Джемелли

      Фабьен показывает мне средний палец, и я замечаю тень издевки в его улыбке. Глаза скрыты под капюшоном полосатого серферского пончо. Дразнится. У Фабьена загорелые руки с длинными пальцами, увешанными тяжелыми кольцами, которые я всегда проверяю перед тем, как он придет потрахаться. С того дня, как мы сделали это в первый раз, я всегда прошу снять кольца заранее.       Он много молчит и много улыбается, не по-доброму, а именно так — намеком, хищной усмешкой, не открывая весь ряд белых зубов на контрасте с пропитавшейся солнцем кожей, только лишь демонстрируя маленький клык сбоку. В сексе Фабьен не любит сдерживаться, это ясно сразу. Потому и дразнится — хочет, чтобы я позволил больше, отпустил его грехи гулять по своему телу твердой поступью, а не отчаянными порывами. На борту — идеальный член команды, кроме того, что он до сих пор не воспользовался своим в том самом смысле, как бы ни был настойчив. Обычно, упершись ногой в его спину и придавив к матрасу, я раскачиваюсь вместе с «Лукрецией» и даю ему то, за чем он приходит ночью в мою каюту. Знала бы моя дорогая уже бывшая женушка, чем я теперь занимаюсь на яхте, названной в ее честь, которой у Лулу, оказывается, не было и в помине. А вне постели мы с Фабьеном предпочитаем общаться взглядами или короткими командами. Вот сейчас он ритмично сгибает оттопыренный палец, не то показывая, как будет двигать им внутри меня — потому что это единственное, что ему разрешено вставлять, — не то просто нагло просит, чтобы я подошел поближе.       — Эй, Данте!       Ну надо же, не вытерпел и все-таки открыл рот. Теперь я поворачиваюсь полностью, теперь можно смотреть на них обоих не скрываясь. Я с недавних пор всегда этого избегаю. Томá так вообще привык ловить каждое мое движение, ждать команды, хотя сейчас, подобно брату, спрятал глаза под капюшоном такого же яркого пончо. По улыбкам я их вроде бы различаю. По поведению и взглядам, когда они вот так близко, как сейчас, и если без очков. Но на оживленной аллее вдоль какого-нибудь Пляж дю Миди среди толпы или во время выполнения обязанностей на борту мне нужно видеть обоих и не путать их в слепящих солнечных лучах. Поэтому Фабьен в оранжевом, а Томá — в зеленом.       До сих пор удивляюсь, что мной двигало, когда я взял близнецов в команду. В какой-то момент, уже пришвартовавшись в яхтенной марине Вильфранш, понял, что провести под парусом весь отпуск в одиночку в моем состоянии — почти что билет в один конец. Последние три года окончательно вымотали, словно черная полоса прошлась по всем фронтам моей жизни. Отпуск свалился неожиданно — и никто из друзей не смог поехать со мной на почти единственном имуществе, которое удалось сохранить при разводе. Мне нужны были люди. Любые. Не молчаливый экипаж, а обычные люди, но привыкшие к выходам в море. Такие, чтобы не чувствовать себя в их компании чужим. Братьям же, которых я встретил в местном яхт-клубе, нужна была подработка на лето, бухты для серфинга, подальше от переполненных туристами пляжей, и никаких девчонок — в этом я с ними оказался особенно солидарен. Их причин я не спрашивал, а когда они спустя неделю в водах Средиземки узнали о моей, то пришлось три дня простоять на муринге в одной из марин в Каннах. В первый мы всю ночь пили, отмечая завершение нашего с Лулу сепарационе, длившегося три года, во второй зачем-то шатались по магазинчикам с соломенными шляпками, индийскими побрякушками, фигурками Будды и странными книгами, которых я никогда не прочту. Тома долго и придирчиво выбирал себе парочку томов, а Фабьен сразу натянул купленную здесь же футболку с сердитым азиатским тигром. Затем перетрогал все, что висело, стояло и