fix me

От моего ментального вопля волны Обливиона забурлили с удвоенной яростью, где-то бесконечно далеко отсюда десятки чересчур восприимчивых умов полопались, как спелые томаты, разбрызгивая судороги вдохновения и онемение отчаяния, в самых дальних пределах его эхо отразилось от струн эфира, и только в мертвой пустыне, окружающей меня, не шевельнулась ни единая песчинка. Я падаю на колени, теряя граненый безжизненный облик, но и они не держат меня — настолько я слаб, особенно на контрасте с Его тупой и неподатливой мощью. Джигаллаг отступает, кристаллической пылью развеивается в небытии, тяжелый меч обращается в пепел, воздух стерилен, тюрьма моего разума вновь заперта. Он не прощается, потому что по-настоящему мы никогда не расстаемся. Однако я одинок сейчас, наедине со своей яростью и скорбью по своему царству. Он не оставил мне ничего. Дрожащие острова предстоит в очередной раз отстраивать с нуля. Мне нужно собрать все, что осталось от меня, и по этой форме из сырой материи Обливиона выкроить безумный План. И первым делом, конечно же… — Поднимайтесь, Господин, у вас много неотложных дел. Помнит ли он, как я убил его? Ведь он всегда остается приглядывать за мной до самого конца, и первым встает у Него на пути. Я помню. Каждый тяжкий жест, обрушивший меч на хрупкую фигуру бретонца, каждый лоскут плоти, облепившей плиты под ногами, каждый бессильный визг своей разъяренной, раздавленной кристальной броней личности, и я бы хотел иметь возможность отвернуться, перестать смотреть на то, как мои руки ломают мой мир, но я помню кое-что еще: за мгновение до того, как обагриться кровью, губы, не знающие улыбки, роняют спокойно и почтительно: «Постарайтесь не слишком задерживаться, Господин». Я в восхищении, мне смешно и горько, цепляться за свою излюбленную манеру поведения, в такой драматический момент, и я смеюсь, глубоко внутри, и этот смех дает мне силы пережить дальнейший ужас. Моя память не хранит воспоминания о том, как было раньше, до его отчаянной попытки заместить меня, до того, как мы слились, разделились вновь, но остались связаны, и я рад этому. Наверняка ничего особенно веселого там не было. — Где он? Хаскилл опускается на колени рядом с моим истерзанным остовом, чтобы передать Посох с подобающей, по его мнению, субординацией. Старый добрый Хаскилл, такой трогательный, разве он не знает — мое состояние вовсе не унижает меня, ведь я только что запихал на задворки безвременья сильнейшего из существующих Принцев Даэдра — а значит, вновь превзошел его. Я опираюсь на шершавую суковатую палку, поднимаясь с мертвой земли, и ковыляю вперед, воскрешая в сознании образы своего мира, и мир слушает меня, и делается таким, каким он мне приятен. Снова забыл, где же именно была моя столица? А, какая разница, она везде будет на своем месте. Мысль моя — бурный поток, несущий осколки памяти к водовороту бытия, волей своей я тащу из-под земли скрюченные больные корни и вздымаю над ней пряные яркие фосфоресцирующие грибы, небо окрашивается пламенем моего неистовства и кутается в бахрому моего уныния. Так тяжелы веки, будто тянут их вниз тонны возрожденной реальности, хотя почему «будто»? Я открываю глаза, и Дрожащие Острова вновь облекаются привычной им зыбкой плотью. Творить жутко утомительно. — Надеюсь, на этот раз вы не забыли, что деревья обычно растут корнями вниз. — Будут расти так, как я хочу, — я не слышу своего голоса, голова гудит, и только надеюсь, что со стороны не видно, как меня трясет. Глупо, на самом деле, пытаться что-то скрыть от него, но мне не привыкать к амплуа глупца. Разумеется, все не так, как было раньше, я ведь не ставлю перед собой цель создать идеальную копию разрушенного царства — повторяться, в конце концов, попросту скучно, но привнесенные изменения никак не повредят обитателям Островов. Хотя бы потому, что их я тоже вспомнил немного другими. Начать решил с ночи, чтобы возвращение из небытия было похоже на пробуждение от дурного сна, и не понять, что мной движет — сострадание или же чувство эстетики. Нью-Шеот понемногу наполняет эхо шорохов, шагов и тревожного дыхания спящих, бряцание оружия часовых, голоса ночных птиц, я чувствую жизнь, покой и утешение, ковыляя по мощеным тротуарам к своей резиденции, я чувствую, что мой камердинер следует за мной, готовый молниеносно отреагировать на любой признак ухудшения моего самочувствия, и это приводит меня в ярость. Я не калека и не беспомощный старик, даже если считаю для чего-то нужным таковым казаться