Грейпфруты в мохито

Время уже подходило к трем часам утра, когда Даллас позволил себе перевернуть табличку на двери, запереть ее на все замки — район благополучный, но дураки водятся, как-никак — и взяться за швабру. Работа бармена нравилась ему с детства. Это ведь замечательно: каждый день видеть новые лица, общаться с интересными людьми, наблюдать… Кто бы мог подумать, что результат таких наблюдений забаррикадируется в его собственной спальне на весь рабочий день. Даллас со вздохом осмотрелся, и настроение, чуть приподнятое от воспоминаний с участием его приятеля, стремительно упало: работы было невпроворот, и, если с бумажными стаканчиками и фантиками он мог справиться в два счета, то оттирать рвоту с кресел всегда приходилось долго, нудно и противно. Иногда он даже подумывал сходить к Саре за руками, которые не будут чувствовать весь этот ужас, но перед глазами сразу ярчайшей картинкой вставало ее перекошенное удовольствием лицо в человеческой крови и ошметках мяса, и желание общаться куда-то пропадало. Даллас тер усерднее, и смог кинуть швабру обратно в подсобку уже в четыре утра. «Ещё месяц», — подумал парень, развязывая крепко затянутый пояс фартука, — «и солнце будет вставать в это время». Он посмотрел в окно: на пестрящую лицами, залитую неоном улицу. Вывеска работала, освещая пурпуром несколько метров вокруг себя, и смешивался этот пурпур с зеленью и желтизной, с многочисленными мигающими надписями и въедливыми рекламными баннерами. На улице было шумно, как и всегда в это время, и Даллас, закрывшись, упускал ещё множество посетителей, но… разве мог сравниться доход с тем, что заперлось этажом выше? Каким бы придурком Далласа не считали многие знакомые ему люди, они очень глубоко ошибались. Да, рассказывая о Сэме посторонним (а тема рано или поздно, но обязательно заходила про него), он мог улыбаться, будто влюбленный по уши мальчишка, и нести откровенную чушь, и слишком несдержанным становился тремор в его вечно дрожащих руках для разговора об обычном человеке, но… нет. Все было не так, как на первый взгляд, потому что и у самого Далласа назвать «милым» и «нежным» этот несдержанный комок термоядерной механики язык не поворачивался. Он почти боялся, поднимаясь по лестнице, и боялся до такой степени, что почти перестал бояться, когда поворачивал ручку двери. Осторожно заглянув в залитое отголосками цветастой улицы помещение, Даллас пробрался внутрь и запер дверь, потакая давным-давно выработанной привычке закрывать все, что только можно закрыть. Сэма внутри не оказалось, как не оказалось и домашней одежды Далласа на постели. В последнее время гость повадился таскать у него из шкафа вещи и щеголять в них, наслаждаясь, видимо, невиданной лёгкостью длиннющих футболок, которые болтались на нем, как туники, нередко спадая с узких твердых плеч. Даллас не жаловался. Язык не поворачивался пожаловаться. Даллас просто наблюдал, и вид Сэма, чудовищно миниатюрного в его одежде, пахнущего грейпфрутом и крепкими сигаретами, и коктейлями, которые он, неспособный опьянеть и не заботящийся о кошельке Далласа (Далласу было не жалко) поглощал в немеренных количествах… так вот: вид Сэма в его одежде всегда заводил, и почти всегда вел поток мыслей в чудесное лёгкое «никуда». К удивлению бармена, его неугомонного соседа не оказалось и на кухне, и в гостиной, и даже на балконе, где Сэм по обыкновению мог провести часы, и — почти не нуждаясь ни в еде, ни во сне — целые дни. Сэм смотрел на звёзды, а Даллас, необыкновенно гордый в такие моменты из-за того, что ему позволено было наблюдать это священное таинство, видел в отражении глаз Сэма звёзды гораздо более яркие и красивые, чем те, что холодно мерцали на заволоченном смогом небосклоне. Ему безразличен был космос и все достижения, связанные с ним: это его не касалось, и простая тихая жизнь полуподпольного бармена пересекалась с далёкими светилами и неизведанными планетами только посредством общения с тем человеком, которого для космоса и создавали. Переделывали. Портили. Многие их общие знакомые учёные о Сэме никак иначе, кроме как «объект» или, что ещё хуже, S-2484DL-23A, не отзывались, но у Далласа, который знал этого парня до самой последней операции, снова язык не поворачивался назвать его как-то иначе, кроме как просто, ёмко и гордо «человек». Да, Сэм был человеком. Да, не самым хорошим. Да, он вынужден был убивать, но Даллас видел за свою жизнь слишком много убийц (в зеркале в том числе), чтобы это хоть каплю его удивляло. Судьба Сэма заставляла сочувствовать, и из этого сочувствия в сердце одинокого бедного бармена начала зарождаться в корне неправильная, никому, кроме самого Далласа, не нужная, любовь. Иногда он, стоя за барной стойкой, смотрел в глаза Сэма, и видел в них отражение своего собственного изможденного лица, звёзд и потерянных мечт — о неизведанных далях, об огромных кораблях, о славе… Он видел в его светлых глазах, помимо накопленной обиды и ярости, себя самого, и эта родная частица