Пикник

      Черная шерсть свободно скользит под его пальцами — мягкая, шелковистая, нагретая солнечным светом, теплом тела и его собственных рук. Пряный аромат корицы щекочет нос, ему вторит кофейная терпкость — на самом кончике языка, которым он, дразня, коснулся манящих приоткрытых губ, оставив частичку собственного запаха. Мята и хвоя — вроде так он говорит?       Чувствительные уши ловят тихий вздох, наполненный предвкушением. Неприкрытым, но все же сдержанным, не уверенным, что его стоит показывать, что сейчас подходящий момент, что это не мимолетное, ничего не значащее прикосновение. В этом вздохе — надежда на продолжение, жажда большего, невысказанная просьба пойти дальше. В этом вздохе — желание обладать.       И он готов последовать ему.       Он наклоняется ближе и вновь касается мягких губ языком. Прикрыв глаза, нежно припадает в поцелуе, позволяя проникнуть в собственный рот, таким образом приглашая и принимая правила игры. Открытость и покорность все еще непривычны для него, так что его простреливает мимолетная вспышка адреналина, когда он вдруг оказывается на земле и тонкие травинки впиваются в спину сквозь ворс покрывала. От неожиданности перехватывает дыхание и он на секунду замирает, но даже этого оказывается достаточно и поцелуй внезапно обрывается.       — Все в порядке? Мне прекратить? — встревоженные рубиновые глаза смотрят на него с вопросом и затаенным волнением, и он мысленно ругает себя за непроизвольную заминку.       — Даже не думай, — уверяет он, потянувшись навстречу, — Я весь день этого ждал.       Его слова возымели нужный эффект — тревога исчезает, тут же сменившись тем особенным взглядом, предназначенным лишь для него, от которого у него каждый раз подгибаются колени и буквально отказывают ноги. Никто более не может смотреть на него с таким неприкрытым обещанием, почти что угрозой доставить все мыслимое и немыслимое удовольствие. И, о, боги, каждый раз он с восторгом сдается.       Губы снова касаются губ, и наружу рвется стон, когда горячее тело прижимается вплотную, придавливая его к земле. В ответ он бесстыдно раскидывает ноги, сцепляет их на темной спине и делает рывок навстречу — бедра к бедрам, пах к паху — подогревая и так распаленное дыхание, которое смещается к его шее.       — Взял бы тебя прямо сейчас, — острые клыки прикусывают кожу, а вибрация от этого приглушенного рыка посылает волну мурашек вдоль по телу.       — Так в чём проблема? — подначивает он с ухмылкой, — Ты же знаешь, — шепчет он в ухо, почти намеренно оказавшееся у его рта, — Смазка у меня всегда с собой.       — Твою мать! — хриплый полу-рык полу-стон и встречное движение бедер сигнализируют, что он почти у цели, — Если ты так шутишь…       — Никаких шуток, — так что остается лишь последний штрих, и он медленно облизывает кончик темного уха и жарко шепчет в него, — Возьми меня.       Он добился своего. Пальцы сильнее сжимают шерсть у него на боках, дыхание на шее на мгновение прерывается, а затем они снова встречаются взглядами, и в алых глазах — пожар, в них — первобытная буря, а он — в эпицентре, в самом сердце шторма, что вот-вот унесет его с собой, если он останется на месте. Но он сам был тем, кто пробудил его, так что вызов принят, и он без колебаний устремляется вперед, навстречу бушующей стихии, что, больше не сдерживаясь, впивается в него тысячей касаний и поцелуев.       Конечно, нежность и ласка были в приоритете, но иногда ему хотелось так — резко, несдержанно, грубо, как после опасной битвы, когда на волне адреналина не обращаешь внимания на засосы и укусы, потому что они — лишь подтверждение волнения, знаки принадлежности, метки собственника, что раз за разом напоминают: «Ты — мой», имея в виду: «Пожалуйста, не оставляй меня», и это эгоистичное чувство, что он единственный, кто достоин их носить, с которым он ничего не может поделать и хочет испытывать вновь и вновь. Даже в такие спокойные дни, как сегодня. Особенно в такие спокойные дни.       Кто-то бы мог подумать, что у него зависимость. Что он пал жертвой собственного тела, которое уже просто не знает, каково это — жить не на грани. Кто-то бы мог сказать, что он сошел с ума, и это безумие — с такой готовностью предлагать себя, когда все, чем ты живешь и во что веришь — это свобода. Кто-то бы мог напомнить, что тот, кому он вверяет себя, несмотря ни на что был и будет его главным соперником, стремящимся во всем доказать превосходство.       Всем им он бы рассмеялся в лицо.       Потому что да, он — зависим, он — безумен, он — проиграл, но знает ли хоть один из них, чего стоит этот проигрыш? Что именно он получил взамен и как сладок вкус поражения? В курсе ли они, каким длинным был путь от взаимной ненависти и презрения, к сменившим их сдержанному уважению и скрытому интересу, что в итоге привели к нечто большему сквозь череду отрицаний собственного чувства и надежд на ответное? Как долго он ждал и сколько было приложено усилий, чтобы дать понять, чтобы убедить, чтобы пробиться сквозь показную отстраненность и напускной холод до той маленькой искры, что жаждала ответного тепла, и как бережно пришлось раздувать ее, норовящую вот-вот погаснуть, до полноценного костра, делясь лишь малой частью того, что он мог предложить, дабы не затушить ненароком напором собственных страстей?       