Мне так жаль

Ты откидываешься на спинку дивана и блаженно прикрываешь глаза. У меня в ушах долбит собственное сердце, поэтому я не слышу, что ты говоришь. Твои губы медленно шевелятся, ты ухмыляешься. Синяки на твоих руках видны даже в темноте; нам сегодня светит только желтый фонарь с улицы. Шмыгаешь носом и небрежно смахиваешь порошок с губы. Мы слишком бедные, чтобы заворачивать купюры для наркоты. — Взяло? — поворачиваешь ко мне голову. Твои волосы, уже совсем длинные, падают тебе на лицо и закрывают глаза твои бесстыжие. — Взяло, — я пытаюсь усмехнуться, но меня будто парализовало. Мое тело вялое, будто я заболел и теперь валюсь с температурой под сорок. Помнишь, как я лечил тебя, когда ты болел? Я даже запрещал тебе нюхать, хотя сам втихаря употреблял. Извини. Ты говоришь что-то невнятное и усмехаешься, повернув голову обратно. Ты ужасно худой, я замечаю это, когда ты проводишь пальцами по волосам. От тебя пахнет сигаретами и сыростью; запахи — единственное, что я сейчас чувствую. — И ведь представляешь, каждый от чего-то зависим. Кто-то от человека, кто-то от своей работы, кто-то от алкоголя, кто-то как мы, — ты усмехаешься и смотришь в потолок. Когда мы в последний раз были чистыми? Боже, уже и не помню. Я люблю тебя, Жень. Обожаю. И поэтому ещё не выкинул кокаин, не удалил номера барыг в телефоне. Поэтому я страдаю бессонницами и чешусь весь. Ты однажды спросил у меня, откуда у меня такие царапины на руках. Я брякнул, что был у Лизы, а у неё кошка. Совсем забыл, что на кошек у меня аллергия, а Лиза уехала, как только школу окончила. Но ты поверил. Мне кажется, ты просто не вспомнил кто такая Лиза и решил не спрашивать. А ты продолжаешь заливать про большое, человеческое, глобальное. Мне хочется заткнуть тебя, запретить тебе говорить, выставить на холодный балкон, лишь бы не слышать твой весёлый голос и не видеть твои мечтательные глаза. Ты будто не понимаешь, что мы делаем, когда снюхиваешь ещё одну дорожку с пола. Я сижу неподвижно. Уже не понимаю, я просто не могу двигаться или не хочу? А ты размахиваешь тощими руками с веснушками, которые я, честно, обожаю. Ты говоришь о праздниках и о вписках, о каких-то притонах и о людях, которые там наркоманят. Ты бранишь их, говоришь, какие они безответственные и глупые, а самого тебя ломает. Я вижу это. У тебя руки трясутся и заплетается язык. — Эйфория прошла, да? — я говорю это вслух, чтобы спустить тебя на землю. Женя, ты ничем не отличаешься от тех, кто торчит в притонах. А ты будто вздрагиваешь от моего голоса и перестаёшь говорить. Опускаешь руки на пол, стучишь пальцами по ламинату. Смотришь куда-то под плинтус и обречённо улыбаешься. Я задел тебя. Видимо, сказал это слишком резко и зло; ты слишком хорошо определяешь настроение человека по тону. — Валь, я живой вообще? У тебя в глазах плещется самое красивое море и слёзы, такие же соленые. Ты не злишься, никогда на меня не злился. А я не знаю, что сказать тебе. — Ну ты ведь дышишь, — заторможенно киваю я. Голова вот-вот расколется, меня уже тянет блевать. — Дышу, — соглашаешься ты и тоже киваешь, — Вот только этого мало, чтобы быть живым. Живые чувствуют. Они радуются, грустят, любят и ненавидят. А я люблю только тебя и свое гребанное состояние эйфории, — усмехаешься до того больно, что я уже виню себя за то, что начал говорить. Так бы и молчал, слушал твой пьяный бред. Извини, что задел тебя. — Я ненавижу наркоту, но грущу, когда ее нет и радуюсь, когда делаю дорожки, — ты смеёшься. Тихо и надломленно, будто тебе больно смеяться, — Валя, я разве живой? Мне больно видеть тебя таким. По щеке стекает слеза, но на губах лёгкая улыбка. Руки комкают край футболки, моей, кстати. — А может, я хотел бы закончить вуз? — твой голос срывается, — Я хотел быть актером, помнишь, я говорил? Я прекрасно помню, Жень. Я сидел на ненавистной мною физике, когда ты прислал мне сообщение. Ты написал, что уже устал слушать про синусы и косинусы, что хочешь наконец пойти на литературу. Ты всегда был безумно талантливым, стихи рассказывал на конкурсах, свои даже иногда писал. Ты ходил по ТЮЗам, но тебя не брали играть, потому что не было опыта и образования. Ты не расстраивался и с усмешкой говорил: «Все ещё впереди». Только вот кто знал, что впереди сплошная темень, подворотни, рвота и бэдтрипы? — Я помню, Жень, — в горле ком, мне до сих пор больно вспоминать наше прошлое. Ты всхлипываешь и трёшь глаза пальцами. Вижу, ты опять грызёшь ногти. Мне сложно смотреть на тебя такого, но я знаю, что если сам двинусь тебе помочь, ты мне запретишь. Ненавидишь, когда тебя жалеют. Почему, Женя? — Валя, я хочу исчезнуть. Сгнить в могиле, рассеяться пеплом по ветру, мне все равно, — это уже истерика. Часто дышишь, захлебываешься своими же слезами и тянешь руки ко мне. Я обнимаю тебя, знаю, как тебе это нужно. А ты все говоришь и говоришь о прошлом, о мечтах, об упущенных возможностях и о нас. Клянёшься в любви, а я и без клятв тебе верю. — Валь, ты только не оставляй меня, ладно? Никогда не оставляй, — ты жмёшься ближе, водишь носом по шее, будто кокос лежит не на полу, а на мне, жмёшь плечи длинными пальцами. Я обнимаю тебя настолько сильно, насколько могу. Ты очень тёплый; всегда мог отогреть мою вечную зиму. Твои кудри щекочут мне подбородок. Чувствую, как ворот моей футболки намокает от слез. Меньше всего сейчас я хочу, чтобы ты плакал. Но ты не успокоишься, я знаю, поэтому молча сжимаю тебя в объятиях и слушаю твои всхлипы. — Мне уже некуда от тебя деваться, — говорю я убитым голосом. На лбу выступает холодный пот, один из худших признаков отходняка. Меня мутит, перед глазами взрываются разноцветные вспышки, повышается тревожность. Мне кажется, что в дверном проеме кто-то стоит. Женя, разве секундная эйфория стоит этого? Ты не сможешь ответить. Всхлипываешь ещё раз и шепчешь что-то непонятное. Либо у тебя язык заплетается, либо я больше не различаю слова. Я жмурюсь, не в силах больше смотреть на прыгающие салюты перед глазами. «Мне так жаль» — проносится в голове голосом Лизы. Сомневаюсь, что ей жаль на самом деле. Скорее всего, она постаралась забыть о нас в первую очередь.