иногда, жалость — последнее, что мне требуется после очередного утомительного боя с собственной тенью. — Ты тащишься, как полураздавленная улитка. Мы победили, скамп тебя подери! Будешь радоваться, или нет?! — Вы победили, мой лорд. И я безмерно счастлив, — окончание его слов отражается от сводов тронного зала, вспышки пестрых бабочек стремительно тают в полумраке, — Нисколько в вас не сомневался. Очень смешно, да, очень, для него Марши стали такой же рутиной, как и прочие ежедневные обязанности, и наверняка состроить еще более постную рожу, чем та, что он носит обычно, было сложно, но ради меня он расстарался. Раздражение придает мне сил, моя злость куда продуктивнее страданий, и разумеется он в курсе, но я тоже люблю раздражать, а потому падаю в каменные объятия своего трона, отчаянно скрипя костями, страдальчески заламываю бровь и скорбно, надрывно восклицаю: — Однажды Джиггалаг не пожелает вот так просто уступать, помяни мое слово! Реакции — это не его конек, да, но я же только начал. Знаете, творчество ведь мое детище, это я научил смертных актеров картинно падать в обморок и дурашливо скакать, бедняга Хаскилл, ох, бедняга, ему предстоит испытать всю разрушительную неотвратимость моего мастерства этой ночью. — Возможно, это лишь подлая уловка, — шепчу я в горячке паранойи, и так кстати дрожат мои пальцы, добавляя картине правдоподобия, — Возможно, Он лишь скрылся на время, чтобы овладеть мной, когда я не буду готов. Хаскилл скептично поджимает губы, естественно я несу чушь, цикл нельзя прервать, в ближайшую тысячу лет о Джиггалаге никто не вспомнит, и он знает это, и знает, что я знаю, а потому не может понять, к чему устраивать цирк. Такой умный, и вместе с тем такой глупый. Бесхитростный, можно сказать. Я вскидываю руки, обвивая их вокруг спинки своего трона, призывно выгибаюсь в позе блаженного самопожертвования. — Свяжи меня. Я видел это, ха-ха, смотрел во все глаза, почти что не дышал и все-таки заметил, как дрогнули тонкие бледные губы, сжимаясь еще плотнее. Обожаю, когда он теряет контроль. — Господин?.. — Почему я должен повторять, Хаскилл? — При всем уважении, я не думаю, что нам стоит ожидать в ближайшее время... — Хаскилл, — мой голос звучит нежно и угрожающе, я на самом деле не выношу, когда мне перечат, — Тащи веревку сейчас же, или тебя ей стошнит. Мой камердинер хорошо понимает, когда комментировать распоряжения хозяина можно, а когда уже не стоит, терпеливо вздыхает и покидает тронный зал, направляясь, вероятно, к ближайшей кладовой. Но я все еще вижу его. Я слышу, как он украдкой нервически прикусывает губу, как упругая кожа лопается с сочным хрустом. В моем царстве от меня ничего не утаить. К моменту его возвращения я успеваю сменить с десяток вызывающих поз, но первая все равно кажется мне самой удачной. Хаскилл тоже подготовился — очевидно напряжен, но изо всех сил будет стараться не выдать себя. Зачем, интересно? Я ничего не имею против, это даже заводит, по правде говоря, но его несгибаемое упрямство в этом вопросе меня шокирует. — Это вас не удержит, — как-то даже укоризненно роняет бретонец, разматывая кольцо плотной жесткой веревки и прикидывая, как подступиться к нелепому заданию. Я смиренно жду, хотя кончики пальцев уже начинают неметь, и наверное жутковато выгляжу, потому что забываю моргать. Хаскилл шагает неуверенно, опирается коленом на трон между моих ног и... не дотягивается. Кто сказал, что будет легко? — У тебя какие-то проблемы? О да. У него их куча. И мой пристальный взгляд в упор - далеко не последняя в списке. Как показывает практика, помешать ему сосредоточиться довольно просто. — Никаких, господин. Хаскилл нависает надо мной, цепляясь за спинку трона, кое-как перекидывает через нее конец веревки и начинает перематывать мои запястья. Излишне осторожно, даже по меркам очень тактичного слуги. Пряжка его ремня на уровне моего подбородка. — Затяни крепче. Пока он отвлекается на попытки подавить дрожь в узловатых пальцах, я подаюсь вперед, зарываясь лицом в черный бархат его камзола, глубоко затягиваюсь его запахом - сотен исписанных ежедневников, сырой магии, холодной стали, прячущейся где-то под одеждой. Он всегда таскает с собой что-нибудь острое. В рукаве? За обшлагом сапога? Настала его очередь задерживать дыхание. — Не останавливайся, Хаскилл, — приглушенно напоминаю ему о своей просьбе, слегка шевеля пальцами, и с удовольствием чувствую, как напрягся его живот под моими губами. Уловка так себе, простенькая, но я собой очень доволен. И