Добровольная болезнь

      Уже несколько лет, почти, поди, декада, как младший брат не ночует дома. Страшно, мерзко, да и было бы к чему там торчать — вонь, бардак, тараканы и пыль, ранее опрятные и дорогие сердцу пикантные и не очень книги, манги, додзинси побросаны на пол, дорогие одеяла и простыни не стираны, валяются верхом, где-то зияющие рваными дырами и пятнами крови и рвоты. Окна лет пять никто не открывал, полы не мыл — все сотрудники давно поувольнялись, лакеи сдали атласные пояса с белоснежными полотенцами назад, даже самые преданные, такие же демоны, сочли сотрудничество ненужным. Хозяин, дотоле уважаемая личность, не выдерживает простого диалога — срывается, то говорит так быстро, то вовсе не говорит и едва выглядывает из-под чёлки глазами овечьими на слугу. Бессмысленно. Менеджеры ушли, всё скоро, стремительно рухнет — бизнес разворован своими же, казна пустеет, управление академией давно перешло третьим лицам напыщенного Ватикана, хотя и лица эти, признаться честно, он тогда видел совершенно впервые, хоть и скакнуло не так давно за двести лет работы. Пускали под суд — выкручивался, варился до того, как совершенно не потерялся в самом себе. И всё же, терялся он намеренно.       Первая доза была использована долгие годы назад. Тогда намешалось ужасное множество потрясений, ежедневные кошмары, сон по часу в сутки и огромное нежелание топить, как все, в дешёвом алкоголе, а потом вести себя как последний нищенский сброд. Уж увольте, это не тот путь. Неверный. Но на что только ни толкает тягучее, сгорбленное, едкое ожидание — звонок, письмо, смс, может, хотя бы что-то такое простое, что-то последнее пред неминуемым принятием, пред долгим вековым одиночеством, какое, казалось, он тысячу раз переживал моментами «до», и о котором больно было вспоминать. Первое время и правда пьянствовал. Втихую, вечерами выходного дня, когда никто не увидит мерзкой слабости, глупого порыва, который всё-таки не слишком хорошо работал. Напиться было ужасно трудно, дешёвое пойло не лезло, дорогое — затратно и долго, а удовольствия более никакого. Дымка. За ней — мерзкая трезвость, головные боли и тошнота, глупое пошатывание, которое казалось таким оглушающе нелепым, что он восседал в кресле весь оставшийся день, только бы не чувствовать себя деревенской пьяницей, наблевавшей на собственный воротник. С другими людьми совершенно не хотелось общаться, раздражали шумы и весь он, совершенно весь — в своей голове, только блуждая по отголоскам на тот момент уже больного разума мог говорить. С самим собой, со старыми воспоминаниями, с едва ли тлеющей надеждой, что всё, что произошло — не более, чем кошмар, что выход есть, каким бы неправильным он ни был, что это просто очередная идиотская шутка жестокого старикашки, да и вообще привязанность для демона — это грех, а грешить уже больше не модно. Ужасная волокита перемешивающихся мыслей мешала работать, спать, есть, гадкими язвами зайдясь на белом разуме. Ему нужно было заново научиться дышать, разговаривать с людьми, вести какую-то активность — социальную и физическую, как-то нормально жить, не увядая в расстройстве, как в чёрной и всепоглощающей смоле, и, может, даже иногда радоваться, ведь даже от самой ужасной депрессии не было никакого смысла — вздёрнуться не получится. Перебирая варианты, выбор остановился на порошке — амфетамине. И он сознательно ступил за черту, надеясь на вечный покой хотя бы под наркотиком.       Мефистофель много смеялся. Будучи ранее и без того ярким мужчиной, после долгого перерыва и не самых хороших диагнозов, предвещавших долгое, частое и муторное посещение мозгоправов, длительные депрессивные эпизоды и утрату стремления дальше жить — он будто заново расцвёл, вернув себе активность, задорность, певучую расторопность и привычную ухмылку. И что-то везде успевал, и любил до упора набить желудок, правда в весе терял и терял, пока не добрался до отметки в пятьдесят шесть килограммов при его-то почти двух метрах. И интереса к старым увлечениям так и не появилось.       А люди замечали. Люди замечали чересчур дёрганный взгляд, невнятный нервозный ропот, который он бормотал себе под нос, излишне заливистый смех, быструю речь. Люди замечали его тревогу, то, как он вечно что-то крутил в руках, как ужасно много пил воды, но глотал как-то странно, с опаской, будто бы больно. И, конечно, расширенные зрачки. И постепенно ему становилось плевать, что люди видят.       