Всенощная у изголовья (Bedside Vigil)

Джеймс никогда не снимает рубашку, сколько бы раз Фрэнсис к нему ни прикасался. Долгое время он вообще не задумывался об этом. Здесь Арктика. Здесь повсюду холодно. Даже когда им удаётся украсть мгновение наедине в каюте Фрэнсиса, вокруг всегда жалящий зимний воздух, зловещий третий участник, омрачающий их каждую проведённую вместе секунду. И влажности от пребывания сотни человек, сбившихся под палубой, не хватает, чтобы полностью его изгнать. Поэтому Фрэнсис не спрашивает. Он проводит рукой под липкой тканью, прослеживая позвоночник Джеймса по всей длине, и Джеймс ему это позволяет, при условии, что на нём остаётся рубашка. И Фрэнсису этого достаточно. Честно говоря, он согласился бы взять любую малость, какую бы Джеймс ему ни предложил. К тому же, что происходит между ними? Это слишком ново, слишком неловко, и кажется, что одно слово может положить всему конец. Фрэнсис и сам не помнит, как это началось; казалось, что ещё вчера они с Джеймсом едва могли терпеть друг друга, а сегодня уже падали на его койку, и руки оставляли синяки на болезненной коже, а потрескавшиеся губы больше кусали, чем целовали. У Фрэнсиса уже долгое время не было ничего подобного. Чего бы это ни стоило, оно в любом случае могло считаться реальным. Ему ненавистна сама мысль о том, чтобы отпустить это так легко. У него есть свои подозрения. Они занимаются этим… уже достаточно давно, хотя он не может вспомнить с достаточной точностью, сколько это длится. Но длится это более чем долго для того, чтобы успеть запомнить почти каждый сантиметр кожи Джеймса, который тот считает нужным обнажить, и Фрэнсис предлагает ему полноценный обмен. Он знает все веснушки сзади на шее Джеймса, знает шрам, спрятанный под сгибом его колена, знает его обманчиво тонкие лодыжки. Он видел каждый сантиметр тела Джеймса Фицджеймса, который ему позволено было увидеть, но ни разу его блуждающие пальцы не нашли ничего, что могло бы быть истолковано как Метка Предназначения. Фрэнсис, который носит свою Метку открыто и не раскаиваясь, чуть выше изгиба бедренной кости, не может постичь необходимость секретности в подобных вещах. Неужели это имеет значение здесь? На этих проклятых кораблях находится более сотни человек, которых вселенная обещала кому-то, кто ждёт их на далёких берегах, и с каждым днём становится всё более и более маловероятно, что они когда-нибудь вернутся к тем, кто им предназначен. Фрэнсис никогда не верил в Предназначенных друг другу. Ни тогда, когда София Крэкрофт изящно носила свою Метку в основании шеи, не сочетающуюся с его Меткой, и совершенно этим не обеспокоенная, но Фрэнсис всё равно счёл нужным возжелать её. Ни тогда, когда она отвергла его не один раз, а дважды, и совершенно ясно дала понять, что в целом равнодушна к партнёрам, выбранным ли Судьбой или благосклонностью, а Фрэнсис в отчаянном, глупом порыве запрыгнул на этот корабль, чтобы попытаться умилостивить её вопреки всему. Она не смотрела на него, когда корабли покидали гавань. Фрэнсис жил с воспоминаниями об этом уже несколько лет и смирился с реальностью, что была ему дана. Если говорить о Фрэнсисе Крозье, то для него Метка Предназначения значит ни больше и ни меньше, чем любой другой участок его кожи. Ему не нужно ничего доказывать, не нужно ничего опровергать, и в большинстве случаев он даже не думает о ней. Но Джеймс Фицджеймс совершенно на него не похож. Поэтому впервые в своей жизни Фрэнсис старается быть осторожным. Учитывать рамки, поставленные Джеймсом в постели, как ничто и негде больше. Он не будет спрашивать. Он не будет любопытствовать. Он не будет подглядывать. Пока Джеймс желает сохранять эту часть себя в тайне, Фрэнсис будет уважать его желание. Но мир с этим не согласен. Однажды вечером в извечной тьме, в которую теперь превратилась их жизнь, когда Фрэнсис толкает Джеймса на койку, рубашка того цепляется за острую щепку в деревянной стене. Звук рвущейся ткани способен оглушить, а Джеймс становится белее льда, который запер их в этом проклятом месте. У Фрэнсиса нет даже возможности отреагировать. Джеймс бьёт его коленом в живот, вынудив задыхаться, а затем отталкивает настолько жёстко, что ему приходится изо всех сил стараться, чтобы не упасть на пол. – Джеймс, – шипит