лежало, поулыбался мадам за кассой и оплатил еще бутыль кокосового масла, не забывая хитро коситься на меня. «Волосы от моря и солнца портятся, у тебя разве нет?» — как бы оправдывался он. Тогда мы только играли в эти странные игры. А в третий день стоянки, измазавшись в масле, мы переспали. До сих пор вспоминаю все произошедшее лишь яркими сценами, обрывками: вот я спустился в гальюн, не то чтобы отлить, не то попрощаться с мидиями, которые явно были лишними к какой-то там по счету бутылке «Шабли», благо этого не случилось, но на всякий случай пришлось задержаться. Затем услышал голоса братьев, спорящих на повышенных тонах, и поторопился наверх, а, выйдя к кокпиту, увидел как Фабьен на беглом французском кричит удаляющемуся Тома что-то явно нехорошее. Сам Фабьен вытянулся на лежаке, лениво потягивая остатки вина прямо из горла.        — Иди потеряйся! — крикнул он вдогонку Тома, а потом усмехнулся, обернувшись ко мне. — Не волнуйся, Данте, утром он вернется.       Наверно, я был слишком пьян, чтобы мыслить здраво, но не спросить не мог:       — Из-за чего вы поссорились? Ты же знаешь, это может повлиять на командный дух.       — Конечно, — ответил он мне зачем-то по-французски, хотя обычно мы всегда общались исключительно на итальянском — ещё одна причина, почему я их взял. — Я сказал, что сегодня мы с тобой поиграем в зверя с двумя спинами, а Тома вспылил. Вот и все.       — Что?       — А что? — Во взгляде Фабьена играли опасные искорки.       — Я не понимаю твой французский.       — Сегодня я тебя трахну, тогда ты совсем перестанешь убиваться по неудачному браку.       — Вот как, — пьяно усмехнулся я.       Помню, в тот момент мне все это показалось ужасно забавным: чтобы какой-то анчоус, лет на пятнадцать младше, вот так прямо заявлял подобное, да еще улыбаясь! Я выхватил у него бутылку, в два глотка осушил ее и предложил, что соглашусь лишь на своих условиях. Что подставляться будет он, раз такой храбрый. Фабьен самодовольно пожал плечами, пробормотав «никаких проблем», и потянул меня в салон. В темноте и подпитии мне стало все равно, какого пола мой партнер: я уже привык к ним с братом на тесных двенадцати метрах в открытом море, притерся в круизе. Да и потом, вспомнить студенческие годы до Лукреции тоже оказалось весело. Все произошло спонтанно, как в тумане, дальше только помню, как обкончал его бедра и завалился спать, а утром долго не выходил из каюты, избегая теперь смотреть близнецам в глаза. И с тех пор уже неделю он приходит ко мне по ночам, уже не такой дерзкий, как в первый раз, но не менее настойчивый. Мы почти не разговариваем, стараясь не шуметь. Сначала он долго целует, заставляя забыть, как днем показывал мне язык или шлепал по заднице, пока брат не видит, — все же негласно решено было скрывать нашу связь, хотя, кажется, Тома не мог не догадаться. Каждый раз, когда я ловлю на себе его взгляд, он смущенно отводит свой. У штурвалов мы с Тома почти всегда стоим рядом, пока Фабьен бегает, в основном выполняя роль бакового, сбрасывает муринг, подставляет кранцы по нужному борту, чтобы не задеть другие яхты на выходе из марины, Тома травит паруса и следит за ветром. И иногда, когда думает, что я не вижу, — за мной. Мне неловко оставаться с ним наедине и делать вид, что ничего не происходит. Что я не сплю с его братом и не замечаю, как странно он на меня смотрит с той первой ночи, будто все знает, но боится показать. Часто мы разговариваем на общие темы, Тома улыбается моим глупым шуткам и ни разу, в отличие от своего безумного братца, не спрашивает о Лукреции. Той, которая женщина, а не яхта. У нас получается вполне неплохо, особенно если Тома начинает в красках рассказывать сюжет прочитанной книги, а я как дурак пялюсь на его крепкие руки и мысленно провожу параллель с Фабьеном, гадая, такие ли сильные у него мышцы, чтобы однажды взбрыкнуть и припечатать меня к палубе? Тома бы смог, наверное, если бы не его слишком спокойный характер.       