были исключения, когда сила определялась заслугами и инициативностью. Стая Бана находилась в союзе, что применял оба способа определения, а потому в данной номинации была не на первом месте, избавляясь от лишней мороки и ненужных решений.       Чанбин, как главный охотник, играл далеко не последнюю роль в организации Празднования Волчьей Луны: он был вынужден носиться по территории и поселению почти неделю, контролируя работу волков, руководя этой работой и постоянно коммуницируя с Чаном, Джисоном и другими охотниками, при этом успевая заскакивать к Хёнджину, чтобы передать попутно собранные ингредиенты, хотя скорее просто чтобы одарить травника парой любовных жестов и получить ответное внимание. Ещё реже он встречался с Феликсом, который по-прежнему занимал койку в «Зелёном доме», пока не была обустроена его комната в доме вожака. Во-первых, свободных хижин у них не было, а на постройку новой требовалось значительное количество времени. А во-вторых, Минхо, как-никак, станет его официальным стайным опекуном, который может позволить себе физически приютить омегу на время. Это не то привычное опекунство, которое было заключено с тем же Сынмином, но это не менее важная связь, закрепляющая новоприбывшего волка в семействе — чем-то похоже на брак, но немного не в той последовательности и не с теми ролями. В своё время, Хёнджин был принят в стаю тем же способом.       Сейчас в стае каждый волк был занят своими делами, а делами считались даже самые мелкие поручения, так что и волчата, и даже Феликс были наделены задачами. Чонин, как ученик травника, помогал Хёнджину с упаковкой лекарственных смесей для союзных стай в качестве одного из презентов и являлся своеобразным посыльным: то лекарям что-то отнести, то у них что-то забрать, то по местным поварам да кулинарам побегать, иногда даже к вожаку зайти и получить от того обратную связь. Сынмин, в свою очередь, помогал вожакам в доме, разбираясь с задачами и поручениями — чаще всего именно он отвечал Чонину и соратникам, если это не касалось каких-то глобальных и внепоселенских вопросов. Он носился как мышонок по дому, избегая разговоров с Чаном, зная, что говор того слишком официален и остёр для его ушей, предпочитая узнавать всё через Минхо, который в предпраздничный день был не менее взведён — скоро полнолуние, а значит принятие Феликса ещё ближе. Джисон умудрился пристроить Феликса в ряды своих менти — Ли предполагает, что произошло это по просьбе Чанбина, но точно утверждать не может — пару раз отправляя его на ближайшую по территориальному размещению охоту, хотя в основном заставляя того расчищать поселение и площадку для праздника. Празднование Волчьей Луны обязательно праздновалось на открытом воздухе, а когда был пиковый восход полнолуния, ещё и в волчьем обличье, поэтому тропинки должны были быть более-менее расчищены.       Когда близится вечер, а луна начинает тускло просвечиваться сквозь крону, стартует долгожданное веселье и пир. Под шум разговоров, треск костра и редкую самодельную музыку, морозный воздух кажется мягким и почти тёплым. Пока семейство празднует, утаскивая в свои крики под громкий смех Минхо и Чонина слегка напряженного Чана, Чанбин и парочка других охотников, что стоят ближе к краю, не стремятся близиться к эпицентру, где у главного костра носятся дети. Хёнджин знает, что Со не ступит глубже, что вряд ли сходит угоститься сладостями. Он привык к такому альфе и ему совсем не сложно ступить к нему первым, принести пару вкусностей и даже ягодных конфет. Они приветственно игриво стукаются носами, и младший в одном потоке слов рассказывает Чанбину словно всю свою неделю, включая то, что старший и так наверняка знает. Охотник не скупится на ответные истории, хотя и предпочитает сейчас больше слушать: и Хвана, и звуки извне. Они всегда очень хорошо общались, да, часто перебивая друг друга, и да, часто сменяя темы, совсем не заботясь о логике, но им нравился такой диалог и им в нём было уютно.       — Пару дней назад Феликс сказал, что считает себя свободным, — делится вероятным секретом Хван и, поняв сказанное, прикусывает язык, чуть опуская голову и утыкаясь взглядом в играющие огни на своих ногах. Его язык слишком быстро развязывается, стоит ему только увидеть кривую улыбку Чанбина — как же Хёнджин чертовски влюблен в него, это просто невозможно. Младший чувствует напряжённое дыхание Со, будто тот стоит впритык к его шее, и давно забытую горечь в носу — за последнее время феромоны Чанбина в относительной стабильности, а новых приступов пока не наблюдалось. — Только ему не говори, что я сказал, хорошо? Он меня убьёт, — смеясь и в одновременной шутке боясь, Хван поднимает голову и вылавливает руку Со своей, тут же обнимая ту пальцами и медленно согревая.       — Не скажу, — и альфа правда не скажет. Он сжимает руку в ответ и кивает для пущей убедительности, потому что знает, что Хёнджину нужна взаимность, нужна демонстрация этой взаимности, даже если на них никто кроме предков не смотрит.       — Он как-то зашёл ко мне повидаться, и мы разговорились о таких глупых вещах, боже, Феликс такой смешной, каждый раз ему поражаюсь. Я серьезно чуть не описался со смеху, а ведь у меня до этого даже зова природы не было, — Чанбин улыбается. Он смотрит на быстро потерявшегося в монологе Хёнджина, на его ежесекундно сменяющиеся выражения лица, на постоянно вскакивающий нос и на рот, раскрытый в смехе и непрерывающемся потоке слов. Младший не сразу понимает, что им любуются, но он даже не останавливается, когда замечает блестящий взгляд на себе. — А потом всё как обычно свелось к нам… Почему ты так смотришь?       — Потому что люблю тебя, — ноль колебаний. — Вы мне оба очень нравитесь, — и мужчина сжимает руку еще крепче, подносит её к губам, и прижимается, прикрывая глаза и вдыхая аромат. Чанбин никогда не сможет насытиться Хваном, хотя бы из-за того, что каждый раз он возится с разными травами и корешками, ну и из-за того, что теперь в этом аромате он находит ещё и Феликса.       — Знаешь, если так подумать, то даже сейчас мы говорим о нас троих… — Почти не краснея, замечает Хван и облизывается, поглаживая пальцами пальцы старшего. — Чанбин, я тоже люблю тебя. Безумно… И нашу связь люблю, но мои мысли теперь занимаешь не только ты. Я ведь не один такой? Ты же тоже думаешь о нас и о нём? Да ведь? — младший тянется ткнуться плечом в плечо, чтобы хоть как-то успокоить нервы и услышать желаемое, однако Чанбин изворачивается и крепко прижимает грудью к груди — это сложно назвать объятиями, но Со трётся виском о мягкую щеку и тепло выдыхает, вылавливая нотки тишины сквозь шум. Хван ответно обвивает его и зарывается носом в тёмные кудри.       — Хёнджин, мы позволили друг другу разделить ложе, Феликс позволил нам проявить инициативу, мы честно спросили его разрешения, и он честно ответил нам, — слова звучат чётко и уверенно, хоть и негромко. — Мы уже тогда были уверены в наших решениях — мы уверены в них и сейчас. Так что да, дорогой, нас трое, — громкость окончательно сбавляется до глухого шёпота, становясь ложно-интимной и горячей, хоть они и говорят о действительно важных вещах. — И думаю надолго, — в голосе старшего нет той привычной надежды, но в нём есть гордая вера — Чанбин сейчас как никогда уверен в своих словах.       — Хочу на всю жизнь, — бурчит Хван и расслабляется в сильной хватке. Он просто хочет жить в любви и гармонии, хочет наслаждаться вниманием своих волков и проявлять им не меньшее внимание.       — Я знаю… Я знаю.       Хёнджин уходит за полчаса до начала обрядов, объясняя это желанием стоять ближе к центру и лучше видеть происходящее. Чанбин заботливо подгоняет его хлопком по пояснице и осматривает округу, ловя взглядом выбегающего из толпы Феликса, что стукается лицом о грудь травника и звонко хохочет от внезапности. Младший радостно и влюблённо машет Чанбину, который в ответ с улыбкой кивает и немо подгоняет их идти занимать места. Чанбин за эти несколько секунд, что Хван с Ли обнимались и приветствовали друг друга, параллельно прощаясь с охотником, поджилками ощущал каждый грамм своих чувств: желание защитить и спрятать в своих руках во время проявления слабостей, и одновременное желание показать, когда у окружающих будут сомнения — Чанбин хотел демонстративно гордиться ими, хотел показать, что им самим можно гордиться. Со хотел, чтобы его чувства видели, и ему ужасно льстило, что на его любовь рьяно отвечали.       