в таком чужом теле сильно напрягала. Между ними не было ничего четкого. Они не говорили по душам, когда Сэм в первый раз пришел выпить в «Таракана». Они не говорили по душам, когда Сэм просто-напросто остался сидеть в баре даже после того, как Даллас перевернул маленькую табличку на двери и запер все замки, отрезая путь к выходу. Они не говорили по душам, когда впервые заснули на одной кровати. После первого секса они тоже не обмолвились ни словом. Даллас был романтиком, и он был уверен, что заниматься должен исключительно любовью, а не бестолковым спариванием, но признаться в любви его немощный короткий язык не поворачивался. Честно говоря, даже этот их «секс» не был похож на секс. Сэм просто вжал его в постель однажды, спустил штаны, обхватил рукой член и рывком насадился на него ртом. Просто так, без малейшей подготовки проглотил целиком и, подняв взгляд на свою жертву, мелко завибрировал. В глазах его звенела разбитым хрусталем пустота, как будто все происходящее было не более, чем экспериментом, приказом свыше, лаконичным и жёстким: «ублажить». У Далласа встало на это, как и у любого мужчины при таком тесном контакте с объектом вождения, и он очень быстро кончил, но всё было не так, и липкую паутину неправильности он ещё долго оттирал под струями почти кипятка. Даллас упёрся лбом в нагретую плитку ванной. Руки потяжелели, плетьми свисая по бокам тела, и он с трудом справился с таким обычным делом, как обвязывание своей скромной персоны полотенцем. Не то, чтобы он стеснялся собственной наготы, находясь в одном доме с кем-то, но Даллас направлялся на балкон, а на балконе в это время суток всегда было прохладно. На влажной коже мигом оседал предрассветный холод, туман щекотал пятки, и даже в зобу засвербело, когда парень, потянувшись до хруста в спине, обхватил губами притворно-необходимый фильтр сигареты. Щелчок — вдох — выдох — хорошо. День окончен. Дела сделаны. Сэм потерялся. — Как ты достал со своими сигаретами, вонючка… — раздался недовольный голос откуда-то сверху. Сэм нашелся. Даллас глубоко затянулся, поддаваясь слабости перед никотином, и важно кивнул, всем своим видом показывая крайнюю степень безразличной участливости: так кивают старшеклассники в ответ на заумные речи учителей, и мужья в ответ на визги скандальных жен, и подростки в ответ на морали родителей. Сэм, в силу своей рациональности и в некотором роде нечеловечности, не понимал, что такого Даллас нашел в курении, и это его недоумение льстило, заставляя себя самого считать не безразличным хоть кому-то. Глубоко затянувшись, Даллас свесился с перил и глянул наверх: туда, где, свесив босые ноги, сибел Сэм. Его синтетическое, не знающее усталости, тело могло и на вершине небоскреба продержаться столько, сколько нужно было живому и чувствующему мозгу, но дурацкая привычка лазить по чужой территории могла окончиться плачевно даже для такого крепкого орешка, как Сэм. — Это чужой кондиционер, ты в курсе? — Да. «Пизда», — мысленно огрызнулся Даллас. — Я сейчас спущусь и помою тебе язык, Даллас. С мылом, — с прикрытыми от удовольствия глазами пообещал Сэм. Он всегда безошибочно угадывал ход мыслей своего соседа, и от такой неслыханной дерзости даже стоящий на подоконнике фикус шевельнул мясистыми листьями. По его зелёной жилке скатилась капля влаги — прямой знак того, что Сэм ухаживал за растительностью, пока Даллас работал. Сверкнув в лучах взошедшего солнца, капля упала и разбилась на мириады блестящих частиц. Даллас вновь посмотрел прямо вверх — на аккуратные ступни Сэма и кислотный принт, напечатанный на той футболке, которую сам Даллас снял, прежде чем пойти на работу. Порыв ветра — холодный и неожиданный для этого времени года, растрепал сухие светлые волосы, блеснул в переплетении металла и латекса луч солнца, ударил в макушку, и весь Сэм, с ног до головы, засветился. Будто сам был ничем иным, как неоновой вывеской, зазывающей в безразличное и холодное никуда. Далласу, завороженному образом занятого мечтателя, плевать было и на путающийся ледяными когтями в мокрых волосах ветер, и на бьющее по глазам солнце, и на сигарету, бесполезно тлеющую в пальцах: он весь в этот момент принадлежал Сэму и его кроткому молчаливому образу обречённой на вечную земную жизнь звезды. В такие секунды ничто не могло уберечь от боли его влюбленную душу. Всякий раз, завидев Сэма на балконе или крыше, Даллас сопереживал ему, и это сопереживание, достигая своего апогея в мгновения их полного душевного единства, выливалось из его белесых ненастоящих глаз роем цветных помех. Рядом с Сэмом Даллас вновь слеп, и эта слепота, эта тьма, рассеченная одним лишь светящимся в безумных фантазиях лицом, казалась куда уютнее и желаннее одинокой зрячей жизни. Скоро у Сэма откажет блок, отвечающий за зрение, и когда это случится, Даллас без раздумий отдаст ему свой. Найдет способ обойти встроенную в лаборатории защиту. Обязательно найдет. — Спускайся, — Даллас бросил окурок в пепельницу и потянулся рукой к