Сталь

По прошествии веков Алина черствеет. Простосердечность отказницы — не лучшее качество для той, кому суждено раз за разом, подобно смене времён года проживать увядание родных ей людей, бесчисленные потери оных. В голове у неё зацикленной пластинкой крутятся воспоминания о палящем солнце, о полях, о криках Аны Куи. О мальчике и девочке, которые поклялись никогда друг друга не оставлять. О сожжённом дотла доме, о повешенной женщине, что заменила мать. О мальчике, что не сдержал обещание. Больно, но иначе нельзя. Иначе забудет. Потеряет себя. Дворцовая обслуга не способна совладать с волосами Королевы и вполовину так споро, как с ними когда-то справлялась Женя. Память о рыжеволосой красавице-портнихе укалывает болезненно, неприятно. Понимает: если сердцем ни к кому и ни к чему не прикипать, даже самая щедрая на жестокость вечность становится вполне сносной. Она просит менять личных служанок раз в пару месяцев и глядит на всех нарочито стеклянно. До неё доходит спустя годы — для того он и скрывал собственное имя. Прежде у него могли быть тысячи пустых, бесцветных, подставных — прежде чем он стал Дарклингом. Прежде чем заслужил этот титул. Она сожалеет о том, что позволила себе остаться и дослушать. Не ошейником он привязал её, не обещанием могущества. Королеву с сердцем отказницы сломила тайна, выгравированная на сердце. Как на него ни взглянешь, всё одно — горько, гневно, злобно. Изредка сердце наливается неуместной, противоречащей всему естеству нежностью. К её вечности, облачённой во мрак. К её суверенному, скрытому стадиями ледяных укреплений. Тяжело считать его монстром, когда смоляные волосы нелепо взъерошены на макушке. Тяжело ненавидеть его и держать собственное сердце в тисках, когда он сонно смотрит на неё, полуприкрыв веки. Даже эта его слабость — показная. Он знает, куда нужно давить, и за то Алина его ненавидит. Жизнь идёт, тянется лучом — упрямым, выцарапывающим себе путь по льдам и облитым кровью полям. Они есть друг у друга, одни в своём роде. Словно предначертанные. И чем больше времени приходится рука об руку пройти, тем чётче эта мысль в разуме Заклинательницы. Она — его противовес. Он никогда не будет её покоем, ему не стать её утешением, как и ей — его. Но иным путём их история пойти не могла. И нигде, никогда, ни с кем она не ощущала себя так правильно. Не иначе как на своём месте. Но привязываться, прикипать к нему Алина себе не позволяет. Знает, что сулит ей такая любовь (святые, до чего же безумна сама мысль!). Отрицание походит на дешёвую попытку от неизбежного укрыться: плоть от плоти рвать больно, тяжело, до надрывного кашля и предсмертных судорог. Конца которым нет. В пылу распрей неизменно одно. В ногу им идёт одна лишь смерть. Смерть и война. Алина жадно тянет морозный воздух, плотнее кутаясь обветренными щеками в меховой воротник. Алина никогда не любила холод: в вечно-промозглых стенах приюта ночами куталась она в колючее шерстяное одеяло и зимнюю одёжку, выделенную всем сиротам, как одному — свитер и какой-то сероватый тулуп, едва греющий. Но то была Алина Старкова: сирота, отказница. Королева-гриш же в собственном сердце схоронила жестокость фьерданских ветров, хлёстко выцеловывающих кожу, белизну снегов, среди которых утратившие цвет волосы — не боле сказа о лесных чудовищах. Ей роднее стал кусающий ладони мороз, ей ближе стал холод льда, впитавшийся в естество, рванувший по венам. — Ванден ольструм энд кендесорум, — сказал ей фьерданский мальчишка-воин. Едва ли тот был младше, чем она, когда оказалась на ковре в глубине шатров своего монстра, под дулом сотен взглядов. Но так, видимо, самому Дарклингу сквозь толстенную призму прожитых лет видится всё: не более чем мышиной вознёй. Ты живёшь моментом, я живу — тысячью. Этот взгляд, как ни прискорбно для неё же, спустя годы перенимает и Алина. Он не был первым, кому навредила Королева-гриш. Не стал он и последним, кого