Феликс сегодня выглядел совсем по-другому, по-особенному. За то время, пока они готовились к празднованию, омега успел сблизиться с большей частью стаи — как передал Хёнджин, ему не удалось найти общий язык с каждым, как бы он ни старался, но радости быть принятым в новую, желанную семью это не мешало. Лицо омеги светилось взволнованностью и предвкушением, пробуждая взволнованность и в окружающих.       На Феликсе уже висели ритуальные украшения из зимних цветов и перьев, на его лице природными красителями были вырисованы соответствующие узоры и эмблемы, а в волосы были вплетены разноцветные лоскутки. Уже скоро вожак должен будет дать ему новое, стайное, имя. Чанбин знает, что это простая формальность для новых совершеннолетних волков и те сами будут вольны выбирать то имя — данное при рождении или при принятии — с каким им будет желаннее жить. На самом деле, Ли уже успел высказаться им по этому поводу: он принял решение носить оба имени, потому что чтил выбор вожака, но и не мог так просто забыть об имени, с которым пережил слишком многое. Такое решение принимал далеко не каждый, но Чан, кажется, был совсем не против. Хёнджин, например, носил имя, данное ему Чаном. До стаи Бан Хван был волком-одиночкой, не нуждавшимся в имени, хоть то у него и было. После принятия альфа помнил себя только как Хван Хенджина, травника и соратника, помощника второго вожака и пару главного охотника.       — Может ли одна омега быть отдана двум альфам? — ближе к началу обряда интересуется у Чана Чанбин. Ему важно знать возможны ли их полиаморные отношения, позволит ли вожак в таких отношениях находиться и есть ли шанс как-то рассказать об этом стае, ранее не сталкивающейся с такой практикой. Если честно, Чанбину понадобилось ведро смелости, чтобы так открыто задавать столь важный вопрос.       — Я не сталкивался с подобным ранее, — прекрасно понимая ход мыслей охотника, признается вожак. До начала обрядов осталось совсем немного, поэтому подобный разговор сейчас его очевидно напрягал, однако он совершенно не показывал этого Чанбину. Чан лишь спокойно вздыхает и оборачивается. — Я не смогу дать тебе конкретный совет по этому поводу, но боюсь, что это невозможно… Для наших природных волков метка — это пустышка, но для нас самих, полулюдей и полузверей, метка — не просто условность. От неё очень сильно зависит контроль феромонов обоих партнеров и их ментальная связь. Однако я не знаю возможно ли урегулировать такое для троих особей.       Чан видит поникшего охотника. Со знал, что их ситуация уникальна и как другие привычные пары они жить не могут, но он всё равно надеялся на какое-то важное знание, о котором он не имел понятия. Но Чан сам молодой вожак, переживающий Чанбина не более чем на пару лет. Он бы сам хотел знать об этих нюансах, но, к сожалению, ситуации Со помочь не мог.       — Чанбин, — начинает Бан, потому что не может позволить себе проигнорировать потребность своей правой руки, своего волка, своего некровного брата в поддержке. — Это не значит, что ваши отношения запретные, хорошо? Мы приняли ваши с Хёнджином отношения как само собой разумеющееся, — в голосе Чана с именем Хёнджина на устах чувствуется особое тепло и понимание. Он знает, как Хвану это было важно, знает в каких по праву истинных отношениях они состоят. Чан знает о них многое и даже сейчас, когда в их паре оказывается ещё и Феликс, он принимает, потому что не слеп и разумен, потому что видит чужое счастье и верит, что оно не мимолётно — такие взгляды мимолётными не бывают, такое принятие с учётом их уникальностей и сложных судеб — не просто поиск защиты друг в друге. Чан верит, что их души были рождены из одной и теперь, воссоединившись, они рождают жизнь пусть и не в физическом проявлении. — Мы как стая примем и вас троих… Я как вожак позабочусь об этом, — тяжелая рука мягко ложится на плечо охотника, придавая озвученным словам вес. Чан понимает, что не каждому будет просто принять столь нетрадиционное решение, но он так же уверен в силе чувств этих троих. — Тем более никто не запрещает вам вступить в брак. Это конечно не метка, но для нас это не менее важный показатель.       