сверкающей пятке, как люди тянутся навстречу солнцу, пытаясь уберечь глаза от его сияния. Сэм покачал головой. — Спустишься сейчас — и я тебе мохито смешаю. Бесплатно. — Ты и так это сделаешь, Даллас, — почему-то тихо парировал Сэм, но результат не заставил себя ждать, и вот это чудо — ловкое и почти до жути плавное в каждом движении — уже качалось на руках бармена, виртуозно приводя его в замешательство одним своим видом. Прижав Сэма к груди, Даллас шагнул в темноту комнаты и рывком запер дверь балкона. Дверь хлопнула. В квартире мгновенно повисла та оглушающая тишина, которая бывает только ранним утром, когда вокруг ни души, вода не течет по трубам, соседи не изучают пятидесятую страницу камасутры и даже старенький холодильник перестает гудеть, предоставляя людей их собственным демонам. У Далласа этих демонов было два: Сэм и молчание, которое, будто снежный ком, накапливалось у него в голове мутной мерзкой тревогой. Сколько демонов было у Сэма, Даллас знать не знал и знать не хотел: боялся довести его до точки кипения и не суметь в итоге помочь, не суметь вернуть его разум в крохотную коробку, из слюды спаянную и способную расколоться по малейшему щелчку пальцев. Даллас боялся, что его молчание повлечет за собой нечто худшее, чем несколько неоплаченных ломтиков лайма, а потому, поставив Сэма на потёртый паркет, заговорил: — Сэм… Этого хватило, чтобы парень поднял на него взгляд. Живой человек бы вздрогнул, отвлечённый от своих мыслей, посмотрел бы как-то недовольно и по-своему колюче, огрызнулся бы, но Сэм, если и был человеком в традиционном понимании этого слова, то только в душе, а потому все его реакции были такими нечитаемыми, недоступными даже науськанному на раскрытие тайн мозгу бармена. — Может… — он выдохнул и вдохнул, синхронно с движением лёгких сжимая и разжимая узкие прохладные плечи, — поговорим? Этот вопрос дался ему гораздо труднее, чем должен был, и именно в этот момент, когда перед глазами все разбежалось помехами и мгновенно нагрелась электроника в висках, и язык застыл во рту осклизлым куском улитки — бесполезный и неповоротливый — Даллас понял, насколько же он влюбился: с первого взгляда, по уши, и, скорее всего, безответно. Как глупый мальчишка. Экая оказия… — О чём? — Сэм положил руки поверх запястий Далласа и стиснул легонько. Мог в любой момент оттолкнуть, избежать и контакта, и разговора, мог вообще уйти, куда глаза глядят, но не оттолкнул и не ушел, и даже проявил готовность вести беседу. Далласу этого было достаточно для того, чтобы растеряться: уверенный в том, что ему не дадут даже надежды на диалог, он не продумывал ничего дальше первого предложения. — О нас, наверное, — выдавил он после нескольких бесконечно долгих секунд душевных метаний. — О нас, — повторил Сэм его слова. — О нас… Даллас не знал, что ещё он мог сказать, а потому, наверное, естественным был его следующий порыв. Крупно вздрогнув всем телом, он схватил Сэма в крепкие тесные объятия и, наклонясь к нему с дрожащим на губах «да ну нахер, блять», поцеловал. Это был их первый поцелуй: самый болезненный поцелуй в жизни Далласа, самый глубокий и крепкий — идеальный. Он вынужден был стерпеть наручниками замкнувшиеся пальцы на своих запястьях и острую боль в сердце, когда эти же самые пальцы дрогнули и разжались, скользя по предплечьям вверх, к плечам, шее, чтобы прижать ещё ближе и углубить яркий, напитанный сладким вкусом газировки, лаймов и рома, поцелуй. Сэм был неловок. Кусался и царапался, будто не приученный к рукам ласковый зверь, трогал Далласа везде, где мог дотянуться, сорвал с него полотенце, пнул дверь в спальню так сильно, что петли скрипнули, и, в мгновение ока оторвав бармена от себя, толкнул его на кровать. Затылок Далласа едва избежал встречи со стеной, губы опухли и саднили, запах и вкус цитрусов сводил с ума. Во рту пересохло, как только он встретился своим неживым блеклым взглядом со взглядом Сэма: чистым и сияющим скоплением непередаваемых человеческим языком эмоций. Так маняще сиял однажды увиденный вусмерть пьяным и накуренным Далласом Млечный путь. Так сияли мечты. Так сияла любовь. — И со сколькими ты разговариваешь подобным образом? — спросил Сэм, тыльной стороной ладони вытирая блестящие розовые губы. Умилительно алели его щеки — точнее, одна единственная, оставшаяся — и Даллас, до мозга костей любящий и Сэма, и всяческие милые любовные штучки, невольно залюбовался этой трогательной картиной. Он усмехнулся, вспоминая, как эти же самые губы совсем не романтично растягивались на его члене. — Только с тобой. Сэм фыркнул, и за этим откровеннейшем в своей человечности звуком последовал резкий толчок в грудь. Он уселся сверху, упёрся обеими руками в грудь Далласа, будто боялся подпустить его ближе, хотя — по взгляду было видно — хотел. Постель промялась под их общим весом; состоя из металла, пластика и тонкого слоя мягкой резины, Сэм весил чуть больше, чем настоящий человек его же роста и комплекции, но Даллас соврал бы, если бы