им тоже. У меня бы не получилось так достоверно вообразить все эти мимолетные отклики его тела на мою близость, а значит, он настоящий. Каждый раз, пробуждаясь после Марша, я боюсь лишь одного: не суметь вернуть все как было. Остаться лежать в стерильной пустыне жалкой, галлюцинирующей от безысходности развалиной, не способной облечь души своих подданных плотью. Потерять их всех в океане Обливиона, остаться с пригоршней пустых воспоминаний, бледнеющих с каждым часом. Хаскилл настоящий. Он дергается, затягивая последний узел, когда я зубами подцепляю одну из застежек его камзола, мучительно медленно, помогая себе языком расстегиваю ее и целую выпирающие из-под тонкого слоя рубашки ребра. — Может, вам помочь, мой лорд? - в его голосе слышна притворная небрежность, и надолго ее не хватит. Я отстраняюсь, облизывая губы, и заинтересованно смотрю снизу вверх на его лицо. Как и ожидалось, на скулах уже расцвели пятна болезненного румянца. — Да, было бы неплохо. Очень неплохо. Ведь я тоже не железный, и оставшиеся застежки, наверное, просто бы разорвал в целях экономии времени. Ему бы не понравилось. Вместо того чтобы расслабиться и получать удовольствие Хаскилл всегда становится жестким, нервным и неловким, будто внутри него сжимается какая-то пружина. Он кое-как справляется с камзолом — бархат сползает на пол по узким плечам, долго ковыряет мелкие пуговицы алой рубашки, но прежде чем стянуть и ее тоже приподнимается и разводит ноги, седлая мои бедра. Инициатива дается ему нелегко. Я почти слышу, как сводит спазмом его легкие, мешая вдохнуть. Наконец рубашка тоже сдает позиции, и мне открывается зрелище, которое одновременно и ужасает, и приводит в восторг. Тощая грудь Хаскилла пестрит шрамами от ран, нанесенных мечом Принца Порядка. Бретонец сам попросил меня когда-то оставлять их, чтобы я помнил: он реален, не убогое порождение больного рассудка, не самообман, но отголосок моего старого слуги во плоти. Я только надеюсь, что он не помнит боли, которую скрывает каждый из них. Хаскилл ожидаемо нервничает под моим взглядом, но молчит. Однажды я все-таки не выдержал и расплакался, от облегчения и сожаления одновременно, целовал и обливал слезами каждую борозду на нездорово бледной коже, и несмотря на это мы все-таки потрахались тогда — медленно и нежно, в более комфортной обстановке, но сейчас хочется по-другому. Я двигаю бедрами, чтобы он почувствовал, как заводит меня, прижимаюсь давно уже затвердевшим членом к его промежности, красноречиво опускаю взгляд на узкие брюки, все еще обтягивающие его сухощавые ноги. — По-моему, ты еще не закончил. У него губы пересохли, и трескаются, когда он приоткрывает рот, чтобы что-то сказать в ответ. Я вижу, что он едва сдержал невольный стон, я чувствую, как жадно он старается приникнуть ближе ко мне, как напряглись его поджарые ягодицы в ответ на мое движение. — И зачем только я связал вам руки. — Ты справишься и без моей помощи. Хаскилл бесится, сверкая затянутыми влажной поволокой глазами, он бы моментально растаял, дотронься я до него, жажда физического контакта вьет из его самообладания веревки, а я упрямый и хочу довести его до ручки. Полагаю, что уже заслужил массу бранных слов в свой адрес. И тем не менее, он неловко сползает на пол, чтобы избавиться от остатков одежды. Хорошо быть даэдра. К тому времени, как он справляется с задачей, я уже полностью обнажен. Хаскилл чувственно ругается, заливаясь по уши неравномерным румянцем. — Вы могли поступить с моей одеждой так же, раз уж она вам мешает. — Не мог. Не мог отказать себе в удовольствии посмотреть на то, как ты раздеваешься, — мне правда это нравится, беззастенчиво пялиться на его угловатую фигуру, скованно маячащую в полумраке зала. Объективно он не красив, но где я и где объективность. Бретонец укоризненно вздыхает, вкрадчиво опускает узкие ладони на мои бедра и придвигается ближе, располагается у меня в ногах, касаясь голой кожей, его член плотно прилип к животу, но в первую очередь — желания господина. Его губы, мокро скользящие вдоль напряженных связок в моем паху, лучше любых слов сообщают, насколько ему осточертело ждать. Он берет в рот глубоко, дрожит, с видимым усилием преодолевая сопротивление в глотке, давится и капает на пол обильно выделяющейся слюной. Веревка жестко врезается в мою плоть, Хаскилл не слишком хорош в этом, но неизменно старателен. Его преданность своему Принцу на самом деле крайне нездорова. — Достаточно, — я с сожалением останавливаю его, потому что уже теряю