***
1227 г. ПБП — Ладно! Выпишу ему три дня, когда ты расчёт возьмёшь. Довольна? Весна тысяча двести двадцать седьмого года оказывается цветущей не только на яблони с каштанами, но и на прочие радости: вечно тощая Сиф, как-то очень уж недвусмысленно потолстевшая, приходит к командиру с Бандо под локоть и рассказывает, что собирается уехать в деревню, причём очень скоро, и Гердвард готов взвыть, — кухарка вываливает на него такой ворох подробностей их с Бандо личной жизни, что из этого можно сочинить пару похабных песен. — Довольна, господин комендант, — очаровательно улыбается Сиф во все двенадцать с резцами, пока в глазах Бандо читается отчаянное «помогите». — А ты, Бандо, не возмущайся. Смотри, какая барышня! — Да я-то не против, — киснет Бандо. — Я же в этом году не собирался… — Значит, соберёшься. Марш, беги на дежурство! Бандо крутит из-под локтя неприличный жест, Сиф показывает язык, но друг в друга никто с проклятиями не вцепляется — и то хорошо, а вот факт, что теперь придётся искать другую кухарку, несомненно досаден: Сиф, конечно, то в башенную каморку к кавалеру таскалась, то в лес, но на это можно было закрыть глаза, пока она варила мясной суп, — такой, что мертвецы в криптах под крепостью шевелились. Гердварду не хочется напарываться на эту историю снова, да и парней-кухарей по пальцам пересчитать можно — все нарасхват, а единственный знакомый, Джот, работает в Юве и местом вполне доволен: командующий ходит по крепости сверху донизу, выпивает две кружки пива и отправляет прошение на заставу Тосы. — Чтоб тебе пусто было, болван! — ссорится Торсе Харрум со Сколлем и машет сложенной вдвое бумагой, пока мышь слезает с повозки, таща за собой узел с тряпьём и пожитками. — Мышиху — в крысиную крепость?! — А я-то в чём виноват? Лучше бы выписали Джота, он такой суп жарит! — Отставить! — командует Гердвард, стукнув палкой по воротной решётке. — Выпишу потом крысиного кухаря, не развалитесь! — Не развалимся? Ещё чего, как же! — Эти мыши, — тычет пальцем Сколль, словно мышь принесла на себе все грехи муридейского народа, — они не готовят, как положено. Ни мяса, ни грибов. — Перетерпите! Сколль корчит недовольную морду, вздыхает и чешет лоб под забралом салада. — Вот, то-то же, — назидательно говорит Гердвард, забирает выездную бумагу и читает, развернув её перед носом. — Рецция, так? — Ага-а. Рецция даже по мышиным меркам не выглядит как та, которая машет хвостом и разбивает сердца: Рецция щупла и угрюма, лишнего не говорит, натянуто улыбается и мотает на палец надорванное по краю крузелера кружево. — Так, значит, ты из Тосы? — Так, — кивает мышь, — Рецция Тоса. И мой муж тоже оттуда. — Сколько полных лет? — Тридцать восемь. — Сколько? — не верит Торсе, щурясь на сложенную вдвое выездную бумагу, а потом — на Реццию. — Хватит шутить, старуха! — Тридцать восемь, — отрезает Рецция, зыркая взглядом голодной вороны. — Любая старухой станет, если с десяток по юности родит. — Блестяще. Выходит, замужняя и с детьми, гулять со всякой швалью не будешь, — кивает Гердвард. — Верно? — Нет, нет, — хмурит та брови, дёрнув вибриссами. — Ласская лихорадка в девятнадцатом, помните? Тосу тогда в карантин заперли. Взгляд у Рецции чернеет, и Гердвард чувствует себя немного неловко. — Ладно уж, извините, сударыня. — Ничего, — наконец-то улыбается Рецция не с натяжкой, а с застарелой тоской. — Стану мамашей для ваших оглоедов. — Какая ты мне мамаша? Больше на ужин тянешь, чем на мамашу, — снова язвит Сколль. Рецция шевелит ушами: ни шрамов на них нет, ни проколов, ни серёг, — и, уперев кулаки в бока, смеряет крыса всё тем же хищным взглядом. — Вот возьму и без ужина оставлю, крысюк ты несчастный. Уж я-то умею!***