сказал кому-то, что эта прохладная умиротворяющая тяжесть была ему неприятна. Желая успокоить их обоих, он уложил ладони на колени Сэма. Тронул осторожно шарниры, провел пальцами линию, соединяющую несколько искусственных мышц между собой; почувствовал малейшее напряжение и остановился, чтобы молча пронаблюдать: вдруг не понравится. Сэм не был тем, кому требовалась защита, но сам Даллас остро нуждался в возможности кого-то защищать (опуская то, что Сэм был и сильнее, и выносливее, и на убийство решался уже не раз, у Далласа функция защиты вполне выполнялась). Несмотря на всю внешнюю мощь и независимость, Сэм казался чрезвычайно хрупким внутри, и обидеть его, такого маленького и неопытного, было откровенно страшно. Даллас, без проблем выдерживая пристальный взгляд замершего Сэма, слизнул с нижней губы лимонную кислинку. Нагретый металл штанги негромко стукнул по эмали зубов, скользнул по искусанной коже и быстро скрылся внутри, когда Сэм, как-то особенно жадно расширив удивлённые глаза, положил ладонь на щеку Далласа. Подушечки его пальцев надавили на чувствительное место между глазом и виском — туда, где находилось крепление протеза, туда, где нежнее всего была кожа, туда, где прикасаться Даллас не разрешал никому. Никому, кроме Сэма. Ему было можно. — Покажи, — шепнул Сэм, с нажимом проводя большим пальцем по приоткрытым губам своего бармена, и тот послушно открыл рот, позволяя рассмотреть самый первый свой пирсинг: титановую штангу в языке. В том самом, который так плохо поворачивался, да. Сэм не спешил, но и сдерживать себя не желал. Они могли изучать друг друга — уже давно дали негласное соглашение, и медленно сдвигали невидимые границы все ближе и ближе друг к другу. Он протолкнул внутрь пару фаланг и, сжав между ними блестящий шарик, потянул. Язык дернулся вслед движению пальцев; Даллас прикрыл глаза, позволяя так откровенно себя лапать и улавливая в глазах шорох радужных помех, как фейерверков на фестивале. Сэм в его глазах ломался, распадался на фракталы, на молекулы, атомы, сыпался на плоскость тончайшими кварками, и Даллас не мог не прикоснуться к нему, не собрать в единое целое снова, не попытаться одним единственным касанием передать весь огромный спектр собственных чувств. Он тронул кончиками пальцев виски Сэма — там, где кожа переходила в металл — и Сэм замер, улыбаясь только уголками губ. Очень мрачно. Нехорошо. Так гиены улыбаются, прежде чем отхватить от трупа кусок посочнее. Сэм отзеркалил движение, и, продавив по губам горящую дорожку, клюнул пальцами стык пластины и живой плоти, ровно там, где можно было снять протез. Даллас понимал, что Сэм в механике подобного рода разбирается гораздо лучше него. Он не был уверен в намерениях Сэма и в его мыслях: они по-прежнему ничего не обсуждали. Но он слепо (ха-ха) доверял, и это доверие позволило ему прикрыть глаза и перетерпеть неприятное временное онемение всей верхней части лица. Сэм, выдохнув как-то совсем невесомо, осторожно отложил пластину и наклонился. Даллас ощущал его липкий изучающий взгляд, скользящий по блестящим в полумраке светодиодам, и от одного только этого взгляда, ласкающего каждую сверхчувствительную деталь, хотел хотя бы немного потереться — об руку или бедро; совсем чуть-чуть, он же хороший мальчик, он же терпит!.. — Открой глаза, — приказал Сэм. Даллас решительно не хотел Пришлось открыть. Даллас сжал губы, медленно вдыхая носом чистейший ужас, и выдыхая. Его же. Вокруг царил непроглядный мрак, от которого он бежал столь отчаянно, что рискнул подписать документ, которого даже не видел. Пытаясь сдержать себя в руках, бармен сжал пальцами бедра Сэма — ровно над шарнирами, продавливая мягкий хлопок домашних шорт, и, услышав взбудораженный томный вздох, немного успокоился. — Постарайся аккуратно: я не хочу взрываться, — выдохнул мужчина, вспоминая особо остро и четко причину, по которой у него постоянно дрожали руки. — Ты слишком мне… — Да. Доверяю, — отрезал грубовато Даллас. — Имею право. Он не видел, но почувствовал: Сэм коротко кивнул. Теоретически — Даллас мог включить зрение обратно. Система протестовала: выключенный имплант не был особо полезен, и мозг медленно выламывал из парня душу выделившимся адреналином. Страшно. Очень страшно было ничего не видеть, но, к своему собственному удивлению, Даллас все еще хотел… всякого. Он, в общем то, утыкался членом Сэму в ногу. Того сей факт не смущал. — Зачем снял? — спросил осторожно Даллас. Он, конечно, не против был показать себя всего, но… да, боялся. Такие поступки со стороны Сэма настораживали. Прохладные ладони с лица исчезли. Парень качнулся, неудобно уселся на животе — Даллас поморщился — и на пол, судя по звуку, упала его футболка. Сэм раздевался. — Просто хочу посмотреть, как оно у тебя устроено. Во сколько ты ослеп? — буднично спросил он, кончиками пальцев лаская щеки и шею Далласа. Тот тихонько выгибался и медленно дышал, отвлекаясь от мрачной пустоты вокруг. Каждое прикосновение ощущалось в разы острее, и