он. – Не будешь ли ты… Слова Фрэнсиса умирают на его языке. Рубашка Джеймса свисает с плеча, а сбоку видна дыра, которую даже Джопсону было бы трудно зашить заново. Фрэнсис видит полосу гладкой кожи Джеймса, которая теперь на несколько оттенков бледнее, чем была, когда они только отправились в это плавание, и он видит плотный бугорок рубцовой ткани, а рядом с ним – слабое мерцание неестественного цвета… Ладонь Джеймса обхватывает его подбородок, отворачивая голову с такой силой, что шея Фрэнсиса едва не вывихнута. – Не смотри, – огрызается он. – Где моя одежда? К этому времени Фрэнсис знает, что бесполезно спорить с Джеймсом, когда тон его голоса настолько резок. Но раньше это никогда его не останавливало. – Ты несерьёзно, – с недоверием говорит он. – Ты что, собираешься идти всю дорогу назад на «Эребус» со стояком? Рука отрывается от его подбородка, и Джеймс проскальзывает мимо него, выбираясь из узкой койки. Фрэнсис мельком видит его обнажённые ягодицы, так хорошо знакомые теперь, и соблазнительный участочек кожи его упругих бёдер. Однако Джеймс не смотрит на Фрэнсиса, зажимая дыру на рубашке, цепляясь за неё, как за спасательный трос. Он хватает свою одежду с того места, где та упала возле кровати. Он всё ещё возбуждён, разумеется. Они оба были уже на полпути к тому, чтобы кончить прямо в одежде, ко времени, как Фрэнсису наконец удалось стянуть с Джеймса брюки. Те самые брюки, которые он теперь надевает, неловко застёгивая пуговицы одной рукой. Фрэнсис сидит на краю своей кровати, по-прежнему почти совсем голый, и наблюдает за ним с недоумением. – Ради всего святого, Джеймс. Если это такая большая проблема, просто возьми на время одну из моих рубашек. – Это не проблема, – натянуто произносит Джеймс голосом человека, который очень даже думает, что это проблема. На данный момент он уже надел свой жилет и как раз натягивает пальто. Слабый намёк на что-либо, находящееся под его разорванной рубашкой, потерян, скрытый плотной тканью тёмно-синего флотского цвета. Фрэнсис остаётся на месте, чувствуя себя потерянным и раздражённым, хотя он даже ни в чём из этого не виноват. – Ты излишне драматизируешь, – говорит он. Джеймс оборачивается в неистовом волнении. – Я меньше всего хочу слышать о драме от тебя, Фрэнсис, – заявляет он. – Может быть, сегодня вечером я просто не в настроении выносить неуклюжие ухаживания пьяницы, ты об этом не подумал? Джеймс всегда был великолепным стрелком. Легкомысленная жестокость его слов поражает с острой, словно бритва, точностью, и Фрэнсису приходится сжать кулаки, чтобы не замахнуться. Не здесь, с усилием напоминает он себе. Не сейчас. Когда всё это началось, он дал себе обещание, что, какая бы напряжённость между ними ни возникла, она никогда не перерастёт в жестокость за закрытой дверью его каюты. На палубе они могли спорить и ссориться, позволяя разочарованию толкать себя в ожесточённые конфликты, от которых они едва ли могли сдержаться в присутствии экипажа. Но здесь, внизу, дело не зайдёт дальше царапин на его спине от ногтей Джеймса и синяков, которые он оставляет на талии Джеймса, когда толкает его к кровати, чтобы трахнуть между бёдер. – Ты действительно считаешь, что у тебя есть что-то под этой грёбанной рубашкой, чего я ещё не видел, Джеймс? – рычит он в ответ, и это само по себе мерзко. Глаза Джеймса темнее штормовой ночи. – Не лезь не в своё дело, Фрэнсис, – предупреждает он. – И не собираюсь, – говорит Фрэнсис. – Мне плевать на твою проклятую Метку Предназначения. Ты не настолько интересный, Джеймс. Так говорить неправильно. Фрэнсис это знал. И поэтому произнёс эти слова. Никто так не преуспел в искусстве раздувания пламени из искры, как ирландец со взрывным характером. В какой-то момент он думает, что Джеймс мог бы ему врезать. Он с отчётливой ясностью представляет удар кулака по своему подбородку. Фрэнсис почти что хочет этого. Его кровь всё ещё горит после того, как руки Джеймса прикасались к нему в течение получаса, и теперь, когда страсть не находит выхода, он едва не теряет контроль. Фрэнсис не станет тем, кто разворошит хрупкий беспорядок их отношений. Не здесь. Не сейчас. Но если Джеймс это сделает, то Фрэнсис ожидаемо отплатит той же монетой. Однако Джеймс судорожно вдыхает, выпрямляя