человек человеку волк

все обязательно станет лучше. может не завтра, не через тысячу лет. но все будет — обязательно будет! …загорится (погаснет) свет.       Школа, непривычно казавшаяся пустой и безлюдной, выглядела темнее, чем обычно — свет горел приглушенно, будто бы боясь разрушить состояние покоя и умиротворенности. А сквозь грязные окна — тянущиеся вдоль всего коридора стеклянной змеей — просачивался холодный ветер. Ни единого намека на солнечные лучи, способные разрушить этот вечный сон. Верную погибель, смерть от цепких когтистых лап.       И выход невозможно найти.       Катя запечатала себя в собственном одиноком мирке и не собиралась выходить из него даже под предлогом той самой смерти, которую до безумия боялась (все люди ее боятся, кто-то больше — кто-то меньше). Стены вокруг девушки слишком быстро сужались, давили и мешали дышать — а нестерпимая боль осталась за этим стеклянным куполом, будто бы отдаленно от Смирновой, но все еще слишком близко, чтобы о ней забыть. С каждым движением своего уставшего тела девушка чувствовала на плечах мелкие крошки алмазной пыли — все трещало по швам.       Шаги девушки в невесомости казались бесшумными — едва осязаемыми и заметными. Она кралась по коридорам, будто бы по минному полю, исподлобья оглядываясь по сторонам. Катя чего-то остерегалась, на подсознательном уровне ожидала расправы.       Ее сегодня убьют.       Уничтожат. Размажут. Превратят в горсть пепла.       Она почувствовала привкус металла на губах. И если бы не желание показаться сильной самой себе, она бы точно упала на колени и разрыдалась прямо сейчас. Ей была невыносима сама мысль существования в этом месте. Вокруг все озлобленные, жестокие и жалкие — а она всегда старалась быть на них похожей.       Смирнова рывком открыла дверь в кабинет, не поднимая взгляд. Идти с поникшей головой, по мнению девушки, мог только самый настоящий слабак. Она считала трещины в деревянном полу, цеплялась взглядом за мыски туфель и ждала чего-то. Чего-то бесконечно скулящего под окном, скребущего в дверь, царапающего кожу. Волки рвали глотки, воя на луну истошно — будто бы в последний раз наблюдая за блеском спутника. — Как все прошло? — Катя вздрогнула. Голос Полины доносился до нее сквозь призму безысходности и печали. — Ты в порядке? — И эта фраза ножом по сердцу, по открытым ранам, по затянувшимся царапинам. Где гниль. Очень-очень много гнили.       Морозовой действительно было интересно, «как» себя чувствовала Катя? Или это была попытка заглушить всю неловкость, всю недосказанность и сумбурность между ними? Ведь все отношения девушек буквально строились на чем-то странном и липком — болотистом дегте, суспензии ядов, нектаре ландышей. Катя точно знала, что ничего хорошего из этого не получится.       Поняла это сразу же.       Морозова отказывалась видеть. — Что ты здесь делаешь? — Грубо огрызнулась Смирнова, все также не поднимая голову. Ей казалось, что если она это сделает, из ее глаз польются слезы. Рассыпятся осколками по паркету, застрянут между ребер и разорвут ее на куски. Плакать Катя не стала бы даже под дулом пистолета.       Это же просто унизительно. — Вас с Ромой ждала. Антон за ним, как раз, пошел, — Неловко начала оправдываться Морозова. Она хотела сорваться с места, подбежать к Кате и обнять ее так крепко, как только сможет. Но ее останавливал страх сделать сейчас что-то неправильно. Полина не двигалась, и это бездействие взрывалось под кожей пламенем. — Я решила здесь остаться, — Фраза «ради тебя» гнила на задворках сознания.       Меньше всего на свете Катя сейчас хотела видеть ее.       Больше всего на свете Смирнова мечтала о том, чтобы она ее обняла.       Девушка усмехнулась, наконец подняв голову. Их взгляды встретились. Морозова смотрела на Катю с таким беспокойством и сочувствием, что Смирновой стало мерзко от самой себя. Это насколько она показалась Полине слабой, что та посчитала нужным переживать за нее? Катя, видимо, забыла, что для влюбленного человека это вполне естественно. Сродни с дыханием.       