той довелось уничтожить. Однажды ей пришлось бросить набитый пассажирами скиф на растерзание волькрам. В тот же день с лица земного оказался стёрт целый город. И Алина прекрасно знала, чья в том была вина. Эту истину, да в уста бы тем кошмарам, что преследовали последующие месяцы побегов, проведённые со следопытом. Поведать бы и тем, что снятся до сих пор. Глаза мальчишки сияли голубизной, пронизанной солнцем озёрной водой — не холодной — ледяной. И никогда в своей жизни Алина не видела в юношеской резвости, в цветущей жизни и чистоте лазура подобной ярости. Такой веры — непоколебимой и несокрушимой. В первый и последний раз ей вспомнились слова Апрата. Нет более великой силы, чем вера, и не будет более великой армии, чем та, которой она движет. В первый и последний раз Алина с ним согласилась. Так закаляется сталь. Под чужие крики и стоны. Омываясь слезами, кровью. Стуча костяшками пальцев, зубами. Живя. Так мальчишки превращаются в солдат. Выжившие, оставленные в одиночестве — в монстров. Алина, к собственному позору, не помнит лиц тех, кого стёрло с лица земли их противостояние. Она уничтожила полчища порождённых им чудищ, словно мышей летучих лучом солнца разогнала. Но на их пути были не одни чудовища. Она мало чем отличается от него — когда речь идёт о достижении цели, многое возможно оправдать. Она желала мощь оленя, хотела силу русалье. Власть сверкала на свету фьерданскими снегами, таящими в себе земли, разбухшие от крови. Подобное притягивает подобное. И время неумолимо стирает последние грани. Привязанность (пустяковая, смертоносная) заковала плечи терновыми путами задолго до того, как он посмел водрузить на неё ошейник. С первым касанием губ, со скольжением языка по рту. С сорванной ночью Зимнего Празднества, когда Багра спасла Заклинательницу от окончательного порабощения, обрёкши себя на остаток вечности во тьме. Следовало в себе это чувство отравить, задушить, похоронить поглубже. Чтобы ни солнечный свет, ни тьма щупальцами своими не смогли подобраться. На протяжении какого-то времени Алина верила, что у неё это получается. Когда фьерданский мальчишка умирал на её коленях, она тихо продолжила сказанное им. — Исен не бейструм. Вода слышит и понимает. Лёд не прощает. Королева-гриш не знает имён всех, кто сгинул, следуя на закланье вечных войн подобно скоту. Ей не знакомы лица всех, кого погубил с её подачи каньон. Но фьерданский мальчишка с глазами цвета талых ледников врезался в память синевой и яростью. Мальчишка с румяными щеками, обласканными морозом. Мальчишка, горячо влюблённый в свою родину. Мальчишка, чьей веры хватило бы на целый город таких же едва оперившихся мужей — с потухшими взглядами, иссушенными войной, пустыми. Так закаляется сталь. Тяжело, бессонно. Сталь гришей нужно заслужить, чтобы стать ею — надобно отдать больше, чем многие смогут. И такие, как Дарклинг, увы, забывают: если перекалить металл — тот станет хрупким. Взгляд мазнул по небу, сероватому, однотонному, очертил силуэты сёл у подножий замершей в отдалении горы. Обняв себя руками, она глянула напоследок вверх — на махину, нависшую над ней, простираясь в небо на многие аршины. Наверное, так она ему привиделась в то злосчастное утро, на ковре его шатра. Той, кому по силам светом указать на след — обратный путь к остаткам человечности, истлевшим за века. За то и держит подле себя. Какая мерзкая глупость! Он лишь видел ту, что станет ключом к власти. Королева чертанула в воздухе подбородком. Огонь — подзывающий, едва уловимо танцующий на своём постаменте. Неугасающий. Вокруг море бушует и неуёмно дуют ветры, но одно неизменно: она указывает путь. Когда от веры в Святых, людей, пускай и в те же сказки — остаётся пепел. Когда ничегои (будь они прокляты) откалывают от него человечность кусок за куском. Тянет свернуться комком на коленях, пустить тёплую ладонь в волосы. Прильнуть к очагу, позволить себе согреться. Ноги