Девчонка

Когда Дитфрид сказал: «Я приготовил тебе подарок» и открыл дверь в соседнюю комнату, Гилберт ожидал чего угодно, но только не изможденной девчонки в солдатской форме не по размеру. Девчонка была худенькая, словно ее никогда толком не кормили, с глазищами на пол-лица и лохматыми светлыми волосами, небрежно стянутыми в длинный хвост. Именно с такими детьми Гилберту запрещали знакомиться, когда он был маленьким. Когда Дитфрид пренебрежительно назвал ее «это» и толкнул вперед, Гилберт сам не заметил, как схватился за тонкую худенькую ладонь и дернул девчонку к себе. Она не сопротивлялась, наоборот — подняла голову и заглянула в его лицо. У нее был совершенно нечитаемый, пустой взгляд. Конечно, Гилберт согласился ее взять — Дитфрид отлично знал, что он не откажется. Не сможет выставить на улицу вот это застывшее, закрывшееся в своем мирке существо. «Оно». Имени у девчонки, как оказалось, не было, на вопросы она тоже не отвечала. Вообще, с момента, как Дитфрид сдернул с нее серое казарменное одеяло, она не произнесла ни звука. Так и молчала всю дорогу до загородного дома, куда Гилберт ее отвез. Дом был расположен недалеко от гарнизона его части, это было удобно — службу никто не отменял. Сейчас в нем проживала только пожилая экономка — мать уехала на зиму в столицу, и это тоже было Гилберту на руку. Вряд ли мама одобрила бы такое пополнение в семье, экономка, и та удивилась. Девчонка своими повадками напоминала зверька — дикого, не прирученного, привыкшего защищаться от всех вокруг. Когда Гилберт попытался накрыть ее, спящую, одеялом, чтобы не простудилась, она мгновенно проснулась и отскочила от него подальше. Словно боялась, что он ударит. А на следующий день, когда он ушел, чуть не перевернула весь дом в поисках его. Гилберт тогда едва успел открыть дверь, как она вылетела навстречу — все такая же встрепанная, но хотя бы отмытая. Теперь стало видно, что волосы у нее не просто светлые, а красивого золотистого оттенка, и глаза — чисто-голубые, Гилберт никогда таких раньше не видел. Она застыла на полушаге, тревожно вглядываясь в него, словно боялась, что он сейчас развернется и уйдет, а Гилберт смотрел на нее и думал о том, что снаружи зима и снег, и надо купить одежду потеплее. И что скоро их полк могут отправить на фронт, а с девочкой надо что-то делать, не тащить же собой… Пусть Дитфрид и назвал ее оружием, но Гилберт видел только перепуганного ребенка. О том, как сильно он ошибался по поводу своего «подарка», Гилберт узнал совсем скоро — примерно через неделю, когда пришел запрос из штаба. Предполагалось, что они проверят ее способности, по крайней мере, так сказали Гилберту. Дитфрид доложил в своем рапорте, что девочка перебила большую часть его команды — в одиночку и безоружная. Гилберт не верил, пока не увидел собственными глазами. Она двигалась легко и стремительно и была беспощадна. Кто бы ни обучал ее, учили ее не сражаться, а убивать, и она отлично умела это. На «тренировке» против нее вывели пятерых смертников — отпетых преступников, которым жить оставалось совсем немного. Взрослые мужики с глазами голодных волков — Гилберт и сам был не уверен, что смог бы им противостоять. Она убила всех, голыми руками. Гилберт стоял, смотрел на трупы, на капли крови на лице, на опущенную светлую голову, и вспоминал, как еще утром экономка пыталась расчесать эти непослушные волосы, а девчонка терпеливо ждала, не сводя встревоженного взгляда с Гилберта. «Да здесь я, здесь, — сказал он тогда, словно маленького ребенка успокаивал или щенка, — не ухожу никуда». «Щенок» оказался даже не с зубами — с настоящими клыками, как Дитфрид и предупреждал. Вот только почему-то Гилберт не чувствовал опасности, даже сейчас. Увозить девчонку из дома он не стал. Формально она числилась в его отряде и была полностью под его ответственностью. По факту же, старшие по званию проявляли к ней больше интереса, чем