Оса и Паук

Оса и паук Вопросы о роли и невмешательстве

Знаете ли вы, что пауки на самом деле — самые наидобродушнейшие создания? Нет? То-то же, потому что мы, видите ли, страшные! Видите ли, у нас восемь мохнатых лап, симметрично расположенных по нашему невзрачному телу, несколько пар глаз, чтобы видеть жертву лучше, но вы, люди… Эх, люди. Кричат, ругаются или ещё хуже, цокают при виде нас, говоря: «Опять он», бросают тапком, и всё, наша погибель тут же. На краешке вашей подошвы, будь она не ладна. На деле же, кто вообще из вас хоть раз видел нашу могущественную красоту? Вы же при виде нас… А что вы делаете? А я опишу, потому как чую! Чую, что щурите глаза, лихорадочно вспоминая, а как там выглядит паук? И представляя, что мы — это нечто бесформенное и мохнатое… черт бы вас, опять подошва! По крайней мере я такие выводы делал на протяжении всей своей жизни, а ничто в этой жизни так просто не меняется. Пищевая цепочка идет, как по маслу, извиняюсь за мои каламбуры. Мы живем, люди живут, наши жертвы живут, но до тех самых пор, пока не попадутся в паутину, а там уж, ух, дело завертелось! (Чтоб эти каламбуры!) Живу я на втором этаже. Тихо-мирно, за железной кроватью, а паутина мне в наследство досталась. От деда моего. — Держи, — говорит. — Паутину, да береги её. Да охотничьим ремеслом промышляй, а то не дай ты, во имя Великого Арахнида, чтоб ты не поймал в своей жизни ни Осы, ни мушки какой. Так и помер. Видать, сам не поймал ни осы, ни мушки какой. Да и в общем-то похерили люди его паутинку, потому как клочок мне только жалкий достался. И с нижних этажей мне тогда Шкет говорит: «Вот у меня паутинка в черством хлебе! Маленькая, но зато какая. А у тебя што? Говно, извалявшееся в пыли.» Но его претензия, можно сказать, улетучилась, потому как паутинку я подделал. И большая теперь она у меня. Трехярусная! И вот презабавно, что и я видал в своей жизни лишь жуков окаянных, да мух навозных, а ни осы, ни мухи покрупнее, вроде этого, ну как же? Майский жук? И того нет теперь. Мол, экология не такая, говаривал мне Шкет. — От людей, — говорит. — Слышал. Вот оно, значит, кого винить-то нужно в недостатке пропитания! Дело в том, что пауки всегда сожительствуют с людьми. Вернее, не всегда, но так дед мне мой говорил, а старших надо слушаться, хоть они и верят в Великого Арахнида. А кто это такой? А шершень его знает! Бог даже поддельный! Помнится, указывает дед мне на этикетку, а там пчела нарисована. Знаете, такая большая, ух гигантская, и говорит мне: «Я молился, кузнечик, кузен твой, молится, и ты будешь молиться!» Черт бы их, а? Ни науки, ничего. Я ему говорю по слогам — это ЭТИ-КЕ… да подожди ж ты, старый черт. Нет, ушёл тогда, пробурчал мне что-то. Мол, я безбожник, атеист. Не слушаю никого, совсем от рук отбился, подался вместо охоты совсем не туда. Философ, говорил мне. А может, а может. Знаете, читать полезно. Да-да, чтение развивает воображение, да и не только воображение, но и дает знания на различные предметы жизни. Залезаешь иногда под страницы, изловчишься, перевернешься, а силища там нужна недюжинная, и читаешь. Ведь лежат книги-то у людей. Табунами пылятся в шкафах, а на что? Вот на что? Разве что насекомым просвещение давать? Да, наверное. Гоголь ли, Пушкин ли, Кант ли, а может и не то, и не другое. Мне было неважно, ведь я стал прядильщиком в другом аспекте. Я теперь пряду саму мысль, делают виток другой, вить-вить, а вот и петля, а вот и другая, мысль складывается с другими. Шкет, а это уже было после смерти моего деда, земля ему коконом, говорил мне, что я уж не охотник вовсе. — Ты это, — говорит. — Не так всё. У каждого своё место. Моё — в хлебе черством, твоё — в кровати железной. Так на кой черт ты куда-то лезешь? — Отчего же, — отвечаю. — Нельзя изменить положение вещей? Отчего я, паук, не могу стать, допустим, поэтом? Отчего я не могу мыслить пространно? Неужели нам всегда уготовано думать о еде, коконе, паутине, и так по