позвоночник. Фрэнсис видит, как он собирает назад боль и гнев, аккуратно складывая их, прежде чем те безвозвратно выплеснутся на пол каюты Фрэнсиса. – Я сейчас же возвращаюсь на «Эребус», – говорит он. – Прощай, Фрэнсис. И вот так он уходит. Фрэнсис, почти полностью обнажённый, остаётся сидеть на своей койке, ошеломлённо наблюдая, как Джеймс бесстрашно распахивает дверь и выскальзывает наружу. ***** Какое-то время между ними ощущается напряжённость. Они ведут себя более натянуто, чем обычно, и это действительно о чём-то говорит. Когда Джеймс соизволяет посметь и явиться на «Террор», он держится отстранённо и профессионально. Он не предпринимает никаких шагов в попытке свернуть к каюте Фрэнсиса, не совершает никаких поступков, которые могли быть совершенно неуместны для людей в их положении. Ситуация на льду ухудшается с каждым днём, и Фрэнсису остаётся лишь задаваться вопросом, не для них ли всё это, не стал ли мирный договор, заключённый их руками и телами, ещё одной жертвой этой обречённой авантюры. Затем монстр возвращается, один из самых близких друзей Фрэнсиса ранен в результате его высокомерия, и Фрэнсис решает покончить с выпивкой. Возможно, это один из худших периодов его жизни, которых и так было больше, чем положено. Целыми днями – неделями – Фрэнсис лежит в постели, будучи неспособным ни на что, кроме лихорадочных снов и пропитывания потом простыней. Да благословит господь Джопсона, без которого Фрэнсис давно бы подавился своей собственной рвотой. В одну из таких ненастных ночей – после того, как у него спала лихорадка, но до того, как он восстановил способность пользоваться большей частью своих конечностей, – Фрэнсис просыпается и видит рядом с собой тёмный силуэт. Он думает, что это Джопсон, как и всегда, когда он открывал глаза, но сморгнув капли пота, он моментально узнаёт безупречную осанку и угловатые черты лица совсем другого человека. – Джеймс, – хрипит он. – Что ты здесь делаешь? – И тебе привет, Фрэнсис, – не без иронии отвечает Джеймс, выжимая тряпку, чтобы положить её на потный лоб Фрэнсиса. – Я вижу, что твоё стремление к трезвости мало повлияло на твои манеры. С капитаном положено разговаривать не совсем так, но здесь, внизу, в уединении, обеспеченном стенами «Террора», Фрэнсис ничего такого от него не требует. И никогда от него этого не требовал. Пальцы Джеймса касаются его виска, они восхитительно прохладные, и Фрэнсису требуется вся сила воли, чтобы не прильнуть к ним. – Я сказал Джопсону, что не буду принимать посетителей, – говорит он. – Ты должен командовать нашими кораблями. – И я это делаю, – заверяет его Джеймс. – Я не вижу причин, по которым не могу выделить минутку на разговор с законным капитаном в столь тяжёлые времена. – Я не в том состоянии, чтобы составить компанию. – Ты редко бываешь в таком состоянии, – говорит Джеймс, но горечи, которой ожидал Фрэнсис, в этом нет. Рука Джеймса всё ещё прикасается к его лбу, нежно вытирая пот, как если бы он был скромным стюардом, а не опытным в своём праве капитаном. – Давай, садись. У Джопсона были другие обязанности, а ты в отвратительном состоянии. Эти простыни не выдержат ночь с такими темпами. Сбитый с толку и ослабленный, Фрэнсис позволяет удерживать себя в вертикальном положении. Руки Джеймса так хорошо ему знакомы, что он даже не думает оспаривать то, как они помогают ему избавиться от пропитанной потом рубашки, терпеливо манипулируя телом Фрэнсиса, словно куклой. Рубашка падает на пол. Джеймс на мгновение отклоняется и возвращается назад с чистой тряпкой. Тщательно и с той самой осторожностью, которая говорит Фрэнсису о том, что он не делал подобного раньше, Джеймс протирает обнажённую кожу Фрэнсиса. Ему не хватает профессионализма Джопсона, но он обладает интимным подходом человека, которому выпало созерцать тело Фрэнсиса в ситуациях, гораздо более откровенных, чем эта. – Сиди спокойно, – просит Джеймс, а его пальцы скользят по отметине на коже чуть ниже рёбер Фрэнсиса. И здесь можно прочитать слова: Добрый вечер, сэр. Джеймс пристально разглядывает эту надпись. Фрэнсису даже не нужно смотреть, чтобы понять это. – Ты видел это множество раз, – говорит он, хотя знает, что упоминание их прежних отношений может быть рискованно. – В чём причина твоего любопытства? Пальцы