योनी मोनोलग (Yōnī mōnōlaga)

Вступление: Я скучал по матери. Мила дарила тепло и заботу, Мила часто была тем, что помогало мне подняться утром с постели в особенно тяжелые дни. Мила была лучом света, надеждой, она окутывала материнским теплом и ограждала меня от реальной жизни, которая была далека от идеала. Та Мила, о которой я пишу, не настоящая, я прекрасно это понимал. Я отдавал себе отчет, что все эти мысли о матери — лишь образ, сконструированный в моей голове в качестве защитного механизма. Особенно сейчас, после предательства Чарабана и Паландины — эта защита была мне необходима, но образ все равно не был действительностью даже отчасти. Я с первых же дней нашел себе Милу — другую Милу, другого Милу, — но это было совершенно иное существо. Мой дорогой доктор, вы не представляете, как мне было одиноко в те дни в Бамаррене. Я отлично учился, я тратил все свое время на учебу — особенно на изучение червоточин. В те помещения, закрытые для студентов с моего уровня обучения, меня все еще пускали. И все же мне было этого недостаточно. Я не мог никому открыться, я понимал, что это — непозволительная роскошь. Не в Бамаррене. Не в этой жизни. Предательство Паландины и Чарабана показало мне, как обстояли дела на самом деле. Расставило точки над i, как говорите вы, люди. Поэтому во времена, когда жизнь моя представляла собой сплошную тьму, я вспоминал то, что казалось мне светлым. И даже если я понимал, что это было лишь фантазией, наподобие тех, о которых я читал в книгах, не останавливало меня. Мне был необходим свет. Библиотека всегда казалась мне местом уединения. Я мог оставаться незамеченным и в помещениях, полностью набитых телами других студентов, но уединение и покой мне казались большей необходимостью, чем оттачивание навыков маскировки. Вероятно, это может показаться странным, так как даже я не мог себе это объяснить: разницы не было ровным счетом никакой, цель была достигнута — мне не мешали. И все же тишина библиотеки меня завораживала. Ровные ряды картотеки, из которых можно было выбирать литературу, экраны, ждущие своих читателей. Обычно требовался доступ профессоров, чтобы попасть в определенные секции, к тому же, у каждого курса библиотека была своя. Кто-то тенью появлялся здесь на недолгие моменты, чтобы найти нужные материалы и исчезнуть. Почему-то — это остается мне непонятным до сих пор — библиотеки не были любимым местом студентов. В этом была определенная ирония, и я ухмылялся краем рта каждый раз, как слышал появление кого-то из студентов. Они старались избежать встречи с этим местом, они старались исчезнуть отсюда раньше, чем заходили. Это было настолько не похоже на мою любовь к этим рядам полок с карточками материалов книг, что забавляло меня и иногда заставляло размышлять об этом. Возможно, в этом и крылась моя основная проблема, причина, по которой я не мог ни с кем сойтись. Для меня библиотека была наполнена тишиной и спокойствием. Она была похожа на дом: в ней неуловимо пахло уютом, к которому я привык. Незримое присутствие вышестоящих, необходимость вести себя осторожно и едва слышно, порядок и молчание. Здесь можно было мечтать, можно было читать, и никто не мог на самом деле ворваться в твое размеренное существование. Ты мог заниматься чем угодно и мог думать о чем угодно. Библиотека Бамаррена напоминала мне о тех временах, когда отец брал меня с собой на работу и я играл среди могил и монументов погибших, представляя себя героем войны. О, эти беззаботные времена, когда я искренне верил, что могу стать героем. Библиотека напоминала мне Тарлакский сектор. Библиотека напоминала мне о детстве, и я считал, что здесь я в безопасности. Фигура нависла надо мной настолько неожиданно, что я даже не смог отследить появление кого-то другого в помещении. Обычно я всегда знал, что происходит в моем окружении, однако библиотека дарила ощущение защищенности, поэтому я позволял себе там расслабиться. Как выяснилось в тот день — зря. — Десятый Лубак... — протянул грубый голос, и я сразу же понял, кто это был. Мне даже не было нужды поднимать голову от книги, однако я заставил себя это сделать. Нельзя было показывать слабость. Не ему. — Первый Чарабан, — поздоровался я, не убирая