Бечёвка

Хрупкое тельце пронзала невыносимая боль, затемняя остатки светлого ума. Обида, горечь и тяжесть глубоких порезов смешивались в высохшие слёзы на детских глазах. хочется кричать. а кому? – Дяденька, я больше не могу идти! – прохрипел севшим голосом мальчик. Прижимает к груди своей перемотанные трижды руки, силится притормозить. Тщетно. На самом деле он давно уже не имел никаких сил идти, стоять, дышать и как-то жить. Ноги ему перебили, как только в плен взяли. Резвым мальчишкой был, бойким больно, его одного, десятилетнего на вид, держало двое татар, пока Москве связывали руки. Пока он кричал от боли и страха за то, что все, кто его защищал – прямо в сажени от него падали со вспоротым животом и разорванным горлом. Некогда приятно пахнущий деревянный пол превратился в кровавое месиво... Ему переломили ноги и тащили по пыльной улице, пропитанной кровью. За волосы, за шиворот. Тащили по телам детей и стариков. По обгоревшим дворам и выжженной траве. Чуть позже переломили руки, когда Мишка великим чудом зубами бечевку распустил. На следующий день кости зажили, а боль и желание выжить остались. Супостатам пришлось прижимать Москву к земле и кидать в него тяжёлые камни, чтобы вновь поломать колени. И сколько так дней прошло? Миша сбился со счёта. Боль выбила здравые мысли, выбила желание стонать и плакать. Нет. Его горе было сильнее всякой слабости. Натёртые запястья зудели и резали страшной болью. С них по локтям бежали багровые подтёки, щекотали до передёргивания. Москва совсем извёлся, не зная, куда себя деть от лихорадочного жара, как заглушить его, как успокоить. Миша плетётся по следам подков, выдавленных в русской земле. Он хочет лицо в руках спрятать, а ладошки совсем онемели от лопнувших вен. Бечёвка, крепко сжимающая запястья, напоминает ему оголённое мясо только что вскрытого зверя. Пропитанная остывшей кровью так, что и отжать её будет не трудно, из неё выбивались засохшие от сукровицы нитки. Белёсый гной блестел между кистей. Его не услышали. Позвал второй раз, третий, срывая и без того сорванный голос. Тишина. Неугомонную боль в запястьях мгновенно заменило что-то кипящее и злое. Что-то, что подарило ему новые силы на громкий голос. – Дядька, я ж упаду и не встану! Слышишь, тварь ты нерусская?! Миша из последних сил потянул свои руки на себя. Остановиться бы только. Подышать хоть чуть-чуть. Ладони отрывали от его груди, подтягивая за собой, как козочку. «Пусти» , бешено выло в его голове. Москва встрепенулся. Дёрнулся бойко назад, затормозил пятками оземь, пытаясь зацепиться за что-нибудь, устоять на месте. А пятки ведь голые – каблук сапога оторвался давно, ходить и без того было трудно. Перед глазами выскочили искры. Против чего борется? Против крепкого мужчины на лихом коне с целым отрядом воинов?! Мише не смешно, ему ничего другого не осталось. И так помрёт, наверное, от боли, а потом переродится и снова помрёт. Москва знал, что города не умирают просто так. Они будут жить, пока живы дома, церкви, крепости, люди, москвичи его родные… А безнадёга так крепко пережала горло, что даже он поверил в свою смерть. Смерть, которой не может быть. Или может... Миша поперхнулся воздухом. Бечёвку потянули так резко и сильно! Он не успел извернуться. Мир вдруг поплыл перед глазами и приложился виском о чёрствую землю. Мир или он? Да какая к чёрту разница! В глазах потемнело, кровь словно замерла – её не было слышно в ушах. И сердце примолкло на миг. А он всё ещё жив? Раздался глухой смех всадника. Презрительный и равнодушный. Коня остановили, Миша это понял по ослабленной верёвке и упавшим на землю собственным рукам. Он в немом испуге вскинул голову на Орду и сразу же сжался, пряча лицо от занёсшегося над ним кнута. Щелчок. Миша прикусил язык, силясь не взвыть. Ничего. Могло быть больнее. – Встань, мальчик. Москва прерывисто дышал. Страшно ему, совсем ведь страшно. Никогда он жизни не боялся так, как сейчас. Сердце у него то стучало бешено, разгоняя кровь, заставляя болеть все его незажившие раны, то замирало, опасаясь быть услышанным. Из-под бечёвки вновь засочилась кровь с беловатой сукровицей, а на глазах то появлялись, то высыхали горькие слёзы. Страшно ему оставаться одному. Он, совсем маленький и беззащитный, наедине с этой тварью – Золотой, говорят. Не видел он правда золота в ней. Лишь чёрную одёжу, запачканную кровью. Смуглую кожу, плоские губы. Искажённое презрением и мерзостью лицо. – Встань, тебе