1229 г. ПБП — Господин командующий! — Почему не на посту, рядовой Харрум? — Я, господин командующий, — Торсе Харрум приоткрывает дверь, суётся носом, чихает и сморкается, — этак околею. Уже сопли смерзаются. — В следующий раз к кузнецу иди работать. — Ходил. Холодно! — Ходил? Значит, иди на кухню. — Моя очередь послезавтра! — Значит, потерпишь, — отрезает Гердвард, поджигая новую лучину. — Марш на крыльцо! — Я что, лысый? Остальные, вон, по двое дежурят, им есть об кого греться. Или в кухне сидят. — А-а, лентяй! — отмахивается Гердвард, не глядя в его сторону, и придвигает бумаги поближе, щурится: день зимой совсем короток, поэтому Гердвард жжёт щепки, а свечи с фонарём бережёт на вечер. — Только не очень долго. Довольный Торсе вваливается в покои, даже не удосужившись отряхнуться, и ковёр тут же становится мокрым. Зимние сезоны в Тающих башнях промозглы, — даже не хочется думать, каково сидеть в тюрьме, которая прежде была складами и погребами, и по вечерам Гердвард кутается в два шарфа, напевая под нос куплеты — то собственного сложения, то чужого, то те, которые орут музыканты на площадях; у мышей и землероек одежда яркая, заметная, и порой не разобрать, выступают они или устраивают яростную, словно сошедшую с лучших маргиналий перебранку из-за собранных денег. Тяжко быть мышью, — никак другую шапку не надеть, пока ремесло не сменишь, даже скорпионовый хомячок-шаман из Порреи однажды среди них затесался. Наверное, такой же шарлатан, как и сельские гадалки-пророчицы, только кто их, поррейцев-то, разберёт? — Рядовой Харрум, ты сочинять умеешь? — А-э-э? — Песни слагать, — с нажимом повторяет Гердвард и обмакивает перо в чернила так глубоко, что чуть не пачкает пальцы. — Раз уж пришёл, то развлеки меня. У всех ведь должно быть чувство прекрасного, разве нет? — Тц-с, хорош, господин командующий! Я вам не скальд и не миннезингер, — отрубает Торсе, подсев поближе к очагу и свернувшись в клубок, — при дворах не обучался. — Значит, просто спой. Что, даже про вороньего короля из Кромахи не знаешь? А про Харальда Серебряного Языка? — Обижаете! Кто ж не знает про Харальда? Торсе ещё раз трёт усы, садится поудобнее и поёт про похождения скальда, вплетая в песню протяжный свист, — ни слов в крысином языке нет, ни слогов: крысы суют в рот пару пальцев или гортанно свистят, и в крепостях этот язык звучит чаще обычного. — И с добром всем нашим в море след героев уж остыл, — поёт Гердвард в унисон, а лучина всё тлеет и тлеет, пока не сгорает дотла.***
1231 г. ПБП — Эйнгар! — зовёт Гай с башни: Гай-сигнальщик — тихоня, даже ссориться с кем-то ему лень, но во всех Тающих башнях не найти крысы горластее. — Эйнга-а-ар! Ах ты, скрыга! Гердвард ждёт, пока Гай прекратит звать: может, хоть так отыщется? — но Гай, выдохшись, лишь отмахивается и отрывисто свистит, сунув в рот пальцы. Дело дрянь. — Кто-нибудь вообще видел Эйнгара? — На пристань вечером собирался идти. Думаю, вместо Бандо, — предполагает Торсе, нежным жестом обняв алебарду. — Он что, уже не может на службу выйти? — Да дома Бандо, какая служба? Вы ему позавчера увольнение выписали, Сиф опять родила. — Эх-х, — чешет Гердвард под шеей: ох, как же много мороки с семейными! — Хрен с