связь с реальностью, охрипший и задыхающийся в пламенной ловушке раскрасневшихся губ. Смотреть, как слезы на его щеках смешиваются со смазкой, томительно приятно. Похоть вообще вытворяет с выражением лица бретонца невообразимые вещи, срань Падомая, как можно столько передать одними глазами. Жажда. Мольба. Бравада обреченного и экстаз фанатика, я захлебываюсь в эмоциях Хаскилла, пронзительных, как крик. Он скользит вверх, липнет ко мне разгоряченной кожей, и о том, чтобы продолжать казаться незаинтересованным, уже даже мечтать не может. Зажатый и напряженный до звона в ушах, до судорог в коленях, он предвкушает долгожданное насыщение и трепещет от иррационального страха что-нибудь сделать не так. Больная привязанность к божеству, к совершенству — тяжкая ноша для смертного сознания. Когда руки бретонца обвивают мою шею в поисках опоры, я целую все, до чего могу дотянуться, смазанно, жадно, подолгу удерживая мягкий пергамент чужой тонкой кожи и расцвечивая ее неаккуратными пятнами засосов, мой член проскальзывает меж упругих ягодиц, окончательно ломая остатки его выдержки и вырывая из-за плотно сомкнутых губ предательски откровенный скулеж. Невозможно вообразить, каких усилий мне стоит играть по собственным правилам, вместо того чтобы попросту отменить сковывающую мои движения привязь как нечто никогда не существовавшее в принципе, но я пока что держусь, ведь я хочу посмотреть, как он сделает это с собой. Ему не хватает терпения на то, чтобы растягивать себя, перевитые венами дрожащие пальцы мягко направляют мою плоть — все еще мокрую от его слюны, от мыслей об этом разум натурально плавится — и вводят в узкое нутро, кошмарно медленно, то и дело соскальзывая, разумеется, ему нужно время, а для меня время — ничто, пока я могу смотреть на него такого, вожделеющего, зависимого, освежеванного собственной откровенностью. Одно крайне осторожное движение бедрами навстречу, и бретонец с вымученным вскриком распластался поверх моей груди, это голос безумца, агония переполненного бытием разума, его так трясет, что мне уже становится тревожно. — Послушай, мы можем... — Нет! Хаскилл все-таки очень хороший камердинер, и даже в таком положении не может себе простить резкость по отношению ко мне. Титаническим усилием он пытается усмирить рваное дыхание и избегает смотреть в глаза, но все-таки выдавливает слова из пересохшей глотки. — То есть... Простите, лорд Шеогорат, все в порядке, вам не о чем беспокоиться, я просто, ох, вы... — Я понял тебя, — на эти его проклятые этические мучения у меня так стоит, что в животе все слипается в пульсирующий жаром узел, как, во имя Обливиона, вообще может быть сексуальным стремление к безукоризненной субординации? И отчего ему так безжалостно снесло крышу? Я наконец-то замечаю, что грубые волокна веревки в мясо стерли мне запястья, и только благодаря тому, что проследил за взглядом бретонца, голодным и болезненно-влажным. Мысли камердинера путанным эхом доносятся до меня, конечно, он не желает мне страданий, а вот моя готовность безоговорочно довериться ему нашла свою мишень. — Продолжай, — я едва касаюсь его губ своими, выражая одобрение, он коротко кивает и выпрямляется, возобновляя робкие, неравномерные движения. Чтобы полностью принять мой член, ему не единожды потребовалось прерваться, мышцы, немеющие от перегрузок, его не слушаются, но результат достигнут — Хаскилл, весь взмокший, обжигающе румяный и едва дышащий, сидит на мне верхом, разведя бедра так широко, как только возможно, и я наконец-то могу двигаться. Измученные стоны бретонца свели бы меня с ума, будь мне с чего сходить, а так я просто наращиваю темп, не отрывая от него восхищенного взгляда, и что-то там задеваю внутри такое, отчего он вновь растекается по мне бессильно и умоляюще. Тем лучше, я сам уже не в состоянии выносить это. Сбивчивый ритм, его горячечное поскуливание над ухом, несущее в себе признания, для которых еще не придумали слов, влажные хлопки тесно соприкасающейся плоти, все это быстро доводит меня до края, за которым звенящая бездна и тягучие объятия насыщения. Я чувствую, как он сжался в последний раз всем своим существом, изливаясь мне на живот, как наконец-то расслабился, достигнув своего апогея — и как несколькими минутами позже потянулся куда-то вниз, а затем выпрямился, принимаясь осторожно разрезать сросшиеся с моим истерзанным мясом веревки. Лениво, в полглаза поглядываю, как облезает с его медленно остывающих скул краснота. Нож у него все-таки в сапоге. Так и знал.