книгу, но откладывая ее. Чарабан, насколько бы не были мы близки раньше, был старшим студентом. Я должен был показать ему свое уважение как старшему. Мне хотелось соблюдать при нем все формальности, чтобы доказать, что прошлая близость была ошибкой. Что все было ошибкой. Неправдой. Что я лишь играл по тем же правилам, что и они с Паландиной. Я попытался встать, однако на плечо легла чужая тяжелая ладонь. Мое сердце решило перестать биться в этот момент. Я ненавидел себя за подобную слабость. — Что же ты, — мягко произнес Чарабан, и я вновь удивился, насколько разным он может быть. Он снова пытался играть мягкого и доброго Чарабана. У него не должно было ничего получиться: я знал, каков он на самом деле. Я твердо решил для себя в момент предательства, в тот момент, когда понял, что меня использовали — я больше не поведусь. Я не буду играть по чужим правилам. — Сиди, Десятый. Я медленно кивнул, и она это ушли почти что все мои силы. Это было выше меня, это было сильнее меня. Я едва проталкивал воздух в легкие, чтобы иметь доступ к необходимым для организма веществам. Я не мог бы встать, даже если бы захотел. Мне оставалось лишь ждать, что будет дальше. — Ты избегаешь меня. В его голосе появился укор, и я не был даже удивлен. Чарабан был в своем репертуаре. Он умел играть и делал это хорошо. Он не был таким же искусным дипломатом, как Паландина, однако его природная, животная харизма — все равно заставляла собеседника лишь внимать ему с широко раскрытыми ртами. На меня его присутствие оказывало гипнотический эффект даже сейчас, когда я все еще был задет. — И молчишь. — Я так ничего и не ответил Чарабану, а он так и не убрал ладони. Я не знал, что ему отвечать. Он принял это за искусность ведения диалога. — Ты быстро учишься, Десятый. Ты умеешь молчать, когда это необходимо. Если он думал, что это каким-то образом вернет мою благосклонность, то он ошибался. Я не был готов его простить лишь из-за одного льстивого слова, которое, к тому же, не было правдой (на тот момент я все еще оперировал понятием «правда», несмотря на все прошлые разговоры с Паландиной). Я продолжил молчать. Я не мог ничего сказать. Я знал лишь то, что мое сердце бьется, а мозг анализирует с лихорадочной скоростью, каких участков моего плеча и моей шеи касается Баркан. Мы были одни в библиотеке, и сегодня сюда больше не должен был зайти ни один студент. Я знал, что количество допусков на сегодняшний день закончилось. — Знаешь, Десятый, я завидую тебе... — Чарабан опустил вторую ладонь на мое плечо с другой стороны от головы, и мне пришлось начать уговаривать себя дышать и маскировать свою панику. Чарабану совершенно не обязательно было о ней знать. — Ты умен, ты быстро учишься, ты привлекаешь к себе внимание своими достоинствами, ты развиваешься, несмотря на то, что ты сын гробовщика. Это заслуживает уважения. Я всегда был Первым, моим занятием всегда было лишь одно — удержание позиции. Ты же... Я знал, что в его речи не было ни слова правды. Ни настоящей правды, ни той, о которой мы часами беседовали с Паландиной. Все это было лишь заготовленной речью ради очередной цели, которой хотел добиться Баркан. Соревнование закончилось, следующее — было еще не скоро. Я гадал, что ему было нужно от меня теперь. — До меня дошли слухи, что тебя хотят назначить Первым в следующем году. Я не удивлен. Ты заслуживаешь этой позиции. Более того, — его пальцы двинулись, и мне хотелось заскулить: я был, по собственным впечатлениям, на грани обморока. Это было слабостью. Я обязан был ее побороть. — Более того, Десятый, я бы удивился, если бы ты не достиг этого. Ты слишком хорош для этого места. С того дня, мой дорогой доктор, я никогда не испытывал настолько сильных переживаний по поводу нахождения другого существа рядом с собой, как это было в тот день. Мне до сих пор кажется, что я переношусь в ту сцену, когда вспоминаю о ней, и ощущаю во всей полноте и остроте, как и тогда. И я не уверен, что моя реакция, случись ситуация сейчас, значительно бы отличалась. — Что меня удивляет еще сильнее... Чарабан все же убрал руки с моей шеи, и я смог выдохнуть хотя бы немного. В этот момент я ненавидел его еще сильнее обычного. — Меня удивляет твое упорство. Ты