не таким оглушающим льдом сковывала сердце слепота. К тому же, мозг рисовал весьма соблазнительную картинку… — Полностью — в семнадцать. Сэм запутался пальцами во влажных прядях, слегка потянул, почесывая, и Даллас блаженно вздохнул. Ох, за такое можно было и слепым немного полежать… — От чего? — Хороидеремия. — Наследственное? — Да. Представь себе, в наше время врачи все еще не могут с ней справиться. Хотя они и рак иногда лечат, просто выгрызая куски плоти, мясники еб… — Сэм положил пальцы на горло, легонько сжал, и пришлось заткнуться: в трахее потянуло. — Отец тоже слепой? Осторожные вопросы Сэма наводили на странные мысли. Даллас вполне удобно лежал, примятый его твердым нагретым телом — хотя, по сути, от самого Сэма осталась только голова, и то — часть. Это не мешало Сэму размышлять, и, Даллас надеялся, что размышлять — хотя бы иногда — о нём. — Сдох до того, как потерял способность видеть хоть что-то, — поджав губы, процедил Даллас. — Мне вот так не повезло. Сэм спустился ладонями на грудь, изучающе обхватил обе и сжал, большими пальцами проводя широкую вертикаль по ложбинке между мышцами, прямо по черным полосам татуировки. — А мать?... — проворковал он, легким движением пальцев удивительно приятно прижимая соски. Даллас выругался, выгибаясь на кровати. Он ничего не видел, не мог предугадать, где Сэм коснется его в следующий раз, а потому от каждого прикосновения буквально взлетал, как та ракета с курсом… куда? На другую планету, вроде бы?... — Мать… жива. — Где она? Даллас нахмурился бы, будь его имплант в рабочем состоянии. За неимением лучшего он просто сжал губы, тронул кисти Сэма дрожащими пальцами и мягко остановил его, думая, как бы увильнуть от вопроса. — Сэм… — неловко начал он. — Ты меня трахнуть хочешь или мою душу? Я не против, конечно, просто… может быть, это не самое удачное время? Сэм на секунду остановился. Замер, именно так, как умел замирать только он: абсолютно. Будто статуя. Он не дышал. Не моргал. Не шевелился. Даллас услышал, как с листа фикуса вниз упала ещё одна капля. Он почти не испугался, когда Сэм резко наклонился и вновь его поцеловал — наоборот, близость с таким привычным уже человеком значила лишь успокоение. В это сладкое мгновение все звуки мигом испарились, весь мир сузился до размеров кровати — нет, нет, до размеров их двоих — объятий, поцелуев и теплеющего в животе возбуждения. — Честно… — шепнул Сэм после того, как жадно вылизал Далласу рот, — я вообще мало заинтересован в таких вещах, как «трахаться». Даллас нашарил ладонями мягкий светлый затылок, шею, плечи, путанную перевязь эластичных мышц и шарниров, которые так приятно было сжимать и гладить. Он погладил. Сжал. Притянул Сэма к себе для того, чтобы в очередной раз сплестись руками, телами, языками, стерпеть болезненный укус в саднящую губу и несдержанно застонать, переворачивая их двоих на постели. Даллас подцепил пальцами резинку свободных шорт, и, дождавшись, когда Сэм понятливо приподнимет бедра, дернул их вниз. Мир качнулся Даллас разорвал поцелуй. — Но?.. — спросил он, ощущая на губах потеплевшее дыхание. Сэм рывком перевернул Далласа обратно, будто боялся, что тот прижмет его сверху, задавит, обездвижит, лишит свободы… сел. Подхватил с постели оставленную пластину, поставил на место, надавил до тихого щелчка. За окном кто-то визгливо рассмеялся. Сэм отвлекся на шум, интуитивно погладил сверхчувствительные датчики над бровями, особенно над левой — по ровной излучине царапины — и, вздохнув тихо, включил имплант. — На самом деле мне интересен ты. Вот! Вот что мечтал услышать Даллас всё это время! Спустя столько дней они хоть немного начали говорить. Даллас искренне был этому рад, как и возможности вновь смотреть на мир. Первое, что он вновь увидел — бледный из-за перезагрузки, побитый на пиксели, Сэм. Второе — Сэм яркий и четкий, умопомрачительно красивый, гордо восседающий нагишом на его животе. Третье — отсутствие у Сэма хотя бы малейшего намека на гениталии. Даллас даже моргнул, шокированный плавными изгибами нечеловеческого тела и чарующей пустотой между чужих ног, от которой в голове раззявила пасть пустота похожих масштабов, но другая — неестественная, сосущая. Сэм выглядел непривычно. Он слегка раскраснелся, комкал пальцами смятую в их странной прелюдии простынь, смотрел прямо на Далласа и дышал — дышал неглубоко, часто, поражая не самим дыханием, а тем, что он делал это без особой нужды и так жадно, будто только от этого зависела его жизнь. Его губы влажно блестели в лучах восходящего солнца, и Даллас мучительным находил свое желание облизать их ещё раз, и ещё, и ещё… Бармен находил в сознании множество способов сделать приятно самому себе, но насчет удовольствия партнера он очень сомневался. Нравится ли происходящее Сэму? Не принуждает ли он себя по какой-то неведомой причине, и, если нет, как им вообще?... Даллас, конечно, обладал некоторым опытом в любовных делах, но скромный список спавших с ним когда-либо людей ограничивался