ними. Почему Эйнгара нет в крепости? Уже полдень. — Чтоб я знал, господин командующий! Может, — Торсе наваливается на алебарду ещё сильнее, — рыб кормит? Гердвард издаёт полный печали вздох. Поди, только мамаше известно, каким образом Эйнгар — жилистый, востроносый, с постной рожей и криво сросшимся после перелома локтем, — дожил до своих двадцати восьми с половиной лет: солдат из него хороший, но ни одна крыса не переживёт столько приключений, отделавшись единожды сломанной лапой. Эйнгар неуклюж, Эйнгар болтлив, Эйнгар прыгает в колодец, Эйнгар лазает на деревья за яблоками, Эйнгар вываливается на крышу кузни, Эйнгар сморкается в имперское знамя и давится супом, — и никто уже не считает, сколько раз в день он умудряется упасть на ровном месте. Как это, интересно, Эйнгар на прежнем месте службы таскал контрабанду, — с его-то бестолковостью? — Утром не приходил? — Будто я знаю! Я в шесть, как и положено, жрать пошёл. — Ясно, — подытоживает Гердвард, подтягивает на животе ремень и идёт во двор, — для начала стоит расспросить дежурного, а потом и на кухню можно зайти. Тирус Волькер, вскочив с бочки и выкинув огрызок под крыльцо, тут же напускает на себя занятой вид. — Волькер, Эйнгар возвращался из гавани? — Ага, ещё бы! Я первый его сцапаю! — злится Волькер, морща свёрнутый накось нос. — Задолжал? — Рубашку спёр, сволочь! Гердвард, конечно, не то чтобы тревожится: разве Эйнгар может по-настоящему влипнуть в неприятности, если однажды с колокольни на него обрушилась черепица, а Эйнгар отряхнулся, встал и пошёл дальше? — но начинает нервничать, когда выясняется, что из тюрьмы куда-то удрал схваченный на Песском тракте хорёк, — бандит-малолетка с бездорожья, ничего особенного. Да и капканы в подлеске за стеной по-прежнему на взводе: Бандо припрятал, чтобы любой беглец нет-нет, да наступил. Гердвард на всякий случай ругает кузнеца за плохие замки и наказывает их починить, а Роло лишь чешет за ухом. — Всё устрою, Гервант. — Роло, свет очей моих, — задушевно говорит Гердвард, хлопнув его по плечу и чуть крепче обычного сжав когти, — ты ведь его не выпускал? — А какая мне выгода? У него ни денег нет, ни цацок. Я б отпустил, кабы заплатили, всё равно на озере потонет. — Шутки шутить вздумал? — Командующий щурится, пытаясь понять, смеётся кузнец или нет, и Роло хохочет в голос. — Смотри у меня! — Да не тряситесь так за Эйнгара-то. Эйнгар нигде не пропадёт. Весь день в Башнях как-то очень уж тихо, если не считать споров о том, куда всё-таки Эйнгар мог подеваться, но к ночной смене Эйнгар и впрямь возвращается, — злой, без салада, и волочит в зубах хорчонка в полтора раза крупнее себя. — Ну, где гулял? — Плавал! Эта тварь, — харкает Эйнгар шерстью с юшкой и тычет в хорчонка: «тварь», исцарапанная и недовольная, корчит мину, но даже не пытается встать, — меня в воду скинула, когда я к загону шёл. Только на верещатниках поймал. — Я же говорил, — замечает Роло и тычет локтем в бок, — что он не пропадёт. Гердвард, цыкнув, скручивает его за серьгу в ухе: ещё чего, фамильярничать удумал. — Иди-ка ты в галерею, Эйнгар. Может, хоть так цел останешься.***