спокойно достигаешь своих целей, ты живешь этим, это меня восхищает. Мне показалось, что мне плюнули в лицо. Баркан специально бил в самые больные места, специально проговаривал все, чего я стыдился, оборачивая это лестью и комплиментами. Я все еще не понимал, зачем ему это. Я не видел его лица, но знал, что он улыбается самыми краями губ: это всегда придавало ему остраненно-теплый вид мечтателя. Он казался весьма романтичной и привлекательной натурой, когда улыбался так, особенно при свете лун. — Подняться с такого низа — что может быть удивительней? Знаешь, Десятый, я не верил, что это возможно. Паландина всегда смеялась надо мной из-за этого, не забывая повторять, что социальная иерархия ничто по сравнению с иерархией, выстраиваемой лично. Я не мог с ней согласиться до тех пор, пока не увидел тебя. Ты удивительный пример, Десятый. Это была какая-то проверка. Теперь я знал это точно. Это была проверка, согласованная с администрацией Бамаррена. Иначе ни за что бы Баркан не назвал Паландину по имени. Можно было использовать имена темными ночами в саду, но никак не в стенах Института. Я лишь не мог понять, что именно они проверяли. — Ты удивительный, Десятый. — Баркан вышел из-за моей спины, и мне стало проще дышать. Всегда лучше не только чувствовать, но и видеть своего оппонента. Он сел на стул, притянув его ближе. Наши глаза оказались на одном уровне. После некоторого колебания я выбрал: я буду поддерживать зрительный контакт. Я могу себе это позволить. Я не боюсь его. Я не считаю себя равным ему, поэтому мое обращение к нему недопустимо, но я достаточно уважаю его, чтобы поддерживать зрительный контакт. Это было настолько же сложно, насколько удержать внимание в Яме. Я не мог анализировать слова Баркана, пока он говорил: я тонул в его голосе. Мягкие интонации глубокого голоса, ясный взгляд, четко очерченные дуги на лице — Баркан казался мне, несмотря на все то, что он делал, идеалом. Он был груб, но дипломатичен. Он понимал все тонкости системы, чтобы обходить ее, когда это было необходимо. Он знал свое место. Он был амбициозен. Умен. Расчетлив. Он был готов на все ради своей цели. Он шел по головам. Он был эталоном того, какими мы все должны были выйти из Института. Идеальными винтиками системы Кардассии. Наблюдателями. Он был, он соответствовал, а я — нет. Тем более издевательски звучали его слова. — Паландина переживает, что мы поступили с тобой несправедливо. В ее понимании справедливости. Какую игру вел Чарабан в этот раз? Я никак не мог этого понять, не мог разгадать его. Мои мысли все сильнее уводили меня к позиции наблюдателя: я слышал и запоминал все, что говорил мне Баркан, однако я не мог сконцентрироваться на этом. Эта двойственность каждый раз выбивала меня из себя. — Я не могу с ней согласиться: я считаю, что ты был вполне проинформирован, чтобы сделать соответствующие выводы. Ты слишком умен, чтобы пропустить нужные намеки мимо ушей. Именно поэтому я тебя и выбрал. Ты ведь понимаешь меня, Десятый Лубак? Я позволил себе короткий медленный кивок. Сделать его быстрее я просто не мог: моя шея закостенела, я все еще ощущал пальцы Баркана на коже, хотя кожи он и не касался. Я понятия не имел, о чем он говорит. В голове мутилось, я чувствовал, как во рту становилось сухо, как в пустыне, будто я снова был на Соревновании. Я не знал, что происходит, я знал лишь то, что должен выполнить свое задание: сейчас заданием было создание иллюзии понимания. Я должен был пройти проверку любой ценой. — Паландина считает, что я ставлю тебя слишком высоко... Она не права. Улыбка, которую изобразил Баркан, показалась мне в тот момент даром небес, даже несмотря на то, что я четко осознавал, что это лишь игра. Она была изумительна. Прекрасна. Выверена. До долей эмоций. Не думаю, доктор, что люди способны так же играть эмоциями, как это делает наша раса. До лучших из нашей расы — вам не дотянуться никогда. Возможно, вы даже не способны понять, что именно происходит при общении двух кардассианцев в подобной ситуации. Я понимал слишком хорошо. И держал удар. Чарабан улыбался так, будто чувствовал свою вину. Он вложил в улыбку все, что должен был чувствовать при подобном раскладе: печаль за совершенное, надежду