лишь парой девушек и одним единственным парнем. Ни одного намека на киборгов, не-а… В общем, разглядывая самого желанного человека за всю свою жизнь, Даллас понятия не имел, что делать. Он вообще о Сэме почти ничего не знал, поэтому ляпнул первое, что пришло в голову. — Ты очень красивый, — прозвучало искренне, потому что, в общем-то, так и было. Сэм Далласу нравился. Очень нравился. Больше, чем кто-либо другой, если он уже готов был пожертвовать зрением ради хрупкого благополучия этого чуда инженерии. За зрение он сам когда-то лишился спокойствия. Сэм рассмеялся — рассыпчато и слегка безумно. — Само собой, — подтвердил он самодовольно. — Не то что ты. Даллас тихо ойкнул и нахмурился, стараясь уловить в лице Сэма эмоцию, объясняющую, шутит он или нет. Сэм улыбался игриво и щурил глаза, так что бармен усмехнулся, делая вид, что крайне уязвлен таким замечанием. — И что же со мной не так? Сэм наклонил голову, рассматривая его с прозрачной полуулыбкой. Думая, может быть, что сделает это незаметно, он потерся тазом о пресс Далласа и — да, Даллас заметил, он все видел — покраснел чуть сильнее. — Например, ты рыжий, — Сэм наклонился, упираясь обеими руками по обе стороны от головы Далласа. Запутался пальцами в прядях, вновь потянул, роняя на подушку блестящие капли, и слегка задрожал, когда Даллас, зеркаля ехидную улыбку, тронул металл хребта на его затылке. — И бесстыжий. — О… вот как… — Даллас ради интереса обхватил чужую талию. Как оказалось, он без проблем мог сделать это обеими руками так, что кончики пальцев касались друг друга. — Что ещё? — Еще и из мяса — какой кошмар. — О… — выдохнул Даллас в чужие губы, стискивая ладонями гладкие полосы ненастоящих мышц. — Мне кажется, это недопустимо… Сэм усмехнулся, вибрируя в поцелуй, и по этим мелким дробным вибрациям Даллас попытался отследить чувствительные точки. Разобрать получалось из рук вон плохо: Сэм напирал, терся языком о язык, мешал слюну, кусался, царапался, превращая Далласа в зебру, и на каждое прикосновение реагировал ярче прежнего, увлеченный более поцелуем, нежели потугами партнера разобраться в сложной нечеловеческой анатомии. Даллас почувствовал смещение тяжести на своих бедрах. Сэм сполз ниже, и теперь, целуя партнёра все с тем же диким азартом, попытался приласкать его снизу. Рукой. Ладонью, да — синтетической, твердой и едва теплой. Именно попытался. Даллас тут же дернулся, способный удержать только рвущийся наружу болезненный вой. — Сэм! Сэм-Сэм-Сэм, блять, постой! Как оказалось, рука у киборга была тяжёлая, а хватка — как у какого-нибудь дядьки на отцовском празднике, который, здороваясь с тобой мелким за руку, сжимает пальцы так, что впору гипс накладывать. В этом случае нужен был гипс на член, ага. Даллас со страхом посмотрел вниз — туда, где уже никого не было, только печальная пустота и опавший, но живой член. Обнаружив, что дьявольские тиски разжались и теперь покоились на сведенных коленях Сэма, Даллас выдохнул и сел прямо. Он только что чуть не лишился члена, и ему нужно было отдышаться. Да. Именно так. Он дышал. — Прости, — буркнул Сэм, заметно побледневший из-за инцидента. Даллас покачал головой как-то неопределенно, смущённый ситуацией и ещё больше смущённый тем, что обидел Сэма. Они не говорили так, как нужно — и это явно не сыграло им на руку. На руку. Ха-ха. Даллас потянулся к Сэму, но на пол пути спохватился и прижал руки к покрывалу. Сжал его так, что складки ткани отпечатались на коже; дыхание ледяным ментоловым облаком вырывалось из груди, а на языке теплел вкус синтетики и лайма — того самого, который Даллас всегда мешал в коктейли для своего любимого посетителя. Самые лучшие лаймы для самого лучшего мальчика. Забавно — Сэм их даже переварить не мог. — Во сколько тебе сменили тело? — возможно, это был вопрос из разряда невежливых и даже постыдных, но, когда два человека сидят друг напротив друга голые, стыд по обыкновению своему испаряется. Даллас надеялся лишь на то, что Сэм не обидится на такое: разговоры о собственной неполноценности, как человека, он не особо любил. Сэм вскинулся, вздохнул и посмотрел на Далласа такими чистыми глазами, что наученный годами бармен не смог разгадать тот коктейль эмоций, мешающийся в его голове. — В четырнадцать. — Это… бля, — Даллас чуть не подавился, хотя нечем было, — это ж самый разгар пубертата! Ты и не дрочил ни разу? — Нет… — Охуеть, — сказать, что Даллас был в шоке — значит не сказать ничего. — Я смотрел порно, — гордо заявил Сэм, будто это могло помочь ситуации. Даллас выдохнул. — Боюсь даже представить, какое… Сэм вскинулся. — С киборгами, Даллас, — сухо прочеканил он, в миг теряя будто напускное смущение, — и не увидел там никого, хоть каплю похожего на меня. В комнате вновь повисла тишина. С фикуса капнуло, солнце отодвинуло ветерком бледно-зелёную штору и, самым нежным своим лучом, самым тёплым, погладило Сэма по вновь опущенной голове. Даллас, следуя примеру светила, опустил ладонь на светлую макушку и