несут туда, где сможет она найти покой, да истина неумолима. Нет у Алины больше дома. Нет родного угла и нет пристанища. Всё вышло аккурат как он ей обещал: я буду рвать, я стану метать, я выжгу из тебя всё, что ты любишь, я заберу у тебя всё, во что ты веришь. Всё вышло аккурат как Дарклинг знаменовал: у Алины не осталось другого пристанища. Былое, единственное он собственноручно растоптал. Последнее она уничтожила сама — клинком, вложенным им в её руки. И, что ж. Остался один лишь он. А потому Королева-гриш расправляет плечи, задирает голову, оглядывая полотно горизонта пронизывающе. Она всю жизнь тянулась к теплу, которого не знала. Потому и полюбились покалывания мороза на собственных щеках: принять их было страшно, да они — родные. Как клубья тьмы, как тишина, как свет. Но, видят святые, Королева в ужасе. В самом деле, ни единая живая душа не посмела бы упрекнуть её в том, что названная Святой ищет утешения в чужой постели. Кроме неё самой разве что. Чудовищно страшна оказалась ошибка. Последствия тянут плечи, как не дробил ничегоев укус, как не ломала её (кусок за куском) любовно водружённая им же корона. Алина комкает в пальцах край воротника и ломано бредёт к лестнице. Оглядывается ещё раз на огонёк, что лелеют на самой верхушке чайки да северный ветер. Путь по ступенькам ведёт к небесам. Что бы то ни значило. У неё вновь возникает это потрясающее чувство — когда она оказывается лицом к лицу с огнём, порхающим в своём неистовом танце за стеклянным куполом. Чувство, словно она там, где должна. Словно кончики пальцев взаправду нечто сможет отогреть. Словно надежда — пустая, утерянная — её не разрушит. Но она тянет ладонь, дотрагивается до стекла. Наверняка на поверхности останется след. Прикрывает глаза и припадает лбом к коже, не отнимая взгляда от святыни. Так смотрит на неё он? Бред какой. Её пробирает до самых костей другая, безумная, страстная мысль. Ведь это чудо — дело рук гришей. Башня, стекло, неумирающий огонь. Всё это великолепие создали они, подобные ей, ведомые им! Ну надо же. Вот вам и хвалёная фьерданская мощь. Вот вам и демоны из леса. Она смеётся — надрывно, запрокинув голову. Тянется к стеклу и выдыхает на то, пуская клуб пара. По запотевшей поверхности выводит знак затмения. Словно помечая это чудо, как однажды он позволил себе клеймить её. Следом же легонько шевелит пальцами, пуская блик, позволяя тому скользнуть в самое Истиноморе и напоследок засиять. Прикипая взглядом к отражению литого неба в тишине морской воды, Алина выпутывает шею из воротника. Пусть её омывает холод, пусть обтёсывает северный ветер, вытачивая из керамзинской сиротки — которой ей давно не пристало быть, которую орёл из неё выклевал — нечто неведомое, истинное. Пускай напоследок ласкает, пусть утопит её в себе! Пускай. Пускай, — пока воздух в лёгких не кончится. Пока сама не пойдёт к каменистому дну. Стать бы этим огнём. Указывать бы дорогу тем, кому она нужна. Сгинуть бы Королеве-гришу. Издохнуть той, кто под сердцем носит часть тьмы, ненавидимой ею. Ребёнка, которому суждено стать таким же честолюбивым монстром. Ребёнка, который может до тех времён и не дожить. Ребёнка, смерть которого она не вынесет, а падение во мрак — и подавно. По стенкам черепа скрежечет хриплый голос Багры. «В чём дело, девочка, боишься темноты?» Бездны провалов глаз вспарывают её до основания. Багре следовало пустить в неё разрез и тем эту историю закончить. Алине следовало убить его, пока очередная попытка согреться в объятиях холода не обернулась поселившейся в её теле новой жизнью. Не нужной ни одному из них. Чёрному Еретику не должно иметь отпрысков. Мерзости надобно умереть в нём, столь разрушительной мощи на его веку оборваться. Но что теперь? Ведь слушать Багру поздно, точить ножи, сгущать разрез, всё — бред. Обратной дороги нет, а от открывающегося впереди кровь в жилах стынет. Ответ находится сам собой. И Алина позволяет