Гилберт хотел. Сам бы он не стал устраивать ей такие «тренировки» — а их потом было еще несколько. И гонять как взрослого солдата тоже бы не стал. Девчонка же отлично справлялась и с убийством, и с марш-бросками. Солдатская форма сидела на ней как влитая, и приказы она выполняла точно, вот только всегда молчала, словно была немая. Почему-то Гилберта это раздражало. Его вообще многое в ней раздражало — ее покорность, ее желание следовать за ним, куда бы он ни шел, равнодушие, с которым она сражалась. Она была слишком похожа на машину, и это было неправильно. Дитфрид бы засмеял его, услышь это, но Дитфрид ушел в очередной долгий рейд и знать не знал, какие странные мысли посещают его брата, когда он видит «подарочек». На весенние праздники Гилберт взял девчонку в соседний город. Туда как раз приехала ярмарка, и разноцветно наряженный люд шатался между палатками, рассматривая товар и жарко торгуясь. Ей не понравилось. По крайней мере, так решил Гилберт. Возможно, дело было в большом количестве людей, возможно — в шуме, но девчонка всю дорогу жалась к нему — другого слова Гилберт подобрать не мог — и смотрела вокруг настороженно и цепко, как в первые дни их знакомства. Наконец Гилберт не выдержал и увел ее в парк, почти пустой сейчас. Они гуляли по едва освещенным аллеям и слушали музыку с далекой площади. Точнее, гулял и слушал Гилберт, а девчонка шагала рядом, шаг в шаг, и молчала, как всегда. Над их головами зажглись фейерверки — яркие, разноцветные, сверкающие в темном небе. Гилберт какое-то время любовался тающими искрами, а потом повернул голову, чтобы посмотреть, как его спутница реагирует на все это, и замер: она смотрела на него, внимательно, почти жадно. Словно он был гораздо интереснее, чем распускающиеся в небе огненные цветы. Глаза ее казались сейчас темными, почти черными, а волосы — совершенно бесцветными, как в первый день. Почему-то эта мысль не понравилась Гилберту. — Пойдем домой, — устало сказал он и развернулся к выходу из парка. Девчонка молча следовала за ним. «Домой» означало в офицерскую казарму, в три небольшие комнаты, отведенные Гилберту. Девчонка теперь жила вместе с ним, и в этом не было ничего двусмысленного или стесняющего. «Оружие стоит держать при себе», — так, наверное, сказал бы Дитфрид, но Гилберт не думал об этом. Не видя его, она становилась беспокойной и тревожной и начинала его искать. Вот действительно, как собака. Бойцовская такая. Гилберт ловил себя на таких мыслях, и ему становилось стыдно, но напрашивалось же. Вертелось на языке. Иногда он почти понимал, почему брат называл ее «это». Однажды, уже весной, когда на газонах вокруг плаца стала пробиваться первая трава, Гилберт увидел в окно, как девчонка рассматривает что-то возле старой ивы, росшей у самого забора. Она сидела на корточках, внимательно вглядываясь в землю возле своих ног, и вид у нее был непривычно сосредоточенный и, как это ни странно прозвучит, — живой. Настолько, что Гилберт отложил недописанный отчет и вышел на улицу проверить, что же так могло заинтересовать его «питомца». Это был одуванчик. Одинокий желтый одуванчик, яркий и лохматый, совершенно неуместный здесь. Девчонка смотрела на него, и ветер трепал золотистые пряди, выбившиеся из-под простенькой резинки. Услышав шаги, она вскинула голову и взглянула на Гилберта снизу вверх, и он увидел — действительно увидел — тень растерянности в ее глазах. — Скоро их будет много, — сказал Гилберт, — у реки есть целое поле, оно по весне становится совсем желтым. Я покажу тебе. Она, конечно, промолчала, но кажется, поняла. — Пойдем, — позвал Гилберт, — поможешь мне с рапортами. Уходя, она оглянулась и посмотрела на цветок, и Гилберт пообещал себе, что они съездят к реке в ближайшие выходные. Никогда больше, даже в мыслях, он не сравнивал ее с собакой или оружием. А еще месяц спустя он дал ей имя. Вайолет, в честь полевого цветка.