говорят. Москва знает: если не выполнить приказ, то тебя хорошенько треснут плетью. От души. Пуще прежнего. И будут бить, пока в обморок не грохнешься. А он не выполнит. Лежит, припав грудью к земле, положил щёку на колючую траву и смотрит куда-то в горизонт. Безразлично... Всё стало безразличным на какой-то миг. Небольшой, правда, сейчас он снова провалится в приступ бездонной тревоги и немощи. «Вставай, не упрямься», говорило что-то в его голове, самым приятным голосом на всей земле, самым родным и ласковым… «Не упрямься,» – отчитывал его тихонько Киев, промывая раны родниковой водой. – «Не противься тому, что старшие говорят. Я просил не лезть туда не потому, что это надо мне.» – Встань. Я жду. «Не паясничай так больше.» Москва мужественно терпел, пока Митя перевязывал платком его раны «Себе же больно делаешь. И так невелик, так ещё и не умён. Тебя каждый обидеть может: одним махом, ты и не заметишь. Не понимаешь этого, дружок?». Щёлкнул кнут. Миша уже не разобрал – попало по нему или нет. Спину ему давно уже исполосовали вдоль и поперёк своим хлыстом. А может и сломали раз… горло сжалось. «Ну? Вставай давай, пора домой» , мягко улыбнулся Киев, взъерошив золотые волосы Москвы. «Пойдём на ярмарку, пряников купим?» И где же ты сейчас, Митяй? Наверняка где-то там, на Днепре, зализываешь раны от междоусобиц. Теперь Владимирское княжество никак не твоего ума дело, не правда ли? Да что уж там Киев – Владимиру он перестал быть нужным. Всем бы себя защитить, а с Москвой уж как пойдёт. Не первой важности город. Не нужен он теперь никому такой – завоёванный... Никому. Никогда Москва не чувствовал себя так сильно сиротой. Прямо сейчас, когда его ругали, обижали и били кнутом… будто бы он уже сдался. Сдался. Миша зарычал. Его губы искривились в оскале, он с силой впечатал кровавые ладони в землю и оттолкнулся от неё, приподнимаясь. Вскинул своё обезображенное лицо на Орду. – А ты попробуй – подними меня с колен. Только вот обратно ты меня так не нагнёшь, собака! Удар по губам. Белый шум и странное тепло на щеках. «Мне больно?» промелькнула странная мысль, спокойная чересчур. Мальчик уже сам запутался – где начинается боль, а где он проваливается в сущий ад. Москва ощутил влагу у рта. И что-то защипало вдруг так неприятно, всё сильнее и сильнее заныло. И вдруг совсем обожгло, рассекло лицо наискосок. Слёзы это? Пот? В глазах не осталось ничего от былой детскости и наивности, лишь желание выгрызть глотку Орде, ударить под рёбра ножом много раз и убежать куда-нибудь далеко-далеко... Отомстить им всем. Зарезать, задушить, закопать заживо, и! Упасть в объятия Киева, громко заплакать, целовать его лицо и бесконечно извиняться за себя. Извиняться перед Владимиром за своё резкое поведение. Убежать на ту светлую ярмарку, по которой он гулял до того, как раздался звон пожарных башней Кремля. Вернуть всё как было. Стать простым городом… Нет. Стать сильным городом. Сильным, крепким, независимым, стать Живым! – Не сдамся! – закричал во всё горло он. Голос откуда-то взялся... – Связать – не победить. Меня защитят ещё Владимир и Суздаль! Ты падёшь, тебе отомстят! Удар по обожжённым плечам. Миша обречённо уронил голову на грязные ладони. Он не знал, что говорил, да и сил думать нема. Следующий удар пришёлся по его макушке. Золото на волосах его всё поблекло, превратившись в грязное воронье гнездо. – Есть силы орать, мальчишка? – раскатисто раздалось над головой. Москва смотрел перед собой, но ничего не видел. Странное чувство, пустое такое. Воздуха как будто вокруг тебя нет. И жизни нет, и тела тоже… – Брыкаться ещё можешь?! Тогда вставай и поори. Смелый такой. Но сделаешь ты это у нас, перед костром. Кони не любят мороз. А до огня тебе нужно дойти. Вспыхнувшая ярость в самой глубине сердца заставила встать Москву на нетвёрдые ноги. Он смелый, Орда хорошо это подметил. Хромая, Москва сделал пару шагов. Пошатнулся, но как-то устоял на ногах. С трудом, с великой тяжестью и резью во всём теле. В душе всё без конца орало и стонало, но мальчик молчал. Крики ничем не помогут ведь. Всадник усмехнулся, мельком взглянув на едва стоящего на ногах мальчишку. Отвернулся, небрежно дёрнув плечом. Вновь повёл коня, уже медленней. Москву передёрнуло. Бесит. Бесит, что он настолько слаб и не может прямо сейчас, сказать там, подобрать какой-нибудь камень и швырнуть его из последних сил в Орду. Точно так же, как некогда кидали камни в Москву. Стало ужасно тихо. Конечно, они