ветрам ласкать её кожу, ластится, словно кошка. Будто бы прощаясь, даёт шершавым губам скользить по щекам, вискам и шее в последний раз. — Знай, что я любила тебя. Знай, что этого было недостаточно, — прощанием царапается навечно поселившийся в её голове голос Багры. Она любила своего мальчишку, унаследовавшего называемый мерзостью дар, больше всего на свете. Алина с горечью мотает головой, цепляясь в поручни. Она помнит, как та звала его по имени в темноте. Она не может. Она не должна. Каково ему было видеть, как она погибает во имя чужой победы? Женщина, которая сделала его таким. Женщина, которая любила его больше всего на свете. Чего всегда было недостаточно. Когда на плечи ей ложится шерстяная шаль, Алина крепче стискивает зубы. Сомкнувшиеся на перилах костяшки белеют, и шаль, опутывающая шею с плечами, окольцовывает всю её новым притязанием. Чёрная. Она оставила этот цвет во Дворце, ощутив себя так, словно сбросила прежнюю шкуру. Король-гриш собственной персоной. Алине бы удивиться, но она давным-давно разучилась. И эту черту, опять же, переняла у него. — Давно ты здесь? — Минут пять. — Я не об этом. — Прибыл на рассвете. Алина ломко повела плечом. Позор и только — словно все прожитые годы разом канули в бездну! Туда же утекла выдержка, прямота стана, сила воли, чёрт бы её побрал. Всё смела одна страшная новость. Ладонь в перчатке легла на шею. Она прикрыла глаза, позволяя губам скользнуть по линии челюсти. Вдохнуть запах волос и оправить на её плечах выделанное из оленьей шкуры пальто. — Ты продрогла, мой свет, — показная мягкость сбивает рассудок в пену. Этому трюки сотни, чёртовы сотни лет! Алина хватает ртом холодный воздух. — Пойдём домой, — оглаживая кожу над ошейником, шепчет в волосы он. Лёгкая улыбка тронула губы Королевы. Она опустила ладони на те, что держали её тело в тисках собственной слабости. Море блестело сталью. Несокрушимой, неподвижной. — Как давно ты знаешь? — С самого начала, — Дарклинг легонько приподнимает бровь. Его лицо почти всегда напоминает маску, но Алина давно научилась ощущать его эмоции одной кожей. — Ты в самом деле надеялась скрыть наследника? Тот факт, что я уже люблю его. И, увы, этого недостаточно. — Нет, — с улыбкой отвечает она. — Хотела потешить врагов зрелищем, когда Великий и Ужасный приползёт молить у жены прощения. Спустя годы она не перестала убегать. От него не скрыться ни под землёй, ни в пучине морской — он всюду её отыщет и обратно вернёт. Но побеги раздражали его, злили. А большего ей и не надо. — Прощения за что, моя Королева? — голова мотнулась в бок, ведомая обтянутыми кожей пальцами. Он носил их почти постоянно, снимая разве что в собственных покоях, куда захаживал не так часто. Алина терпеть не могла эту привычку — он отбирал у неё шанс лишний раз напомнить себе, что он — человек. Она обернулась, припала к шраму на скуле губами. Жар подкатил к лёгким. Ладонь нырнула под плащ, стискивая ткань там, где у монстра должно биться сердце. — За него. Алина пожалела, что увидела эту улыбку воочию. — Пойдём домой, — прошептал, целуя пряди, выбившиеся из капюшона. Королева прикрыла глаза, вспомнила, что в груди у неё тот же жар, что ведёт ночами караваны торгашей, тот, что может случайно спасти кому-то жизнь. И где-то там, в ней — ещё одно сердце. Крошечное, настоящее. Мерно-бьющееся. Наполовину принадлежащее ему. Ложь. Она вся его. У неё нет другого пристанища. У неё ничего нет. Кроме надрывных голосов собственных чудовищ. Кроме него. Кроме царапающейся под сердцем новой жизни, кроме сгущающейся тьмы. Багра в её голове смеётся, пока Алина позволяет себя увести. Старуха затихает лишь когда девочка просит своего монстра провести на маяке ещё пару минут. Ломано бредёт к перилам и возвращает блеснувшим в памяти лазурным глазам ярость. Вера. Девочка перемахивает через прут, ныряя в пропасть. Она тоже не сдержала данное когда-то обещание. Обещание быть сильной.