растрепал локоны, двигаясь чуть ближе: совсем немного, но уже так близко, как не смел мечтать в самых отчаянных своих снах. Это было эмоциональное сближение. Это был момент раскрытия слабости. Души. Мыслей. Того, что творилось у Сэма внутри. На один момент Далласу показалось, что и его скромная персона сможет однажды воссиять в глубине любимых глаз. Лишь на один момент, но, всё же… он был счастлив. — Стоит ли объяснять, что в жизни всё совсем не так, как в порно? — тихо, едва касаясь окружившей их тишины севшим голосом, спросил парень. — Что у нас с тобой точно будет по-другому? Сэм поднял взгляд, и Даллас погладил его по щеке, там, где теплом грела ладонь живая плоть, там, где она соединялась с металлом, там, где металл прохладой распалял еще больший интерес и еще большее желание согреть. Везде. Даллас задумывался — изредка — о том, что Сэм, весь Сэм — это, по сути, половина головы и слегка изуродованный мозг, управляющий сильнейшим, быть может, телом на всей планете. От осознания этого становилось как-то неуютно, но Даллас был из тех романтиков, верящих в душу, и в душу Сэма он тоже верил — в светлую, запятнанную мелкой крапинкой обид и горечи. Все равно дорогую. — Давай… хочешь поближе? Я покажу, как мне нравится. Даллас потянулся к бедрам Сэма, задал вопрос, и тот ответил коротким решительным кивком, пересаживаясь прямо на колени. Близко-близко, так, что Даллас не удержался и поцеловал: в лоб, нос и в губы, несколько раз — быстро, сухо и тепло. Закончил поцелуем в глаз — рыжий, бликующий на солнце так, что завидно было: у самого Далласа глаза были матовые, блёклые, как у вытащенной на берег рыбы. Они всё видели, всё запоминали, но отталкивали своей неестественностью практически любого собеседника. Даллас привык прятать взгляд, чтобы нормальные люди не пугались. Сэм под критерий нормального не подходил, и именно поэтому, быть может, смотрел в глаза бармена с таким искренним интересом. Даллас взял его руки в свои. — Три места ты уже нашел, поздравляю. Мужчина медленно приложил руки Сэма к щекам — где крепился имплант, после, по шее и вниз, к груди. Задержался, размышляя, может ли Сэм чувствовать бешеное биение его сердца, а, точнее, может ли чувствовать вообще. Как тогда чувствует? Что чувствует? Ответов на вопросы не было, и бармен, протягивая ручонки киборга себе за спину — на лопатки и позвоночник — ткнулся лбом в лоб внимательно наблюдающего Сэма. — Под лопатками и по хребту. И… — он положил руки Сэма на колени, так, чтобы пальцами он, дотянувшись, коснулся чувствительного места, — …под коленями. Не факт, что это все, конечно. Вполне возможно, что ты можешь найти новые. Сэм улыбнулся. — А… — он протянул руки к паху, но Даллас чуть дернул, и прохладные ладони ткнулись в низ живота. — Подожди. Машинально Даллас потянулся под подушку и, ухватив гладкий тюбик, сунул его в руки Сэма. — Смазка. Простая. Без вкуса. Без запаха. Схваченная в супермаркете и прокатившаяся по одной ленте с лаймами и мармеладом. Наполовину использованная. Сэм понятливо щелкнул крышечкой, выдавил несколько капель на пальцы, стараясь, должно быть, не думать о том, куда Даллас подевал такое внушительное количество невостребованного продукта… В этот раз вышло намного нежнее. Почти идеально — и идеальнее некуда, учитывая недавние страдания Далласа. Накопившееся возбуждение скрутилось плотным комком внизу живота, растеклось по члену предэякулятом — обжигающе горячими мурашками по всему телу, кроме импланта — так, на контрасте, напоминая Далласу, что он все еще инвалид с несколькими граммами взрывчатки в голове, отчаянно цепляющийся за возможность жить нормально. Как все. По стандарту. По заводским настройкам. Настроил только сам себя — на все хорошее, и сегодня хорошего было много. Перед Далласом — прямо на его коленях — сидел Сэм. Они соприкасались телами, лбами, руками, пока ласкали друг друга: самозабвенно, с нежностью и нескрываемым интересом. Сэм дал на это безумие согласие — он хотел этого — и, что было особенно приятно — он желал доставить удовольствие партнеру. Доставлял. Даллас плавился под его прохладными руками, плавил поцелуи на его щеках, давил в объятиях, касался жадно и медленно, спрашивая из раза в раз только одно: «Как тебе больше нравится?» Мест нашли несколько. Сэм потерся щекой о ладонь Далласа, как брошенный щенок, и Даллас погладил; и притянул ближе — для поцелуя — поцеловал, запоминая сладкие вибрации захлебнувшегося в возбуждении киборга. Сэм крупно дрожал в руках, грелся, как перегруженный механизм, все чаще неконтролируемо трясся всем телом, краснел, бледнел, закатывал расфокусированные глаза и, прекращая ласки, хватался за Далласа всеми конечностями. Даллас просто гладил его: снизу, между ног, по оставленным смекалистыми учеными датчикам, и сверху, в грудине, по самому крупному и самому чувствительному шарниру. Вскоре Сэм, растворившись в собственном удовольствии, рухнул на партнера и расслабился, позволяя ласкать себя грубо и собственнически, забираясь