отстали от конвоя всадников. Они одни. Одни. Миша ни о чём не думал в тот миг. Быстро нагнулся и подхватил с травы первое, что под руку попалось. Острый камень, свезло. Затравленный взгляд метался по идущим совсем далеко воинам Ига. На орду глядел с опаской и отчаянием. На его коня. Спокойного коня… С Божьей помощью. Шаг, рывок: сознание исчезло. Вылетело вместе с буйным ветром поля. Всё помутилось и превратилось в отвратительный бардак перед глазами. Визг коня и оглушительное ржание. Крик. Бечёвка вывихнула руки, когда потянулась вверх, быстро и грубо таща на себя. Свист. Это конь лягнулся, Миша понимает. Потому что ждал новой боли. Нет, её не было – Орда успел оттащить от удара жеребца. – Сучёныш, – процедил тот сквозь зубы и выдал что-то зычное на своём грубом языке. Москва ничего не слышал, не видел, не чувствовал. Его затравленный взгляд прикован к Орде. Мужчина соскочил с взбесившегося коня и слёту схватил парня за шкирку. Быстро и грубо потащил его куда-то в сторону. Туда, где шелестела высокая трава. Очень высокая… Москва зарычал мелким зверем, забился в железной хватке мужчины. Тот его, правда, хорошенько встряхнул и отбил всякие силы на жалкие отпирания. Мишу толкнули в грудь. Он пошатнулся, повалился на спину. Трава примялась за ним, но в тоже время спрятала от поля. Сковала, точно бечёвки на руках, отгородила от мира, в клетку посадила. Невыносимо спокойный, помрачневший от тихой ярости Орда сел перед ним на колени, молча снял с пояса охотничий нож. – Нет! – всхлипнул Москва совсем тихо. Хотел отодвинуться назад, но мужчина резко придавил своим коленом обе стопы мальчика. Миша истошно закричал, закрыв глаза. Больно. Орда схватил за кровоточащие запястья Москву и стал грубо перерезать верёвки. По живому прямо, задевая стёртую до мяса кожу. – Нет, нет, – словно в бреду шептал мальчик, испугавшись горячих слёз на обожжённых щеках. Он отворачивался и мычал, пока его резко не притянули за ворот грязной рубахи к себе. – В глаза мне смотри, – слишком громко раздалось над ним. Мишу чуть не стошнило от отвратительного запаха мяса лошади, несущего от того. Москва оробело приоткрыл красные глаза, мутно глядя на Орду. Мужчина прожигал его страшным взглядом так долго, так плохо… Мальчик отвернулся. – Ты сделал глупость. «Умри», шепнул горько Москва и всхлипнул. Горячие слёзы лились тонким ручейком из-под его опухших век. «Сдохни, я Бога молю…» Удар по щеке. Звонко. У Орды рука тяжелее кнута. Москва вскрикнул отчаянно, как не кричал до того. Его резко перевернули животом на землю, придавили обе ладошки своими крупными, жёсткими ладонями. Сердце пропустило удар. «Нет-нет-нет», Москва не знал, куда себя деть и как отбиться, когда руки намертво придавило к чёрствой земле, а мужчина стал стягивать с него изодранные штаны. Сечь собирается? Сечь, так ведь?.. Но в следующий миг всё потемнело. Всё окрасилось каким-то бешеным цветом, всё завыло и закричало, заистерило перед ним. Он дёрнулся раз, второй. Смятение удушило его: никак не вырваться. Никак... В груди всё разодрало когтистой лапой, душа вывалилась наружу, как кишки тех, кто его защищал. – Митя! – Москва не знал, кого звать и зачем, но он знал, что сейчас это просто необходимо. – Митя, пожалуйста, прости меня, Митя, помог... Его бёдра неистово сжали между колен. Орда отпустил одну руку мальчика, но лишь для того, чтобы просунуть ему в рот... обрезок бечёвки. Кровавой, грязной от земли, пропитанной слезами и гноем. Верёвку завязали, выдавая какие-то насмехательства на чужом языке и грубые слова. В кроваво-алом зареве раздался пронзительный крик. Вопль, который не смог заглушить кляп из верёвки. Голос быстро потух и плачь пропал вскоре. Только кровь на траве очень долго застыть не могла...

***

Москву бросили на пыльную землю. Он стукнулся головой о какой-то камень, но не закричал, не застонал. Кожа его мертвенно-бледная, холодная. Сердце едва ли бьётся в груди с переломанными рёбрами. Плевать всем на него. Свяжут его по простому. Закинут на круп степного коня, прицепят как-нибудь покрепче, как неживую ношу. А тот и не вякнет даже. Не очнётся. Ему будет всё равно, его не потревожат боли, страхи. Его бы вообще куда-нибудь на дороге бросить, как мёртвого, но знают ведь, что завтра всё равно проснётся. Рано такого хоронить. И он очнётся лишь затем, чтобы мучительно страдать и снова как-то умереть с кровавыми бечёвками на руках. От горя или боли – это решать завтрашнему дню.