на мое понимание, веру в лучший исход, смесь из дружелюбия и принятия любого моего мнения. Он был слишком хорош как соперник, я не мог подвести. Я слушал дальше. Я чувствовал, что сегодня сцена принадлежала Чарабану. И не имел права вставить ни слова. — Ты, вероятно, сам не понимаешь, насколько ты хорош, Десятый. Возможно, ты считаешь все происходящее случайностями, возможно, думаешь, что все, о чем я говорю — лишь лесть. Можешь мне не отвечать, Десятый, я знаю тебя достаточно, чтобы сделать выводы. Он задумчиво провел по столу пальцем рядом с книгой, и мой взгляд метнулся за этим движением. Он меня поймал. Отвлечение словами, удар, и при этом действие. Профессора рассказывали об этом приеме, Чарабан должен был это помнить из своего курса. Простейшие жесты для того, чтобы заставить противника нервничать и потерять концентрацию. Он нарочно допустил это? Или же посчитал недостойным своего внимания — использовать на мне более серьезные приемы? Возможно, я казался ему слишком простым, чтобы использовать что-то более сложное. Я вполне мог это допустить. Более того, это подействовало. Баркан не мог не заметить этого. — Я знаю, что ты мне не веришь. Ты имеешь право это делать. Это та позиция, которой придерживаюсь и я. Правильная позиция. Бамаррен учит нас не доверять — и это лучшее и единственное, что ты можешь делать, когда здесь находишься. Усмешка на лице Баркана проявилась едва заметно. Если бы я не изучил его так хорошо за время нашего знакомства, то мог бы не распознать. Так Баркан усмехался обычно, когда считал ситуацию абсурдной. «Абсурдной до слез», — говорила Паландина и качала головой с теплой тихой улыбкой. Я никогда не мог понять в полной мере их отношения к Кардассии. Баркан с Паландиной казались мне единым целом, они не разделялись у меня в сознании, однако были совершенно разными, они были как две противоположные половины целого. Они идеально не соответствовали системе, понимали, как она работает, как устроена, что нужно сделать — чтобы соответствовать и хорошо устроиться, и стремились к этому, как я смог увидеть по результатам Соревнования. И при этом они говорили о ней так, будто не могли с ней согласиться. Они не порицали систему, они просто... не принимали ее. Паландина выражала это вслух, а Баркан — обычно молча соглашался. Я не понимал, как это сочеталось в них. Я могу понять их сейчас, но тогда — это казалось мне недостижимым. В те годы нашей юности они были слишком взрослыми. Они казались мне слишком взрослыми, и я не мог не восхищаться ими. — Однако все это неважно сейчас, Десятый. Это совершенно неважно. — Чарабан опустил взгляд, и мне показалось, что этот ход с его стороны был подлостью. О нем не говорили преподаватели, но я знал его по Паландине и Миле. Мужчины Кардассии не допускали подобного, они не могли себе этого позволить. Но Чарабан — мог. Он был достаточно мужественен, чтобы не поддерживать видимость. Чтобы позволить себе подобные ходы. — Вероятно, я даже разочаруюсь в тебе, если ты мне поверишь и перестанешь относиться с осторожностью. Мне не нужно, чтобы ты мне поверил. Мне необходимо, чтобы ты меня услышал. Я не часто произношу нечто подобное. Если ему было необходимо заинтересовать меня, то он сделал это одним своим появлением в помещении. Я не знал, что думать. Мои мысли испарялись от одного его голоса рядом, от одного его присутствия. Я терялся, размышляя о том, что он от меня хотел. Что он хотел мне сказать. Возможно, размышляю я теперь о всей той ситуации, если бы Баркан не был столько консервативен в своих взглядах и жизненном выборе, то предложи он устроить переворот вначале в Бамаррене, а после — на Кардассии, и я бы согласился, не слушая. Я не мог отказать Баркану даже тогда, после того предательства, после всего, что было. Я ненавидел Баркана за это больше, чем за все остальное. Мне кажется, что он знал. — Каждый раз, приближаясь к той теме, из-за которой я плохо сплю ночами и которую уже столько дней обсуждаю с Паландиной, я начинаю ссылаться на нее — я смог это сделать даже в этом предложении! — Тихий смех Баркана в пустынном помещении показался мне музыкой. — Ты слушаешь меня, но ты понятия не имеешь, что происходит в этот момент у меня внутри. Я не