Для Смирновой же это было сравнимо с пулей в висок. — Ну и зачем? — Катя усмехнулась, скрестив руки на груди. — Глупая?       Слова девушки больно впечатались в душу. Морозова удивленно распахнула глаза, чуть приоткрыв рот. Ей было больно. Что еще должен чувствовать человек, чье беспокойство ударяется о бетон безразличия?       Они стояли неподвижно в пустом кабинете, и никто не решался сделать шаг навстречу. Все действительно было решено еще очень давно, задолго до признаний в любви. Задолго до поцелуев и жара тел. Катя никогда не хотела это продолжать — Полина была нужна ей как воздух, но Смирнова решила задохнуться. — Волновалась, — Морозова нервно покусывала губы, избегая взгляд Смирновой, переступала с ноги на ногу, будто бы провинилась, и сгорала изнутри. — Ты же теперь моя… — Она осталась, на секунду задумавшись. И тут же улыбнулась, тепло и ярко. Катя терялась от одного только мгновения, когда Морозова улыбалась вот так.       Будто морозным утром солнце рисует инициалы на снегу горящими лучами золота. Будто рассвет просачивается сквозь плотно задернутые шторы, касается подушки, нежно щекочет нос. Спелые ягоды вишни, теплый хлеб с чашкой молока, свет, счастье. Радость.       И в груди сразу так тепло, приятно и жарко. Думать о плохом даже не хочется — да и не получается. Сквозь небо, затянутое тучами, пробился лучик света. — Не придумывай, не твоя.       Лед тронулся, загудел северный ветер, царапая спины. Нервы сейчас оголенным золотом горели и жгли тела, плавили и превращали лишь в остатки после дождя. В жалкое подобие луж. Кричать хотелось обеим — от боли, несправедливости и разочарования. Одна — слишком сломанная, чтобы пытаться еще раз. Вторая — слишком целая, чтобы разбиваться без трещин.       Морозова вдруг поняла, что боль всегда преследовала ее по пятам рядом с Катей. — Почему ты всегда отталкиваешь тех, кто пытается тебе помочь? — Раздосадованно проговорила Морозова, как-то странно усмехнувшись. Сердце стало невыносимо тяжелым. Каменным. Оно тянуло ее вниз. — Я же вижу, с тобой что-то происходит. Просто позволь мне попытаться…       Катя не дала ей договорить. — Что попытаться? — Сквозь плотно сжатую челюсть прошипела Смирнова, «Сломать меня окончательно?» — Ты же понимаешь, что это все игра? Что мне абсолютно не интересно участвовать во всех этих душевных разговорах? — Уголки ее губ медленно поползли вверх. Сейчас взгляд Смирновой больше походил на взгляд настоящего безумца, потерявшего все.       Полине лишь оставалось молча терпеть. — Я вообще не хотела обращать на тебя внимания, — Катя дернула плечами, будто бы ее облили ледяной водой. Все тело окутала мелкая дрожь, прорастающая мелкими цветками белой сирени. — Это все Пятифан со своим идиотским спором! — Смирнова мысленно проговаривала себе «заткнуться», но слова сами собой продолжали биться морской пеной о скалы. Брызги разлетались во все стороны. Полина прикрыла глаза, ощутив на коже легкие дуновения ветра. — Глупым-глупым спором. Он всегда хотел быть лучше меня, — Катя поджала губы, сделав паузу. — Но, как видишь, я выиграла.       Всегда быть первой.       Морозова грустно улыбнулась, отведя взгляд в сторону.       Бледная Смирнова выглядела загнанной на край пропасти, обезоруженной и напуганной. В уголках ее стеклянных глаз собрались крупицы слез — Полина точно знала, еще секунда, и механизм окончательно сломается. Разрушится, развалится на мелкие детали. Пружинка вздрогнула, делая последний виток. — И каково победить в игре, где заранее известен проигравший? — Морозова немного наклонила голову. — Признай, ты просто боишься рисковать. Вечно скрываешься, прячешься.       Каждый удар предсмертным гоном разносился по классу.       Смирнова была на грани.       Чтобы построить что-то новое, необходимо разрушить старое до основания. До самих костей. — Я боюсь, что тебя загрызут нахер и в лесу закопают, — Рявкнула Катя и тут же замерла. Зрачки ее глаз сузились, сияя черными безднами на дне океана. Она дрожащей рукой коснулась собственной шеи, кончиками пальцев проводя по горлу. Она почувствовала, что на нее нацепили удавку. Веревку с острыми краями, и она жгла кожу с невыносимым скрежетом металла.       