Поэтому с каждым новым днем, проведенным вместе, я все больше путаюсь в своих чувствах. Фабьен продолжает дразниться, Тома — смущаться от невербальных сигналов между нами тремя, и однажды, когда Фабьен так нагло зовет меня, якобы в шутку показывая свои неприличные жесты, я не выдерживаю.       — Снимай это все сейчас же, Фабьен, давай! — киваю на его побрякушки, пончо и плавательные шорты. — Раз ты так хочешь, я надеру тебе задницу прямо здесь.       — О! Синьоре Данте, вы наконец-то вышли из себя! Я-то решил, вас ничего не берет. Давай, позлись хорошенько, полезно при разводах.       — Прекрати, Фабьен! Это уже перебор! — вступается Тома. Тот лишь ехидно передразнивает интонации брата, а затем совсем неожиданно сталкивает его с кормы прямо в воду.       — Тома!       Конечно, Фабьен не стал бы творить подобное, не стой мы сейчас на якоре в бухте глубиной чуть меньше десяти метров, но все же я осуждающе качаю головой и даже секунду думаю, не сбросить ли в воду спасательную подкову. Одно дело, если это добровольное купание, и совсем другое, когда ситуация «человек за бортом». Но Тома уже выныривает, взбирается по трапу, стаскивает насквозь мокрое пончо, остервенело выдергивает душевой шланг и смывает с себя морскую воду, все время сверля брата немигающим взглядом. Фабьен в долгу не остается, складывает руки на груди и, усмехаясь, громко поясняет:       — Просто брат бесится, что мы с тобой типа спим. Правда, Тома? Давай, признайся ему во всем.       — Прекрати…       — Так ты знал? — наконец я подаю голос. Наблюдать препирания между близнецами как-то странно. Обычно они дружны, но нет-нет, да проскочит между ними иногда странный дух соперничества, я его сразу узнаю — сам рос в большой семье. Тома ничего не отвечает, но на этот раз и не смущается, смотрит теперь на меня уже без той агрессии, которую показывал брату. И в его взгляде читается совсем не осуждение, а почему-то обида.       — Тебя это задевает?       — Конечно, его это задевает, — смеется Фабьен, подходя ко мне ближе. Кладет руку на плечо и вдруг резко подается вперед, чтобы поцеловать. А я, не успевая переключиться на него, все еще смотрю на Тома, который теперь просто в бешенстве. Едва выключив душ, бросает лейку и снова прыгает в воду, я стою застывшим изваянием и чувствую ладонь Фабьена на щеке, его губы и настырный язык, просящийся в глубокий поцелуй. И понимаю, что это совершенно, абсолютно точно чужие мне губы.       — Что за балаган вы тут устроили? — оттолкнув, наконец спрашиваю Фабьена, а сам боюсь услышать очевидное.       — Просто кое-кто чувствует себя днем слишком виноватым, чтобы признаться тебе кое в чем ночью.       — Ясно. Тогда я сам спрошу.       Скинув бермуды и рубашку, спускаюсь в воду. В этой бухте мы стоим лишь вторые сутки, но уже успели изучить берег — Тома насобирал там кучу ракушек, целый день пропадал на мелководье, ныряя за ними, и теперь я понимаю, почему. Сам я обычно плаваю ранним утром, нахожу прохладное течение вдоль берега и наслаждаюсь контрастной температурой воздуха и воды. А по самому пеклу — то еще удовольствие, солнце жарит в затылок, море — как парное молоко, градусов двадцать шесть. Оказавшись на берегу, высматриваю, щурясь, хоть какой-нибудь силуэт — все сливается на каменистом фоне. Кожу щиплет от соли, сразу хочется пить, но я стараюсь не облизывать губы и лишь вытираю их рукой в надежде быстрее обсохнуть.       — Тома! — хорошо, что мой голос различим в шуме легкого прибоя и ветра в ветвях деревьев над головой — растительность, опоясывая бухту вместе со стеной из крутых скал, надежно укрывает маленький кусочек земли от солнца. — Я хочу поговорить с тобой!       — Данте, — наконец раздается откуда-то сбоку. — Я должен был сказать тебе раньше… Ты простишь меня?       Не сразу замечаю Тома: он сидит, не шевелясь, в треугольнике контрастного пятна тени, падающей от скалы. В руке у него круглая створка ракушки — широкая, ребристая, с красивыми рельефными бороздками, как с упаковки кондомов — мы новую пачку распаковали буквально вчера. Перевожу взгляд на лицо Тома и чувствую, как краснею будто мальчишка.       — Дойдем до Сен-Тропе, ладно? — Он поднимает на меня свои прекрасные глаза, почти того же цвета, что гладь моря в штиль. — А дальше мы сами как-нибудь. Может, слетаем в Аркашон. В Атлантике волны всегда выше.       — Если хочешь, без проблем. Мне как раз нужно дозаправиться. Заодно поищу себе новых мальчиков для секса.       Тома вспыхивает и отворачивается, золотистые пряди падают на лицо.       — Просто не могу поверить, что все время это был ты. Я ведь думал, это твой брат! Он всю дорогу задирает меня! А ты… был рядом и ничего ни разу не сказал, не намекнул, — горько усмехаясь над своей тупостью, опускаюсь рядом с Тома. — Зато ночью ты очень красноречив. — Протягиваю руку, чтобы тронуть его за подбородок и развернуть обратно к себе. — Тома, это я должен извиниться перед тобой…       А затем я его целую, сначала осторожно, но, поняв, что это именно тот самый рот, знакомый вкус губ, я впиваюсь крепче, сильнее, сбивая дыхание. Плечо царапается о камень, но мне все равно. Какой же я глупый! Перед глазами, будто сцены из черно-белого фильма, проскальзывают кадры наших неумелых дневных разговоров, раскрашенные ночной страстью в темноте. Осталось лишь озвучить их для полной картины: встаю перед Тома на колени и веду пальцами по его ноге, забираясь в пройму шорт, до самого бедра, так глубоко, насколько позволяет ткань.       — Хочу быть с тобой при свете дня, не скрываясь, — склонившись, шепчу ему почти в губы.       Тома в последний момент останавливает мою руку мертвой хваткой у запястья:       — Когда мы пили в Каннах, это правда был Фабьен. Мы поругались, а потом я так разозлился, узнав, что вы с ним… И пришел к тебе следующей ночью. И все остальные ночи.       — Я почти ничего не помню в тот день. Извини, Тома. Я правда тебе так сильно нравлюсь?       — Разве не очевидно, — отвечает он с легкой досадой в голосе. — Я не такой, как брат. Фабьену так легко сказать все напрямую. Но, знаешь, даже он в жизни тебе не признается… В этом мы с ним тоже похожи. Хотя на подобную подлость, судя по всему, способен только я.       — Так и знал, что вы обо мне сплетничаете! — раздается у меня за спиной, а спустя мгновение на плечи ложатся мокрые ладони.       Не оборачиваюсь — и так прекрасно знаю, кто это, но в груди все стягивается тугим узлом, заставляя судорожно вздохнуть, когда Фабьен целует меня сзади в шею, а руками пробирается по бокам до живота, чтобы нырнуть под плавки.       — Ну что, братик, расхотелось убегать? — говорит Фабьен, достав мой член. — Данте, как называют курс, когда ветер дует в два борта?       — Нет такого ветра… — бормочу еле слышно, наблюдая, как в умелых руках Фабьена у меня окончательно встает. Тома тоже смотрит, а потом придвигается ближе, все еще сидя на песке, и берет у меня в рот — заботливо, нежно, так, как я давно уже привык. Видеть наконец, как его губы обхватывают меня, просто фантастически хорошо. Фабьен помогает рукой, сильными пальцами сгребая мою мошонку, а одним из них лезет дальше, проходясь по промежности до задницы. Воздух горячий, но меня пробивает дрожь, когда его палец начинает требовательно нащупывать вход. Близнецы с двух сторон, такие похожие и такие разные не только внешне, — теперь я по-настоящему могу их отличить. У Фабьена поцелуй жесткий, мокрый, как резкие гребни волн, накатами нагоняющий возбуждение и желание победить его, оседлать. У Тома — мягкие касания, берущие чуткостью, как у спокойной глади воды. И я без слов сразу понимаю, чего хотят оба.       На берегу пусть и жарко, но места хватает, что можно раскинуться морской звездой на песке, не то, что в тесной каюте, где ночью следишь, как бы не стукнуться головой или локтем и не спалиться. Вдалеке одиноко шумит машина, проезжая по трассе вдоль побережья, но мы надежно укрыты деревьями сверху, и кроме этого слабого шума мотора ничего не напоминает о цивилизации, словно оказываешься на острове, принадлежащем только тебе. Хотя теперь уже и не важно — пальцы Фабьена на моих сосках, язык Тома, играющий с уретрой, — все мои ощущения обострились и спустя горячие минуты слились в один долгий и яркий оргазм. Благодарно глажу Тома по голове и целую его брата, второй рукой нащупывая его эрекцию. Тома смотрит на нас со смесью ревности и желания, и, боже, как это заводит. Я словно перенимаю настроение дерзкого Фабьена и дразнюсь, желая, чтобы Тома сам сказал, чего хочет — глазами, действиями, как угодно. Это твой звездный час, мальчик, не стесняйся.       Прикусив губу, он стаскивает купальные шорты до бедер, заправив резинку под яйца, и кивком показывает мне отсосать ему. Я сажусь на песок, устраиваясь поудобнее между близнецами.       — Вот это прогресс, братик! — смеется Фабьен и тоже приспускает свои плавки. Облизываю их члены по очереди, даже не пытаясь что-то там сравнивать — в какой-то момент я уже не смотрю наверх, реагируя лишь на ощущения, как один вбивается глубже в горло, но извиняясь гладит меня по волосам, а второй вдруг робко замирает, особенно когда добавляю пальцы туда, куда, видимо, он сам давно желал. Губы мои саднит так, что едва на них наконец попадает сперма, я с удовольствием размазываю ее, слизывая по очереди с каждого члена последние капли.       — Ты такой горячий, Данте, — выдыхает Тома, вытирая мне рот, а Фабьен все больше молчит и только стонет, сжимая внутри себя уже мой палец. Все их возбуждение предназначено мне, и это очень льстит. Они — будто половинки одного целого, склеили меня, разбитого, по кусочкам…       Какое-то время мы еще сидим обнявшись у скалистой стены, солнце уже переместилось, тени удлинились, а я, кажется, стал чуть свободнее от своих внутренних демонов.       — У нас осталось игристое?       — Одна бутылка, — отвечает Тома. Следить за провизией обычно его обязанность. — А что?       — Думаю, сегодня снова придется отмечать уже настоящее завершение моего сепарационе. И воссоединение кое-кого другого.       — Одной маловато, — зевая, лениво возражает Фабьен. — Мне надо как минимум три, чтобы снова затащить тебя в постель.       — С этим мы можем справиться и без допинга, — усмехаюсь я, шлепая его по коленке. Вот же актер! Всю неделю строил из себя моего любовника и ни разу не пристал по-настоящему, хотя играл он очень убедительно. Очень правдоподобно. И хотя Тома, судя по всему, не перестанет ревновать, чуть-чуть страстей ему не помешает: от эмоций он становится таким уверенным и настойчивым, словно меняясь с братом ролями. Жаль, в носовой каюте маловато места для троих, но мы что-нибудь придумаем.       