1233 г. ПБП — Подымайся, Паков, — поёт Флак, подобрав палку, и стучит по решётке карцера; впрочем, карцером это никак не назовёшь, так, обычная камера, — к тебе командир в гости пришёл. Доброе утро! — Пш-шёл ты! — рычит Паков, даже не думая встать с лежанки, и грызёт когти. — Паков, извинись. Негоже командира скрыгой обзывать! — Хорош сочинять! Я просто был пьяный! Тающие башни лучшие времена знали, — неудивительно, что с недавних пор сюда ссылают самых нерадивых, самых ленивых, самых своенравных баронских солдат: в кого ни ткни, любой не без греха. Снорл пьёт так, будто у него пара-тройка печеней и запасная где-нибудь припрятана, Тирус Волькер и Беллар Ларр режутся в кости до последнего флорина, Бандо — тихоня тихоней, а кухарку в жёны отхватил, Флак — сама простота, деревенщина, схваченная за хвост на браконьерстве. Такой никогда добровольно в Башни не наймётся, — Гердвард долго гадал, почему Флак не оставил службу после первого срока, пока тот не затянул петлю на очередном висельнике с таким усердием, что шея захрустела, а бедняга захрипел, царапая узел когтями. Ни одной казни не пропускает, кровожадная душа. И Паков из-под Ганзы. Ох, Паков, ходячая головная боль: служил сначала на родине, при крепости Ганзе, потом — у Осдрика, а потом ткнул тамошнего сержанта пером под ребро, и хорошо, что не насмерть, а то болтаться бы ему на первой же виселице. Впрочем, сейчас бы точно болтался: где это видано, чтобы обычный гвардеец, пусть и по пьяни, командира за горло пытался сцапать? — Так, рядовой Паков, — сурово смотрит Гердвард, крутя ус, — ты всё уяснил? — Не-не, — отрезает Паков, щурится на когти и точит их об каменную кладку. — Херню он городит. Я ведь просто нажрался вчера, да? — Позавчера, — поправляет Флак. — Дрых, как хомяк в спячке. — Ты назвал командующего скрыгой, все это слышали. И позвал драться, — деликатно влезает в беседу Снорл. — Снорл, мне шкура ещё дорога! — А ещё вылизывал мои уши и прыгал по столам, — хихикает Флак и хрустит жуком. — И с кухаркой плясал! — Ей по-нра-ви-лось! — И сожрал все наши сухари. — Брехня! — Вот именно! — Со двора к прутьям решётки прижимается усатая, крайне заинтересованная морда Гаффа. — Всё же было вообще не так! — А-а! Толком расскажите, я ни хрена не помню! Поразмыслив и приняв истинно верное решение: какой прок рявкать на этот сброд? — Гердвард приносит табурет, садится, вскрывает бутылку, забытую Снорлом за бочкой, и прикладывается к сладковатому, чуть-чуть горькому с прошлогоднего урожая вину, со всем изяществом оттопырив палец. Конечно, не положено пить вот так в честь Летнего четверга, — но разве дело созерцать фарс со стражниками без вина с Сарастранских гор?***
1234 г. ПБП — Боудл! Боудл, дай этому чудовищу рыбу. Да-ай! — Совсем дурак? Не будет он лососину жрать, маленький ещё! Лучше я её съем. — Тогда потрохами поделись. Жалко, что ли? — Эйнгар, чтоб тебя! Боудл разгрызает бледное брюхо лосося, — на его зубах лопается пузырь, — с присвистом высасывает кишки, суёт крабчонку молоки; детёныш хрустит хелицерами и скребётся клешнями в бадье, — и не скажешь, что через год-полтора один их удар сможет раздробить хребет. — Во-о, я же говорил, что он потроха любит! — Гляди, какой умный нашёлся! — высокомерно смотрит Боудл, обсасывая рыбьи косточки. — Нос-то не задирай. Я поймал, мне и кормить. — Кто бы задирал-то, — тут же трёт нос Эйнгар, садится и смотрит на крабчонка влюблёнными глазами, тыкая панцирь сначала соломинкой, а потом — пальцем. — Твой он, твой. — Если сдохну, присмотришь? — А с чего бы тебе сдыхать? — Все когда-нибудь сдохнем, Эйнгар, — философски говорит Боудл, потягивается, навалившись на тюк с крупой, и скребёт шею с ушами: наверное, подцепил вшей от тушканчика в дворовой камере. — Вдруг, например, пауки заведутся? — Где им