И как прекрасно теперь гореть. Вместе.       — Если ты сейчас же не достанешь смазку, я выебу тебя насухую.       Грозное предупреждение бесцеремонно вырвало его из потока мыслей, заставив усмехнуться. Нет, как бы долго он ни заставлял ждать, как бы ни испытывал терпение, до этого не дойдет: при всей их обоюдной любви к острым ощущениям, принуждение и боль были последним, чего они желали друг другу, никогда не заходя за невидимую грань, что на первый взгляд могла показаться легко преодолимой для них обоих. Чуть больше силы, чуть больше скорости — край всегда был близок, но они умело избегали его, каждый раз проходя в миллиметре от пропасти, сорвавшись в которую они бы погубили то хрупкое доверие, что установилось между ними. И которое так не хотелось потерять.       — К чему такая спешка? — не удержался он от подначки, доставая неприметный флакон из игл, и, словно приманкой, качнул им в стороне, прежде чем тот оказался нетерпеливо вырван из его рук.       — Мы вообще-то на улице, — колпачок звонко щелкает, открываясь, и через мгновение он чувствует вязкий холод на коснувшихся входа пальцах, что незамедлительно скользят внутрь, вырывая у него резкий вздох.       — В километрах от любо… ох! — он не сдерживает стон, когда они сгибаются ровно в нужном месте, — Любого жилья, — продолжает он с придыханием, выгибаясь навстречу очередному жадному поцелую в шею, — Я ведь не зря выбрал именно это место.       — То есть ты с самого начала собирался меня совратить? — обманчиво-недовольное урчание, с так нравящимся ему низкими нотами, сопровождает проникший внутрь третий палец, и он закусывает губу от нетерпения.       — Не вижу, чтобы ты был против, — выдавливает он на последнем волевом усилии, но тут пальцы делают очередной толчок, и он не выдерживает, — Да давай уже, черт побери!       Ему не приходится просить дважды. Секунда — и влажная пустота, покинутая предыдущими вторженцами, оказывается занята новым жаром, скользнувшим внутрь единым, резким порывом, и он протяжно стонет во весь голос, не боясь быть услышанным кем-то посторонним, потому что этот стон — только для них двоих, только для него, и единственный, кто может их подслушать — лишь ветер. Им никто не помешает, никто не прервет их вызывающе-дерзкий танец под открытым небом, которым они бросают вызов здравому смыслу и холодной логике, как всегда идя на необдуманный риск ради остроты ощущений. Зависимость? Сумасшествие? Да, тысячу раз да! Но еще…       Так он чувствует себя живым.       Кожа к коже, сердце к сердцу, один на двоих воздух, один на двоих жар: они движутся в едином ритме, в унисоне стонов, в резонансе дрожащих в нетерпении тел, и все это — еще недавно казавшееся невозможно далекой, безумной мечтой, — наполняет его совершенно новым желанием жить. Не только ради себя, не только ради других, не только ради всего мира.       Но и ради него.       И во имя этих минут уединения на краю света, принадлежащих лишь им двоим.       Горячее дыхание становится рваным, движения — все более резкими, и он понимает, что близится финал, отсрочить который более не в его силах.       — Стой, погоди, я… — просит он в перерывах между поцелуями, но ритм только ускоряется, вырывая у него новый стон, сквозь который он слышит хриплое:       — Я тоже.       И в тот же миг мир вокруг взрывается и исчезает.       На несколько секунд сознание теряет контроль над телом. Он хватает ртом воздух, вбирая его в легкие как в последний раз, сердце бешено колотится в груди, а из остатков чувств разум пытается вновь собрать реальность. Частое дыхание в районе шеи, сверху его придавливает чужой вес, и все, что в силах уловить чувствительный нос это яркий терпко-пряный аромат. Кофе и корица. Корица и кофе.       Кофе.       Корица.       …       Шэдоу.       — Ты тяжелый.       В ответ на его жалобу раздается смешок, и вес с груди исчезает, перекатываясь к нему под бок. Минуту они лежат, лениво наблюдая за бегом облаков, пока последние лучи заката исчезают за горизонтом. А затем одновременно приподнимаются и пересекаются взглядами.       — Надеюсь, ты предусмотрел что-то, чтоб мы не возвращались в таком виде, — остротой этого сарказма, кажется, можно убивать, но он знает, что это лишь напускное недовольство.       — Неа, — беззаботно заявляет он и расплывается в нахальной улыбке, — С тебя обратный транспорт.       — Идиот, — мягкая и беззлобная усмешка становится его наградой, и теплые пальцы ласково переплетаются с его.       Вспышка Хаос-контроля — и они уходят.       Домой.