Добравшись обратно вплавь, забираюсь на яхту гостем, будто вижу ее впервые. Кожа горит, мышцы ломит от череды напряжения и расслабления, а Фабьен под хмурые взгляды брата уже тянет меня вниз, прочь с кокпита и палящего зноя, в уютную тесную прохладу кают. Не представляю, сколько моральных сил ему стоило сдерживаться по ночам, зная, что Тома в это время бегает вместо него подставлять свою тугую задницу и хрипло дышать в подушки, пока мы развлекаемся. Теперь понимаю, насколько крепка их братская связь: уступать свои желания более стеснительному Тома, чтобы поддержать его ночью, а заодно побесить днем — так может только Фабьен. Забавно, что, несмотря на различия характеров, сказать прямо он тоже ничего не мог. Средним пальцем, оскалом, полунамеками, которые я поначалу истолковал неверно, — так он показывал мне свое невыраженное. Пару раз, во время стоянок в поисках лайнапов, где близнецы серфили, я наблюдал за их стилем катания, снимая по дружеской просьбе их волны. Смотрел на крепкие тела в обтягивающей темной лайкре, задаваясь вопросом, такие ли они разные или все же одинаковые между собой. Наконец-то могу проверить это лично. И сейчас Фабьен очень похож на дикую волну, опасно мягкую, расслабленную — но это лишь иллюзия: внутри нее — мощь, которую хочется покорить. В два шага достигнув главной каюты в носу яхты, толкаю Фабьена в спину, опрокидывая на матрас. Оборачиваюсь к Тома, неслышно спустившемуся сзади, притягиваю его ближе и целую, поддаваясь. Он вжимается в меня до липкости, ведет носом за ухом вдоль шеи, слизывает смешавшиеся капли моря и пота, отчего меня мелкой рябью трясет волна мурашек.       — Солёный! — жарко шепчет на ухо, а потом обводит позвонки горячим языком, спускаясь ниже. Фабьен уже перевернулся с живота на спину, стянул плавки и теперь как завороженный смотрит на нас с Тома.       — Так и будешь лежать и пялиться или подразнишь меня еще немного? — усмехаюсь, глядя на его живописное лицо, растерявшее свое наглое выражение. Он облизывает губы и тянется к паху.       Упираюсь руками в потолок каюты, когда Тома, тихо чертыхаясь в тесноте, резко и даже грубовато поворачивает меня боком к своему брату, опускается на колени и, взявшись за мой зад, ныряет туда языком. Я сначала дергаюсь от удивления — это не тот Тома, которого за неделю я привык брать в темноте, тот был скованный тишиной ночи и нерешительностью, а теперь оковы слетели вместе с последними нотками стыда, поэтому и я прогибаюсь над ним, все еще цепляясь взглядом за возбужденного Фабьена на постели. Тот медленно водит рукой по члену, сдавив ствол и не касаясь головки, — наверное, оставил ее специально для моего языка — а пальцами второй руки готовится принять меня, разрабатывая узкую дырку, раскрываясь передо мной. О, мадонна! Это слишком хорошо, я даже боюсь дотронуться до собственного члена, чтобы не кончить раньше времени. Сначала надо порадовать Фабьена.       — Я хочу, видеть, как ты сосешь у него, пока я тебя трахаю, — шепчет в затылок бархатный голос, и я чувствую в своем заду твердые пальцы. Настоящий любитель их туда засунуть опять жарко дышит мне в шею, оставляя на ней мокрые отпечатки. — Нагнись.       Тома — еще один призер Каннского фестиваля за лучшую мужскую роль. Я думал, что проучал его братца, но наказывал в итоге лишь себя, лишая такого удовольствия.       — Из тебя получится отличный шкипер, — хмыкаю, бегло подставляя Тома губы, затем склоняюсь вперед, опираюсь о край лежака, а Фабьен сдвигается чуть выше, предлагая мне себя. Сзади знакомо шуршит упаковка презерватива — запомнил же, где лежат!       Я не спешу, хотя с конца уже капает, пачкая простыни. Склоняюсь над членом Фабьена, обвожу губами головку, прихватывая уздечку, и в этот момент Тома входит в меня сзади — медленно, мастерски швартуясь, но сразу до конца. В голове пульсирует давление, словно резко выкачали весь воздух. Тома дает мне привыкнуть, а я лишь покрепче смыкаю губы вокруг члена его брата, с удовольствием откликаюсь на касания рук к волосам.       