И Чан видит во взгляде Чанбина влажный блеск, подталкивая того к себе и ловя широким плечом горячие охрипшие вздохи — Со не позволяет себе открыто плакать, но принимает и выпускает тихую радость и остаточную горечь. Для волка, который всю жизнь хотел иметь свою маленькую семью, слова вожака о браке — золотые нити, оплетающие сердце. Ему разрешили, ему предложили. И Чанбин благодарит, даже не думает о времени и будущем, потому что хочет уже сейчас — он всё решил и примет решение своих возлюбленных должным образом, каков бы не был их ответ.       В это празднование проводится не так много обрядов, однако впервые за долгое время происходит принятие совершеннолетнего волка. Чан, как и обещал, решил всё касательно прошлой стаи и получил от них официальное разрешение. Можно было бы принять Феликса и без оповещения об этом кровной стаи, но Бан считал необходимым лично заявить о решении омеги. Он рад, что обошлось без кровопролития, и северяне приняли его условия: в обмен на Феликса Бан пообещал закрыть глаза на все прошлые вторжения и на покушение омеги, в тот момент носящей имя другого вожака, на его правую руку. При не соглашении Чан бы был обязан по законам леса изъять то, что ему прилагалось, поэтому он поставил тех перед выбором: честь и имя или дерзкий волчонок с бурным нравом и острым запахом. Чужаки думали недолго.       Когда Минхо публично обзывает омегу своим стайным сыном, обтирается щеками о его щёки и одаривает его легким касанием лба о лоб, обряд официально завершается.       — Ну привет, Ли Ёнбок, — Хёнджин пробует на языке новое имя и улыбается от интересного звучания. Однако «Ликси» он любит гораздо больше.       Чанбин любуется Феликсом, ютящимся в руках Хёнджина, и Хёнджином, греющим руки о чужие щёки, и, бросив смешок в спящий лес, обнимает возлюбленных одним широким движением. Он целует скулу омеги сквозь ладонь Хвана и синхронно гулко хлопает их по задницам, убегая вслед за вожаком и бросая напоследок дурацкий «хихик».       Близится полнолуние, и наступает время, когда стае пора обратиться. Феликс никогда ранее не видел волка Хёнджина — от саднящего предвкушения у него начинают чесаться бока. Когда Хван, что ранее предпочел забежать в свою хижину в яром нежелании портить одежду и уж тем более с голой попой бегать перед сородичами, предстает перед Ли в своем животном обличье, у омеги комично разъезжаются задние лапы, усаживая его в совсем глупой щенячьей позе.       Волк Хёнджина изыскан: его непривычно-длинные лапы возвышают, узкая и заостренная морда придаёт чертам хитрый прищур, а короткая тёмная шерсть, мягким переходом осветлённая в сторону морды и торса, подчёркивает тонкости фигуры. Если у Чанбина была грива из мышц и жёсткой шерсти, придающая ему внушительную силу за счёт размеров, то у Хвана было преимущество в длине лап и зорком взгляде — Чанбин был создан для охоты в то время, как Хёнджин идеально подходил под роль добытчика и дозорного.       А ещё, вероятно, у Феликса была особая слабость к тёмношёрстным волкам.       Хёнджин от чужого забавного вида фырчит паром и, ловко ударив хвостом омегу по подбородку, разворачивается в сторону собравшейся толпы. Чанбин ответным фырчаньем смеётся и подталкивает младшего вслед за травником — уж очень его эти игры веселят. Они направляются к возвышению из камней, докуда не доходит свет от центрального костра и где в ожидании широкой фигурой уже сидит вожак, покорно высматривающий ту самую Волчью Луну.       