Чёрные перья

Чёрные крылья, сложенные за спиной, с громким шелестом волочатся за Разумовским, и он долго пристраивает их поудобнее, когда садится напротив Игоря. — Как настоящие, — говорит Игорь, смирившись с тем фактом, что лечение ему всё-таки не помогает: ему обещали, что галлюцинации прекратятся. Что они просто изменятся — не было такого уговора. — Они и есть настоящие, — почти обиженно отзывается Разумовский, кончиками пальцев приглаживает взъерошенные перья и закидывает ноги в дорогих ботинках на стол между ним и Игорем — с шахматами в центре: потёртая бело-коричневая пластиковая доска, вылинявшие пластиковые фигуры. «Уберите», — сквозь подкативший к горлу комок попросил Игорь, впервые выпущенный из палаты с мягкими стенами и наткнувшийся на подготовленную к чьей-то игре доску. Рубинштейн какое-то время изучал его внимательным взглядом поверх очков — и кивнул. Шахматы в тот раз исчезли. Чтобы позже снова появляться то там, то тут — с той же самой недоигранной партией, но теперь Игорь не просил: он больше не был уверен, что шахматы настоящие, и больше не был уверен, что ему — страшно, больно, плохо. Игорю кажется, что внутри него бездна, алчная, постоянно зовущая пустота: сколько ей ни скорми — всё будет мало, никаких таблеток Рубинштейна не хватит, чтобы её наполнить. Игорь помнит, какого цвета были волосы Юли, но уже не может сказать, каково это — пропустить сквозь пальцы алые пряди. Игорь помнит рабочий график, расписание своих смен, цифры на ценниках в подвальном магазине за углом отделения, но память подводит, когда он доходит в воспоминаниях до запахов поздних дежурств, вкуса разделённой с Димой напополам шавермы и кофе «три в одном» из заначки в ящике рабочего стола. Игорь помнит каждый ход в той проклятой партии, но начинает забывать лица людей, погибших по его вине, тогда и позже. Игорь помнит, что простил, что знал, как жить дальше, что даже придумал план, но вечно голодная бездна сожрала и это. — Ноги со стола убери, — вяло напоминает он Разумовскому. — Здесь так не принято. Разумовский сверкает на него золотыми глазами, прикусывает губу, недовольно шевелит крыльями, но слушается. Неудивительно — он же галлюцинация. — А теперь ты скажешь, что мы одинаковые, — пытается угадать следующий ход Игорь. — Оба убийцы. — Почему это? — хмурится Разумовский — и морщит лоб как-то слишком живо для бредового видения, ставя этим Игоря в тупик. Ведь галлюцинация как раз сказала бы всё, что Игорь хочет услышать… наверное? Что он зря винит себя — или что не зря, что действительно виновен? Сдаётся, он совсем запутался. — Да какой из тебя убийца, Игорь, — усмехается Разумовский, поднимая на него неожиданно серьёзный и уже светло-синий взгляд. — Ты бредишь. Точно, бредит, вспоминает Игорь; он любил, он потерял, мстил, простил, убил, он не справился — и оказался здесь, где Рубинштейн дал слово исцелить его раздробленную на части душу, добрым словом и не только. «Доверьтесь мне, Игорь, — сулил он, наконец-то сломив сопротивление, — и я вам обязательно помогу». Вряд ли разговор с — бывшим — воображаемым врагом входит в план лечения. — …всё? — спрашивает Игорь и встаёт, чтобы уйти: Разумовский, даже воображаемый, — птица гордая, за ним не побежит. Разумовский пожимает оперёнными плечами — и вдруг порывисто смахивает на пол доску и фигуры, перегибается через стол, заключает Игоря в объятия, сжимает крепко, почти мучительно, будто ждёт, что Игорь начнёт вырываться. Но руки у него по-настоящему, по-живому тёплые, и чёрные перья — мягкие, тоже тёплые, словно нагретые солнцем, лучи которого — золотисто-рыжие, яркие — падают наискосок сквозь фигурные решётки высоких окон. …бездна внутри Игоря удивлённо замолкает.