пальцами в каждую мелкую трещинку. Он доверился, и от этого доверия Даллас, самозабвенно лапающий гладкий пах и спину, готов был расплакаться. Не умел. Под ногтями рельефом звякнула пластина, защищающая позвоночник. У одного из посетителей бара была такая же — Даллас видел тусклый блеск под воротником футболки, и видел взгляд Сары, направленный в странной прострации прямо туда: на биомеханику, на сверкающий сплав, на смертельно-опасную и жизненно-необходимую технику. У Сэма… у Сэма был такой же, и он замер, ощутив прикосновение к спине. Поднял голову, когда Даллас поддел пластину в нескольких местах всеми своими ловкими пальцами и потянул, высвобождая на свет девственно-чистые сверкающие внутренности. Позвоночник. — Стой, — твёрдо приказал Сэм, выпутываясь из объятий. Даллас уже хотел расстроиться и начать ругать себя мысленно, за то, что перегнул, но не успел: Сэм повернулся к нему спиной, встал на четвереньки и крайне соблазнительно прогнулся, с тихим шипением показывая несколько полупрозрачных, идеально гладких полос синтетики. «Нервы», — подумал бармен, шумно сглатывая от вида этой покорной, просящей позы. — Осторожно, Даллас, — подтвердил его догадку притихший, до кончиков ушей красный, Сэм. — Конечно. Озвучить согласие — их гарант безопасности — было делом чрезвычайной важности. Лишь услышав о том, что Даллас не намерен делать больно, Сэм немного поумерил пыл и даже шире развел колени, позволяя солнечным зайчикам отражаться от тела и свободно бликовать по комнате. Даллас, приблизившись, начал движение с самых кончиков пальцев — от металлических коготков на стопах — и выше, выше, по коленям, бедрам, пояснице, к открытому позвоночнику, к опоре всего тела, к самому сокровенному. Он уже потянул было руку, чтобы коснуться, но вовремя заметил огрубелые подушечки пальцев, мозоли на ладонях, сухость кожи: вещи непригодные, несовместимые с таким нежным местом. Единственное, что подходило — язык. Им Даллас и воспользовался. Мягкий латекс и металл не были на вкус никакими, зато от всего Сэма, целый день проносившего одежду Далласа, пахло грейпфрутом и сандалом, и лаймом, и горьким ромом — терпко и сладко, и тепло, возбуждая до предела гораздо более хрупкую нервную систему живого человека. Даллас чуть не кончил, когда губами коснулся кисловатой белесой трубки, а Сэм сжался под ним, выгнулся сильнее, всхлипнул и застонал, до треска сжимая многострадальные простыни. С каждым миллиметром обласканного нерва из Сэма просто лилось удовольствием, искрилось на кончиках локонов и в самой коже — настоящей, теплой, влажной, человеческой. Даллас поддел нерв языком, коснулся вскользь шариком пирсинга, лизнул поперек и вдоль, так, что Сэма повело и он задохнулся, зарыдал, звуча чистейшей механикой. Лизнул у лопаток, у загривка, у затылка, наслаждаясь этим извращенным действом, лизнул именно так, что Сэм дернулся, как сухой кленовый лист, застонал, роняя с губ имя Далласа, потянулся его обнять, уже поднял руки… и рухнул на постель, в мгновение теряя любые признаки жизни. — Сэм?.. — Даллас оторвался от нерва и бегло облизнул кислые губы. Неужели дёрнул что-то, и?.. Нет, не мог он испортить нечто, создаваемое для космоса — для освоения других планет и жизни в иных мирах. Даллас протянул руку к светлой макушке. Погладил, спустился ниже, к влажным приоткрытым губам. Почувствовал тепло — и сразу отлегло, рухнуло с души плотным серым валуном. Сэм дышал. Слабо дышал, неглубоко, но тепло, спокойно. Ошеломленный первым в своей жизни оргазмом, он, должно быть, отключился ненадолго и сразу же уснул, превращаясь из грозы улиц и крупнейшей головной боли правительства в маленького и беззащитного котенка, сопящего в изорванную мокрую простынь. Даллас с удивлением для самого себя заметил под коленом влажное пятно. Сэм этого сделать никак не мог, а, следовательно… — Н-да, — протянул шипяще Даллас, вытер о край простыни руки, подхватил пластину и сунул обратно — до мягкого щелчка. Ленивые хлопоты после секса всегда расслабляли. Даллас был в хорошем настроении — он почти забыл о факте собственной хрупкости, почти забыл о том, как много лет назад считался мертвым, и о том, скольких людей он успел убить. На время, естественно, но то, чем он стал, перестало пугать его, ведь сам факт того, что он был кем-то любим, делал Далласа не самым плохим человеком на тех остатках суши, которые всё еще назывались Землёй. Сейчас не нужно было волноваться о патронах в магазине лежащего под барной стойкой кольта, и не нужно было выслеживать в толпе знакомые лица, и даже о количестве алкоголя в баре не нужно было волноваться. Нужно было поплотнее закрыть шторы, чтобы не мешал солнечный свет, застелить аккуратно чистое белье взамен испорченного, прижать к себе лениво липнущего в объятия Сэма, укрыться и уснуть, чтобы завтра это всё: клиенты, рвота на полу, уборка, ругань из-за сигарет, бьющее в глаза солнце и бесплатный мохито для одного единственного желанного посетителя, повторилось вновь.