Стекло осыпалось крошкой.       Как чертов снег в конце зимы.       Скорее бы весна.       Смирнова выглядела потерянной — маленькой и испуганной — и Полине в очередной раз стало больно. У нее все тело давным-давно пропиталось этой болью — ни керосином выжечь, ни наждачкой срезать. Морозова сделала шаг вперед, крепко прижав к себе дрожащее тело девушки — Катя боялась вздохнуть. Это длилось секунду — две, три, четыре. Целое бесконечное поле ярких цветов. Холод медленно отступал, скользил по полу подбитой птицей, рассыпался остатками кружевного льда. Когда Полина провела ладонью по спине Кати, она почувствовала редкие вздохи. Смирнова уткнулась в грудь девушки и не двигалась. — Спаси, — Слова, сказанные девушкой, донеслись до Морозовой с опозданием.       На несколько чертовых дней. — Вытащи меня отсюда, — Катя произнесла это на выдохе, и ее голос дрогнул, надломившийся. Будто бы струна скрипки с оглушительным треском порвалась.       На шее Полины остался влажный след.       Если бы Морозова только имела возможность забрать хотя бы частицу той боли, которую испытывала Катя, она бы, скорее всего, погибла. Потому что это — невозможно. Невозможно терпеть разбитое стекло в груди, невозможно казаться сильной, когда душа разрывается на кусочки.       Рядом с Полиной Смирнова оживала. Дышала полной грудью и не боялась разбиться.       Морозова коснулась плеч Кати, чуть отталкивая ее, и провела ладонью от ключиц к щеке. Девушка большим пальцем стерла едва заметный след, убирая напрочь все напоминания о слабости Смирновой, и приблизилась к ее губам. Поцелуй получился не таким, как раньше — более чувственный, открытый, трепетный. От теплого прикосновения Полины внутри Кати все растекалось патокой, сладким нектаром и липовым медом. Смирнова, наверное, впервые почувствовала себя настолько нужной.       В таком простом действии не было никакой пошлости, никакой грязи. Только чистые чувства, оголенные и открытые. Яркие, терпкие — необходимые на физическом уровне.       Полина чувствовала, как вздрагивали ресницы Кати; чувствовала, как та нерешительно отвечала на все действия Морозовой; чувствовала, как та боялась.       Останавливаться не хотелось.       Смирнова сделала глубокий вдох, отстраняясь. — Я буду рядом, чтобы помочь.       Катя улыбнулась.       Она собирала себя по кусочкам, по маленьким осколкам, по фрагментам огромной мозаики. И ей оставалось только поверить Полине. Потому что каждый второй мечтал Смирнову извести. Дверь медленно распахнулась. Катя считала секунды. — Я только что от директора, — Голос женщины, нарушившей умиротворение и спокойствие помещения, звучал ледяным потоком воздуха. Полина вздрогнула. Она знала, что Лилия Павловна очень суровый и строгий человек, но никогда бы не предположила, что ее голос будет звучать так. — Почему я узнаю о твоих прогулах от Василия Михайловича? О проблемах с учебой? Это что за выходки? — С каждым словом женщина наклонялась все ближе к Смирновой, будто бы пытаясь залезть к ней под кожу.       Видимо о причине вызова к директору женщина решила умолчать. — Там не было ничего серьезного, правда, — Начала оправдываться Катя. — Думаешь, золотая медаль мне нужна? — Лилия Павловна одним рывком вцепилась Смирновой в локоть и дернула на себя. — Я же о тебе забочусь, в конце концов!       Кажется, женщина только сейчас заметила Полину, все это время наблюдавшую за происходящим со стороны. От взгляда Лилии Павловны все тело Морозовой покрылась мурашками. Она сглотнула, сдавленно проговорив «здравствуйте», и потупила взгляд.       Катя тут же испуганно посмотрела на мать.       По выражению лица женщины можно было предположить, что ничего хорошего дома Смирнову не ожидает. — Тебя ничему жизнь не учит, да? — Бросила Лилия Павловна, разворачиваясь и направляясь к выходу. — Быстро за мной.       Полине только в страшных снах могло присниться то, что сегодня ожидает Катю.       