Чанбин встаёт напротив Хёнджина и Феликса, пробегаясь по ним изучающим взором, и заглядывает в топящие его же душу зрачки. Он замечает абсолютное непонимание в глазах омеги и ожидание и склонившуюся на бок голову со стороны альфы. Они прекрасно чуют в феромонах Со взволнованность, но ждут, не выпуская ни звука.       — Хёнджин, Феликс, вы хотели бы объявить о нашей помолвке? — в словах Чанбина редко наблюдались прелюдии, а уж, когда он переживал о сказанном, их было ноль и нисколько в придачу. — Это пока не брак, но я думаю-       — Ага, — вырывается осипшим звуком из горла альфы, и Со замечает, скопившуюся под веками Хвана влагу. Волк судорожно кивает и с силой вжимается своим плечом в непривычно маленькое плечо омеги, почему-то не решаясь дёрнуться и уткнуться носом в широкую шею охотника. Его лапы заметно трясутся, а услышанное никак не хочет перевариваться. Однако тот факт, что положительный ответ срывается с его уст первее, облегчает.       Феликс же сидит столетним камнем и с недоверием, а может просто с неосознанностью, выпускает долгий вздох. Он не планировал слышать такие слова так скоро, не планировал слышать их от своего альфы и совершенно не планировал ощущать тяжесть своего второго альфы у бока. Это слишком резко, слишком внезапно, а вид Хвана и его полуглухой, но самый искрений ответ — сокрушительны. У Феликса дрожат губы, а мысли не успевают слиться в адекватное решение, но он шепчет:       — Если это будет брак, если это на всю жизнь, — омега роняет взгляд в снег, напрягая альф возможным отказом, но на самом деле только пряча ненужные сейчас переживания. — Я никогда больше не встречу таких как вы, но… — неизвестная пауза грузом давит на органы, однако Со покорно ждёт, не смея перебить. — Но имею ли я право... заслуживаю ли я вас?       — А я заслуживаю тебя? — естественно-рычащий звук стреляет по барабанным перепонкам, поднимая морду Ли и привлекая его внимание ответным вопросом. — Мы заслуживаем такого омегу как ты?       Ранее подобные слова показались бы Феликсу ложью, глупым заигрыванием или вынужденностью, но сейчас… Сейчас от этих слов не исходит грубости, не исходит фальши или наигранности — сейчас они звучат, как сокровенная правда, которую омега всегда хотел услышать. Из горла младшего невольно выходит скулеж, и он выпускает из пасти скопившийся пар, соглашаясь и демонстрируя своё согласие робким кивком.       И старший видит, как оба парня хотят дёрнуться к нему, удушить в своеобразных объятиях, но понимают, что такое поведение в миг перед Празднованием Волчьей Луны неуместно.       — У вас ещё есть минуты, — подаёт голос успевший за столько времени понять и принять Джисон и встаёт так, чтобы визуально отгородить и прикрыть троицу от чужих глаз — хотя с места вожака их будет видно прекрасно и возможно потом им просто пооткусывают хвосты за неуважение, но в данный момент их это не особо волнует. Благо Джисон не маленький волк, примерно чановых размеров, так что его слова звучат как спасение, даже если и не перед Баном.       Волки дёргаются и заваливают огромного смуглого Чанбина в белоснежный сугроб. Охотник ловит горячие слезы Хвана широкой мордой, чувствует мягкий язык Феликса на ушах и благодарит их за искренность и податливость. Он выворачивается, чтобы уткнуться в их шеи и фыркнуть нечто неразборчивое, но чувственное. Их отношения невероятно странные, их податливость по отношению друг другу невозможная, а их неидеальная, но, вообще-то, идеальная, совместимость будто выдумана как импровизационная сказка — сказка, которую Со готов слушать вечно и столько же готов её повествовать.       Когда первый Чанов вой заполняет зимний лес, оповещая предков о начале новой поры, о новых решениях и желаниях, стая Бан в благодарном зове встречает своё будущее. Кому в этом году обернётся удача, знает только Луна, однако именно под этой луной сбывается самое огромное желание Феликса обрести свободу, желание Чанбина — обрести семью, и желание Хёнджина — обрести любовь.       О большем они будут желать позже.