Панические атаки растрепали отросшие волосы, бесщадно спутывая их каждыми ночными приступами. Приступы агрессии сломали любимые игры, все до единой остались или непройденными, или неперепройденными. За играми ломались родственные связи, рвались манги и простыни, ломались фигурки, приставки, утварь и даже пара невинных лиц попадали под бремя бешенства, эмоционального возбуждения и неадекватства. И те короткие перерывы, когда эффект от наркотика сходил на нет, а ломка ещё не началась, он ненадолго трезвел, имея возможность взглянуть в лица, которые теперь морщились и брови сводили к носу, фыркая на его присутствие, хотя ещё недавно даже не оборачивались, если не позовёт. В лицах, которые видел чаще всего, даже те, что его уважали, а если повезёт, то и доверяли, он видел отторжение, забытье, сожаление с едкой нотой сильнейшего разочарования. И всё-таки, в тот злополучный день, когда он, отчаявшись от собственных мыслительных потуг и попыток переварить обычную смерть, коих видел тысячи, решил употребить — его действительно не стало. Так, как он и хотел.       Тело сходило в судорогах. Мышцы, кажется, совершенно все сокращались попеременно, руки ужасно трясло, к перепотевшему телу липла лёгкая одежда, последняя, какую смог накинуть, ко лбу приставали фиолетовые, потемневшие от пыли и грязи пряди. Руки, шея, щиколотки уже пару лет как сошлись уродливыми язвами, грубо расчёсанными в кровь. Чёрные, болезненно изгрызенные, спиленные в паре случаев почти до мяса ногти впиваются в ткань мятой простыни и даже слегка в ладонь, пальцы сжаты в кулак до выступающих вен, всё трясётся в ужасных конвульсиях, и сколько бы ни хотел, судороги не прекращались. С горла рвутся мерзкие хрипы, глаза закатываются, демон слишком часто дышит, зажав в зубах заранее заготовленный ремень — всё же, никто ему больше не подсобит перетерпеть передоз. Тошнить давно уже нечем — он давно не ест, и остаётся только биться головой, пока к чертям не треснет с затылка череп, только бы не оглядываться, не видеть галлюцинации, не чувствовать панических атак и смерть за смертью каждые минут пятнадцать, потом пройдёт. И всё начнётся сначала. Температура тела всё ещё будет высокой, но он сможет хотя бы ползать, передвигая обтянутые кожей кости и как-то пытаясь встать с грязного, порванного матраса. А вокруг опять будут стоять его О́ни — тёмные тени, уходящие, если на них посмотреть, и возвращающиеся, налившись цветом, если глаза закрыть.       Они́ — старые воспоминания и призраки прошлого, блуждающие в тенях разгромленной спальни. Звуки, видения, образы, запахи, речь и смех — всё, что он уже давно забыл и слишком сильно не хотел вспоминать. И они кружились, издеваясь над больным разумом, играя на нервах, приходя, когда не надо, новыми кошмарами, такими же как десять лет назад, и только лишь звучали как-то глухо, выглядели более мыльно и совсем не ощущались прикосновениями, какие-то недотроги. Его ум извратил самый родной ему голос. Теперь, скрипучий, хрипящий и слишком тихий, Старик говорил невнятно, но очень злобно, что-то гневно себе бурчал, расплываясь, рябя, полуисчезнувшим ликом мелькал в углах, пока замыленные демонические глаза ещё могли видеть что-то дальше собственной руки. Образ пробирался и в глубины сознания, и этот психоделический голос, ужасный, кошмарящий кровавый вид приходил во снах, одетый доктором. И после снов почему-то едва ли заявление не подал, когда Мефисто попытался отбиться от душащих его рук, хотя образ почему-то кричал что-то про капельницу и что: «Вам, Сэр, лучше не беспокоиться». Наверное, просто какой-то бред.       Во время долгих ажитаций приходил и Отец. Смеющийся, ничего за тем, только морозный смех его и тянущиеся к больным местам руки, места прикосновений которых Мефистофель всегда расчёсывал, они зудели. Ему хотелось исчерпать всего себя, не раз хотелось слезть, но выписанные лекарства просто перетягивали одеяло и как итог — очередная передозировка, кажется, уже четвёртая за пару месяцев, а разум только более холодный, воспоминания — лишь более болезненные и совершенно смутные. Он перестал чувствовать своё тело, но изредка всё же думал, как мог, куда он себя завёл, иссохший и сильно потрёпанный. В те моменты хотелось что-то менять, и ножом, прежде вскрывающим пакеты с розовым порошком, он срезал длинные волосы, так и оставшиеся лежать на полу у зеркала, в которое заглядывать однажды стало совершенно невыносимо.       И одиночество его настигло. Нашприцованное, с прожжённой слизистой и гниющими венами, с шумящими от движения костями, как сама смерть — его приспешница. И только она одна осталась рядом, придерживая за плечи, когда голова почти не держалась шеей, разбитая на затылке в кровь.       Он уже почти ничего не помнит. Только страх, боль и ремень из бычьей кожи, изо всех сил стиснутый в зубах, искусанный последними страшными месяцами. Мефисто поднимает руки, апатично разглядывая рубцы. Боль когда-нибудь обязательно пройдёт. Всё же, демоническая регенерация способна на многое. Страх уйдёт, и за ним точно будет что-то хорошее.