После смерти отца, дом Смирновых слишком резко опустел. Стало невыносимо находиться нигде, кроме кухни — там Катя чувствовала себя спокойно время от времени. Когда матери не было дома. По большому счету, девушка предпочитала проводить время на улице или у Пятифана. Да где угодно, но не здесь. Холодные стены навевали тоску и скорбь.       Лилия Павловна ходила из стороны в сторону, скрестив руки на груди. Каждый ее шаг эхом разносился по всему помещению, заставляя Катю вздрагивать от любого колебания воздуха.       В комнате Кати воздух был разряжен до предела. Пахло холодом и сыростью. И страхом. Все в этом чертовом месте пропахло страхом. — Значит, ты продолжаешь общаться с Ромой… что же ты еще смеешь от меня скрывать? — Ничего, — Проговорила Катя, прижимая подбородок к груди. Смотреть в глаза матери сейчас было бы самоубийством. — Ты же знаешь, что я ненавижу ложь. Говори. — Женщина злобно посмотрела на Смирнову в ожидании ответа. — Когда с тобой ведут диалог, нужно смотреть на собеседника.       Катя вымученно подняла голову. — Я ничего не скрываю, — На лице Смирновой не дрогнул ни один мускул. Она интонацией выделила каждое слово, пытаясь сдержать эмоции внутри. Это сейчас закончится. Катя справится.       Всегда ведь справлялась. — Как можно быть такой идиоткой? — Риторический вопрос был брошен куда-то в пустоту. — Сколько мне пришлось бегать, чтобы тебя отмазать от прошлой твой ошибки, так ты опять куда-то влезла. Непутевый ребенок.       Смирнова старалась отключиться от внешнего мира, погрузившись в собственные мысли. Но голова была заполнена чернотой, которая была намного страшнее слов матери. Катя уже привыкла — за любые ошибки слабых наказывают. В глазах мамы Смирнова всегда была недостаточно сильной. Девушка плотно сжала ладони в кулак, пытаясь отвлечься на физическую боль. — Еще одна такая выходка, — Женщина сделала паузу, выжидая. — И я перестану сдерживаться.       Катя кивнула. — Через неделю встретишься с Егором. Это сын друзей семьи, — У Кати в груди все болезненно сжалось. Она сглотнула, с мольбой во взгляде взглянув на мать. Женщина была непреклонна. — Только попробуй что-нибудь выкинуть. Ты будешь вести себя идеально. И даже думать не смей меня опозорить.       Мир крошится сажей на паркет. Солнце сгорало; последние лучи, едва задевая землю, рассыпались, погружая все вокруг в темноту. Смирновой стало невыносимо трудно дышать. — Чтобы с Пятифаном тебя рядом больше не видела. И с этой, — Лицо женщины перекосило в гримасе отвращения. — Морозовой. Они на тебя ужасно влияют.       Смирнова услышала пронзительный треск. Она резко дернулась вперед, падая на колени, и вцепилась матери в подол юбки. Женщина посмотрела на нее с презрением и отвращением. — Н-не надо, — Катя попыталась выдавить из себя улыбку. Взгляд застелила молочная пленка. — Пожалуйста, — Мать Смирновой лишь закатила глаза. — Заканчивай цирк. Я своих решений не меняю.       Девушка обессиленно опустила руки.       Лес манил своими густыми ветками черных елей, тянул неизвестностью и запахом смерти. Катя схватилась за голову, больно сдавливая волосы между пальцев — они сочились отблеском луны, остатками пепла и платины. Девушка плотно сжала челюсть, больше ничего не желая выслушивать в свой адрес. Стены сужались, двигались все ближе и ближе, и вот она уже спиной чувствовала холодный бетон. Мать резким движением потянула ее за локоть, пытаясь поднять с пола — пытаясь привести в чувства и вернуть в реальность. Пытаясь заставить ее жить.       От неожиданности Смирнова дернулась, подскакивая на месте, но тут же с оглушительным треском упала, приняв изначальное положение, дерево — в некоторых местах неровное, с заусенцами — впивалось в колени, царапало мелкими нитями. Красный. Перед глазами лишь красный.       Алый.       Цвет киновари.       Цвет крови.       У девушки в груди все взрывалось, сжималось, скручивалось с диким спазмом в височной доле. Перед глазами взрывались фейерверки. Она попыталась сделать глубокий вдох, зажмурившись. — Что за позорище?       Катя резко распахнула глаза.       Раздался громкий хлопок входной двери.       Смирнова издала нервный смешок. Из груди — вместе с перьями черных воронов — вырвался душераздирающий крик, заполнивший пространство железом.