мастер слов. Насколько было бы проще, если бы я мог послать Паландину для разговора. И мог бы посылать ее каждый раз, когда подобное должно происходить. Ложь, которую Чарабан так искусно облекал в слова, втекала в меня, впитывалась, словно я был половой тряпкой, которой моют полы в Бамаррене. Это было смешно, сама мысль, которую пытался донести до меня Баркан. Чтобы Первый Чарабан, которого я знал, — плохо владел словом? Чтобы он — волновался? Желал бы поменяться с кем-то местами, лишь бы не начинать разговор? Подобная мысль казалась мне нелепой в годы обучения. Она кажется мне нелепой до сих пор. Я искренне верю, доктор, что существует такая порода личностей, которые не испытывают стеснения и страха. Мне всегда хотелось быть похожими на них. Возможно, доктор, я причисляю к подобным людям и вас. Впрочем, я сообщал вам об этом: в вас меня привлекли вполне определенные кардассианские черты, которыми я не могу похвастаться сам. — Ты смеешься, Десятый, однако я не обманываю тебя. Я собирался с силами все это время, чтобы подойти к тебе сейчас. Не верь. Я считаю, что ты имеешь полное право мне не верить, я об этом уже говорил. Однако я не прошу о вере или доверии — я прошу о внимании. Эта была проверка на искушение. Я понял это в тот момент, когда Баркан произнес последние слова. Понимание ударило меня по голове так, будто атмосфера увеличилась в сотни раз за единый момент времени. Меня искушали, меня снова пытались обвести вокруг пальца. Я мог догадываться, о чем пойдет речь дальше, и я мог верить или не верить в то, что скажет Баркан — и от этого будет зависеть, пройду ли я проверку. Бамаррен требовал от меня стойкости. Бамаррен требовал от меня быть достойным себя. Я был слишком слаб, но я старался изо всех сил. Я слушал, как Бамаррен искушает меня в лице Чарабана. И я старался не упасть в грязь лицом. Выдержать удар. Продержаться столько, сколько потребуется. В конце концов, именно этому нас в Бамаррене и учили. Баркан, тем временем, продолжал, и его речь казалась мне шумом крови. Так шуметь может лишь кровь у тебя в висках, когда ты на пределе своих возможностей пытаешься достичь победы. — Надеюсь, я больше не буду отходить от темы. — Баркан, как мне показалось, слишком нагнетал атмосферу. Я не мог даже допустить мысли, что он мог говорить правду. Что его мысли могли рассыпаться так же, как это делали мои на тот момент. Что он мог нервничать. Что он мог испытывать эмоции из-за разговора со мной. Это не было правдой просто потому, что не могло ей быть. — Я действительно хочу лишь того, чтобы ты меня услышал, Десятый. Я много думал на этот счет, я думал о том, чего я хочу от разговора, и понял только одно: я хочу, чтобы ты меня услышал. И принял мои слова к сведению. Мне не важно, чтобы ты поверил. Мне не важно, чтобы ты снова начал мне доверять. Мне не важно, чтобы ты принял мои слова или чтобы изменил свое поведение. Однако мне необходимо сказать это тебе. Ты видишь, как трудно мне дается выражение эмоций. Знаешь, Десятый, до этого разговора я ни разу не пробовал разговаривать с кем-то о подобных материях. Я вижу, что ты мне не веришь. Не верь. Я не верил бы себе сам, если бы был на твоем месте. Лицо Баркана выражало сожаление и уважение в той необходимой пропорции, в которой они выглядели бы естественно для него. Это было слишком естественно, слишком хорошо, чтобы я усомнился, что он не играет. Такой идеальной речи не хватало лишь пары запинок для завершения образа раскаивающегося Чарабана. В которого я не верил ни капли. Вероятно, меня пугала сама мысль, что кто-то вроде Чарабана может раскаиваться. Может чувствовать. Может бояться. Может испытывать те же эмоции, которые испытываю я. Я слишком привык считать, что я недостойный член кардассианского общества, а на тот момент, что я — еще не достойный, что подобная мысль вызывала у меня отвращение. Я знал, что мне есть к чему стремиться, я знал, что я не совершенен, но есть те, до уровня которых я могу добраться. Хочу. Конечно, после победы в Соревновании я был горд собой, я почти поверил в то, что могу добиться чего-то большего, но это казалось мне совершенно немыслимым — опустить кого-то вроде Баркана до простых людей. До обычных людей. Позволить