кругу. Шкет плюнул на меня и пошёл, пополз к себе в хлеб. А я плюнул ему в ответ, мол, в хлебе не живут — хлеб едят. И задумался я тогда по возвращении к себе на паутину. А может прав он был, Шкет-то? Всякому место в мире с рождения уготовано, а чтобы изменить хоть что-то, ну хоть в кровь разбейся — не изменишь? — Э, нет, Шкет, — повертел я головой тогда. — Не прав ты. Всё можно изменить, если захотеть. И читал, продолжал, да. РА-ДИО-ТЕХ-НИ-КА, пусть! ФИ-ЗИ-КА-ТРЕ-ТИЙ-КЛАСС, пожалуйста! В ночи не важно, что брать, главное хватать, листать, впитывать 12 часов. Правда вот еды что-то мало стало. Совсем в паутину не попадаются, черти, трехярусную! Или уже двух? Мать твою, перетерлась в пыль нижняя паутина. Ну ничего, ещё два яруса есть. А пока, что у нас… ДО-СТО-ЕВ-СКИЙ. Пожалуй, дошёл до третей полки в шкафу. Впрочем, потом, когда я Шкету по памяти цитировал «Преступление и наказание», то голод цитировал мне нечто другое и совсем безрадостное. Шкета пришлось одурачить, мол, я его стены осматривать пришёл, а сам наелся хлеба вдоволь. Но нет, если дела так пойдут, то надо ведь менять что-то. В один знойный день, когда от солнца парило так, что мне пришлось спрятаться под кроватью, лишь этих палящих лучей не видеть. А то ведь моё нежное тело, серенькое тельце, не выносит их. Сморило меня знатно, спать хотелось, глаза слипались, да и есть хотелось откровенно. Шкет начал о чём-то догадываться, уже не так радушно меня впуская, а моя паутина совсем поредела. За последние несколько дней ни одного жучка, да даже этих мелких назойливых, и их нет. И вот я уже начал грустить и тосковать по тем денькам, когда мой дед, помнится, наловит на нас, на всех, по многу мух, превратит их в кашу, в коконе, а мы и рады. Бежим, ничего не замечаем, и так весело на душе, что хочется удариться в эту гнусную философию. Вздохнув, я продолжал сетовать на горячие лучи солнца и на свою жизнь. К тому же ещё и человек поднялся на мой второй этаж. «Девушка», — подумал я, а потом от себя добавил. — «Лишь бы паутину опять не похерили. Уже один ярус видимый остался!» Но это было безобидное создание с тетрадкой в руках, и что-то шепчущее себе под нос. Так мы просидели минут пятнадцать. Она прохаживалась по комнате, открыла окно, а я перестал наблюдать за ней и погрузился в легкую дремоту. Меня разбудил лишь звук «бззз», который обычно издают осы, но я не придал ему значения. Осы умные. Так просто в лапы, да ещё и такой нелепой паутины, они не попадаются. Да и она, по моим наблюдениям, просто разведывала местность, биясь головой о деревянную стену. Девушка же тогда внимательно посмотрела на неё, но лишь на секунду, потом опять продолжила свой бестактный говор, или что там? Сытым философствовать проще всего, а вот мне какого. Оса же опустилась ближе к моим сетям, вынюхивая свои рылом «Нет ли здесь выхода в окно?» Нет, всё-таки заберу свои слова назад. Осы умные только тогда, когда не залетают в квартиры. Она пожужжала ещё, постучалась в стену, снова полетела в бочину, минуя открытое окно, через которое влетела. И не понимаю, как так произошло, но угодила с размаху в мою паутину. Я не мог глазам поверить! Оса, самая натуральная, да в мою прохудившуюся паутину! Жаль только не на первый ярус — он целый, хороший, шелковый и липкий, но и того довольно. Дура-оса билась головой о мои путы, но ещё больше запутывалась, словно бы она в невидимую леску попалась. Да всё «бззз», да «бззз». Нет, тупое создание. А тут, уж извините, мой выход. Дед ещё учил быстро забираться по паутине. Словно кошка, такие у людей есть, вроде домашних, перебирая своими лапами, я направился к осе. И удивительное дело, пока я карабкался к своей жертве, то заприметил на себе пристальный взгляд человека. Странно, никогда раньше наша жизнь их не волновала, а тут такое. Да и дед ещё предостерегал. — Бойся, — говорит. — Решателей жизни (так он людей величал)! И глазом не моргнешь, как только пепел от тебя останется, а то может