заводиться-то? Краб всё-таки щиплет Эйнгара: кто бы сомневался? — и тот, пискнув, суёт палец за щеку. — Ай-й! — Не-е, тебя в хозяева брать нельзя, — Боудл ещё раз скребёт за ухом, — он тебе пальцы пооткусывает. — Сержанта попросить не хочешь? Раз нашёл, значит, пусть отдувается. Вот ведь бездельники, чего только не выдумают, лишь бы не работать. Новую забаву придумали: Боудл нашёл на Костяном берегу детёныша-громокраба, когда рыбачил у «Ведьмы», и две недели прятал его под корытом, пока сержант Гисли не заметил, — а уж Гисли-то сгребает находку в охапку вместе с Боудлом и тут же бежит докладывать о происшествии, и никто ещё не знает, что из этого краба вырастет самая прожорливая и самая ленивая тварь на всём побережье. — Что опять стряслось, Гисли? — Господин командующий! — кричит Гисли, водружает ведро на бочку и хватает Боудла за шиворот: от сержанта Гисли Пенберского, уже два года как назначенного начальником гавани, ещё никто не удирал. Гердвард ещё на прежнем месте службы крепко уяснил: хочешь быть главным, не хочешь, а в гавань нужно посылать кого-нибудь понадёжнее. — У нас громокраб завёлся, глядите! — Отличный краб! — одобряет Гердвард, сунув нос в ведро. — Здоровый вырастет. — Шутите, да? Его кормить надо, господин командующий! — Никогда в портах не бывал, что ль? Эта скотина нам хорошую службу сослужит. — И какую, интересно? — Грузы будет таскать. — Тю-ю, — свистит Гисли, — а запас мяса из неё хороший получится? — Эй! Ни за что! Боудл выкручивается из хватки сержанта, шлёпается оземь, вскакивает и торопливо проверяет, в порядке ли крабчонок, — во всяком случае, намного торопливее, чем бежит полоть огород. — И кто следить за ним будет? — Вот пусть рядовой Боудл и следит. А ты смотри, чтоб не отлынивал, — выносит Гердвард вердикт. — Есть, сэр! Сержант Гисли плюёт с отхарком, а Боудл, мокрый от расплескавшейся воды, со счастливым видом обнимает ведро. — Смотри, чтоб никого не сцапал. Солли-младший и так на одном честном слове масло к нам возит.***
1237 г. ПБП — Бабы — заноза, Роло, — авторитетно говорит Гердвард, усевшись на бочку и уперев пятку сапога в другую. — Помнишь Сиф, кухарку? — Попробуй забудь такую! — Я ведь знаю, что ты в деревню ночью сбегал. Сбегал же! — По-ка-за-лось, — со всем очарованием беззубого прощелыги улыбается Роло, передёрнув ухом с серьгой. Роло всегда при деле, встаёт рано и работает допоздна, — и командующий уже не первый год прощает ему все мелкие непотребства за его молчание. — Самкой пахнешь. Молодая, да? — Была ещё одна, когда я был с зубами, да вот только ей шею сломали, — говорит Роло и, высунув язык, жестом изображает поперёк горла петлю висельника. Гердвард чешет вибриссы, за четырнадцать лет поседевшие, и думает про свою первую любовь: надо будет сочинить про неё песню, — а потом и про «Озёрную ведьму», которая до сих пор на берегу брошена, по килю расколотая, лишь штевень резцами скалится. Может, и она была красавицей для Отто-головореза, пока его шею не обняла петля, — как знать? — Салад-то перекуй, да получше! На кроволуние барон Осдрик приедет в крепость, хочу хорошо перед ним выглядеть. Вестовик в траве щёлкает надкрыльями: наверное, рыжий дылда-сигнальщик, сменивший ушедшего в отставку Гая, выпустил, — и дежурный поджигает у крыльца подвесной факел, запрыгнув на ведро и дуя в угли, а в казематах поёт на своём переливчато-грудным языке Керольд Красный Ус, и ему вторит чей-то фальцет. — А ну-ка, тихо! Заткнись!