им быть кем-то вроде меня. Похожим быть на меня хоть в чем-то. Я идеализировал Чарабана, я понимал это, но я не мог ничего с собой поделать. Несмотря на то, какую боль он мне причинил, я хотел быть похожим на него. — В этом есть доля иронии, ты согласен? Конечно, ты уже не тот мурк, которого я встретил, однако разговаривать с тобой так... Если бы меня видел кто-то из моей группы в этот момент — не думаю, что я бы остался на позиции Первого. Это была правда. Конечно, я был уверен, что Чарабан удостоверился, что никто не попадет в библиотеку, а любая запись происходящего исчезнет, но та прямота, с которой он говорил, могла сыграть плохую шутку с нами обоими. Очередные игры с системой, которые так любили Баркан и Паландина. Я не мог к ним привыкнуть, хотя они и приятно щекотали мне нервы. — И все же я здесь, и я говорю с тобой. — Чарабан улыбнулся мне, и я был готов поклясться, что он заискивает передо мной. Это было слишком. Это был слишком хитрый ход, который должен был заставить меня поверить в его искренности. Ведь если бы он играл искренность — то он бы делал это не переигрывая. Он переиграл — значит, он говорит правду. Поверь, Десятый. Поверь, что я говорю правду. Я его раскусил. Я ждал, что будет дальше. Я должен был достойно пройти это испытание. — Ты понимаешь, что это знак доверия. И знак того, что мне важен этот разговор. И тот результат, к которому он приведет. Я знаю, что произошедшее изменило наши отношения, но я скучаю по тебе и твоей компании так же, как и Паландина. Я знаю, что ты много выучил и многому научился из общения с нами. И знаю, что мы тоже. Я — тоже. Я скучаю, Элим. Мы будем в нашем месте завтра. Как обычно. Баркан поднялся, и я пришел в себя лишь от того скрипа, с которым был отодвинут стул под ним. Имя ударило меня по ушам, заставив мою кровь бежать быстрее, чем до этого, хотя я считал это невозможным. От одного звучания моего имени в его устах мое тело отказывалось двигаться, отказывалось ощущать что-либо кроме тепла, разливающегося по артериям и венам. Я был ошеломлен, ошарашен, я чувствовал, что под моей кожей растеклась ядовитая кислота, которая снова стала мне мешать. Ком в груди, который я успешно маскировал все это время, дал о себе знать. Я снова едва мог дышать. Баркан зашел слишком далеко. Он не смел в своих играх касаться подобных тем. Он мог предложить новое занятие. Он мог оставить между строк то, что хотел сказать. Так принято. Это обыкновенная вежливость: не проговаривать вещи, о которых ты хочешь сообщить, вслух. Это этикет, который соблюдают все. Но он произнес это. Он произнес вслух то, что не должен был произносить никогда. Он скучал. Первый Чарабан, Баркан Локар, сын Драбана Локара, скучал по моей компании. Непроизнесенным осталось лишь одно слово: Приходи. И я понял, что был благодарен ему хотя бы за это, за то, что он оставил это непроизнесенным. Потому что то, что он сделал, казалось мне настолько варварским, настолько чудовищным, что я не мог даже подобрать аналогий к подобному. Паландина любила быть прямолинейной, но женщинам позволено много больше, чем нам. Возможно, доктор, мои слова покажутся вам ужасными, но людям не понять культуры Кардассии в полной мере, как бы вы не старались, при всем моем уважении к вашему уму. Вы сможете выучить это, но не понять. Слова Баркана как будто увязли в тишине, оставляя горько-сладкое послевкусие, странно вязнущее на языке. Он с неловкой улыбкой посмотрел на меня, прежде чем покинуть библиотеку. И в тот момент, когда он смотрел, мне казалось, что видит мою душу. Что он читает меня насквозь. Я понял, чего он добивался этим разговором. Я понял то, что он задумывал с самого начала. Это действительно было испытание. И мне уже было неважно, было ли это личной местью Чарабана или же была замешана администрация. Я не сомневался, что это повлияет на мое дальнейшее пребывание в Бамаррене. Это понимал и Баркан, он не мог не понимать. Он ушел, оставив меня в одиночестве и тишине, будто он имел на это полное право. Возможно, он и имел. Право сильного. Право раздавить меня, оставив вместо меня лишь биомассу, и уйти. И насколько бы не была ситуация однозначна, я еще долго думал о том, стоит ли мне принять приглашение.