Фабьен оттягивает мою голову вбок — так, чтобы Тома видел его член у меня во рту.       — Я же говорил, что трахну тебя, Данте, — улыбается Фабьен, а мне хочется впиться в его нахальный рот и чиркнуть языком по клыкам, а затем поймать и прикусить его язык зубами, но Тома сзади держит и дерет так крепко и технично, что если бы не его руки, я бы давно упал. И, кажется, от того, что Фабьен сам начинает поддавать бедрами, заполняя меня с другой стороны, Тома только сильнее распаляется. Не вижу его взгляда — я слишком занят, все ощущения на пределе, даже не сосу уже, а только держу челюсть максимально открытой до сладкой боли, но все еще в состоянии поймать взгляд Фабьена, блуждающий от меня к брату и обратно. Меня словно взяли в тиски. В какой-то момент их ритмы синхронизируются настолько, что кажется, мы втроем — одно большое целое. Зверь с двумя спинами…       — Я сейчас кончу! Дай гондон! — шипит Фабьен, протягивая руку Тома. Вместе с презервативом ему на грудь падает тюбик смазки. Фабьен нетерпеливо разрывает фольгу, подлезает ближе и раскатывает резинку на моем члене. От неосторожных касаний меня прошибает странное резкое чувство, словно внутри нестерпимо копится напряжение, готовое вот-вот обрушиться и затопить все вокруг. Я переполнен ими двумя. Тома впечатался мне в спину, заставив упасть на четвереньки и нависнуть над Фабьеном. Тот уже ерзает снизу, подкладывая подушки себе под задницу.       — Перевернись, так будет лучше, — еле ворочаю языком, роняя на него капли слюны и пота.       — Нет! Он должен видеть нас с тобой. А-ах… я должен видеть вас.       — Чертовы близнецы, — выдыхаю с тяжелым стоном, когда его тесное нутро приятно обхватывает член. — Чертовы извращенцы!       Мне везде давит, но отлипнуть, избавиться от них невозможно. Мы с Тома почти припечатываем Фабьена своими телами, навалившись сверху в каком-то безумном экстазе. И последнее, что я вижу, когда белая пелена застилает глаза, — довольную ухмылку, искусанные алые губы, слышу нарастающие стоны, будто одного человека умножили на два, а потом разделили, а потом снова соединили, и я по какой-то нелепейшей, но очень счастливой случайности оказался между ними. Кончаем, ловя спазмы друг друга каждой мышцей тела. Тома рычит, приглушенно, низко, я чувствую эту вибрацию спиной, а Фабьен почти что поет арию, и в момент оргазма мне яркой вспышкой прилетает воспоминание о нашей первой ночи с ним. А потом и облегчение, что до конца отпуска впереди еще столько дней и ночей вот так, в тяжелых крепких объятиях Средиземки, заставляющей забыть обо всем остальном хотя бы на один жаркий месяц.                     Мы не даем друг другу обещаний, но спустя неделю после отпуска я пишу братьям адрес своего нового дома в Сан-Ремо в надежде, что они захотят повторить наши летние каникулы. Тем более их яркие серферские пончо были словно специально забыты в одном из рундуков и потом отправились в чемодане ко мне домой. Они все еще пахнут морем, каждый — своим. Улыбаюсь, вспоминая наш жаркий круиз и неловкие прощания, и отправляю в общий чат фото судна с новым названием.       Первым реагирует Тома: «Джемелли? Но почему?»       Через полминуты Фабьен вместо своего сообщения скидывает целую строчку разноцветных эмодзи с персиками, баклажанами, бананами, пончиками, языком, пальцами, шампанским и брызгами воды в конце.       «Разве не очевидно?» — пишу, улыбаясь, а потом добавляю: «Так я решил назвать ветер, который дует одновременно с обеих сторон».