и каша похлеще, чем в коконе. Паника нашла меня, но я быстро совладал с собой. Видимо, она просто наблюдает за мной, хоть и решатель — не решатель, но мне ничего не угрожает. Оса всё барахталась. — Бзззззз, зззз, — стенания её меня начали уже раздражать. И ведь говорил мне дед: «Учи осиный язык!» Я наплевал и прочёл Пушкина. На кой черт вообще тебе знать язык врага, да даже не врага, а жертвы? Вдруг она меня материт, а мне терпеть это и потом ещё чего-то там «Бз-бз» отвечать? Нет уж. Я ловко перескочил на другую сторону и оценил обстановку. Оса запуталась не так сильно, как я ожидал. Придется повертеть её немного, чтобы образовать кокон. Завидя меня, она завизжала, обнажила своё жало, и давай им размахивать. Чертов дуэлянт, и сыпать меня «Бз-бз». — Дура, в таких случаях кидают белую перчатку! — кричу я ей, а между тем легко пробую паутину на прочность. Она изящная, эластичная и липкая. Аккуратно подошёл к ней, увернувшись от колющего удара. И прыткая же сука, так бы и попала мне в торс, да только вот не на того напала! Яд быстро стал жалить осу в вены, та обмякла совсем. Я самодовольно продолжил закутывать её в кокон, а между тем снова словил — поразительно! — удивленный взгляд. Изумленный и озадаченный, искаженный в знак вопроса. Но мне некогда вдаваться в размышления, жертву надобно было обработать. «бз-з-бз?» причитала оса, хоть и вполголоса, срываясь до шепота. Тело было, да всё равно что хлеб Шкета, мягкое и упругое, даже радужная расцветка не резала мне глаза, ведь всё рано или поздно покроется моей паутиной. Потом я на секунду отвлекся. Пристальный взгляд всё не сходил, а в лице девушки отразилась борьба, да, я читал про такое. Романтично и тупо, но только в чем смысл? — Бззззззз!!! — забилась оса снова, крича на помощь. Рванула так, что мне пришлось отскочить вбок. Еле отошёл от этого. Когда выводят из задумчивости так резко, то невольно забываешь и то, кем ты приходишься на этом белом свете. Яд быстро прошёл, надо дозу посильнее ввести. Я глянул на осу, она на меня. Её хищнический взор и желание парировать мои атаки во что бы то ни стало — достойно похвалы. Но кто она здесь, в моей паутине? Я снова подбежал. Прытко и ловко. Она билась, крылья её работали на пределе, как мотор в машине, слышал, на таких люди приезжают. И дерется со мной, зацепила лапу. Пришлось мне отступить назад, но благо обошлось — царапина. — Нет. Пора заканчивать! — рявкнул я, сделав прыжок. Я запрыгнул на её тело, жало её было где-то снизу и не доставало до меня. Я хотел обхватить её, заставить погрузиться в паутину полностью, окунуть её и заставить умереть, но она отчаянно сопротивлялась. Воздух от крыльев бил мне в лицо, но я лишь ухмылялся. Я душил её, почти куснул её шею, чтобы яд снова обжег её внутренности. В какой-то момент она посмотрела на меня удивленно, а потом… потом она сорвалась. Я в страхе отступил назад. Ярус просел под ней, она осталась барахтаться внизу, а я, я не знал, что делать. Зачем-то снова осмотрелся по сторонам, и снова тот же взгляд. — Решатель ты или нет! — крикнул я, что есть паучьей мочи. — Помоги же, черт побери! Чертова девушка, только смотрит и смотрит. И всё опять этот романтизм, та же борьба в лице. Да чтоб тебя, сука, тебе же просто опустить в паутину выше! Просто одно действие и движение, жирная дрянь, разве тебе не жалко пауков?! А оса билась внизу, посмотрела лихорадочно вниз на деревянный пол, и продолжила махать своими ветродуями, и вскоре сорвалась окончательно. Оправилась и улетела. Я лишь посмотрел ей вслед, а потом в этот взгляд, смиренный, спокойный и с ответом на немой вопрос. Да, выше всегда кто-то будет стоять. Вопрос только во вмешательстве и невмешательстве, но того более вопрос в роли. Ведь я не показал себя искусным прядильщиком, каким был мой дед, каким был Шкет, да и все пауки вокруг. Я не показал себе охотником, да и голод не утолил, тогда в чём же был смысл моего просвещения, да и было просвещение?