Джеймса отдёргиваются. Он возобновляет свою методичную работу по протиранию кожи Фрэнсиса. – Никакого любопытства нет. – Пауза тяжело повисает в кислом воздухе между ними, а затем: – Просто… Такой неудачный подбор слов. Фрэнсис безразлично хмыкает. – Пользы, как с козла молока, – говорит он. – Но это то, что суждено офицеру высокого ранга. Чем выше ты поднимаешься по служебной лестнице, тем меньше людей приветствуют тебя какими-то личными словами. У тебя, должно быть, то же самое, верно? Джеймс несколько секунд молчит. – Верно, – подтверждает он и больше не произносит ни слова. Фрэнсис закрывает глаза и тянется к его прикосновению, позволяя себе капельку спокойствия в ситуации, когда утешение приходит так редко. Джеймс не упрекает его за это. Спустя долгое время руки Джеймса отстраняются от его кожи и больше не возвращаются. – Позволь мне принести тебе чистую рубашку, – говорит он. Фрэнсис неохотно открывает глаза. – Не утруждайся, – отмахивается он. – Это может сделать Джопсон. У тебя есть более важные дела, чем быть на унизительных побегушках. Возможно, это всего лишь его воображение, но ему кажется, что он видит, как Джеймс сжимает губы. – Конечно, – говорит тот. Стул, на котором он сидел, со скрипом отодвигается назад. Под таким низким потолком Джеймс вынужден наклониться, чтобы не удариться о нависающую балку. Он выглядит таким непостижимо неловким, нависая над кроватью Фрэнсиса, словно долговязый ангел смерти. В это мгновение привязанность Фрэнсиса к нему намного превосходит отношение капитана к своему заместителю – превосходит чувства двух мужчин, которые не находят друг в друге ничего, кроме физического утешения, в этом лишённом какого-либо утешения мире. Это чувство не ново. Ни в жизни Фрэнсиса, ни относительно Джеймса Фицджеймса, который заставляет Фрэнсиса сходить с ума от гнева лишь наполовину так же сильно, как от всего остального. – Карнавал состоится завтра вечером, – сообщает Джеймс. – Люди ждут его с нетерпением. Фрэнсис лишь смутно припоминает, как ему об этом рассказывали. Он предполагает, что, вероятно, снова забудет об этом, как только пройдёт этот момент ясности рассудка, – так это всегда и бывает. – Хорошо. Джеймс кивает, как будто неуверенный в себе самом. Его взгляд скользит вниз, к Метке Предназначения Фрэнсиса, а затем снова в сторону. – Искренне надеюсь, что ты поправишься как можно скорее. Боже, надеется ли Фрэнсис на то же самое? – Если повезёт. Напряжённые уголки рта Джеймса смягчаются, и он поворачивается, чтобы уйти, но мешкает на пороге. Его длинные пальцы постукивают по дверному косяку раз, затем другой. – Всего хорошего, Фрэнсис, – говорит он настолько тихо, что Фрэнсис едва это слышит, а затем скрывается из виду. Фрэнсис засыпает, а когда Джопсон с хмурым видом его будит, чтобы спросить, куда делась его рубашка, Фрэнсис уже почти и не помнит, имела ли место эта встреча вообще. ***** Фрэнсис в состоянии пережить трезвость, но большинству его людей не удаётся пережить карнавал. Решение оставить корабли – это нелёгкий выбор, но в свете всего остального, это единственный выбор, который им остался. Он наблюдает, как его люди запихивают ненужные ящики в переполненные лодки, ремни на которых сделаны из жёсткой, беспощадной кожи. Джеймс стоит рядом с ним, выпрямив спину и аккуратно сложив руки за спиной, пока они вдвоём наблюдают за тем, к чему привело их командование. Фрэнсис никогда не воображал себе пребывание в должности капитана. Но почему-то он до сих пор не удивлён, что до этого дошло. Фрэнсис никогда не обладал легендарной ирландской удачей; вся его жизнь была проклятой чередой событий, начиная со слов «Добрый вечер, сэр», начертанных на его коже, этой невидимой связи с Предназначением, которая истончилась вплоть до разрыва после сотен подобных приветствий. – Не нужно быть таким мрачным, Фрэнсис, – говорит стоящий рядом с ним Джеймс. – Сейчас люди берут пример со своего капитана во всём, включая настроение. Фрэнсис поглядывает на него. Лицо Джеймса стало тоньше, а его угловатый подбородок – более узким. Его губы постоянно покрыты трещинами, а глаза красные и воспалённые. Глядя на него, Фрэнсис не может не вспоминать тот день за несколько месяцев до отплытия, когда их впервые представили друг другу, и снисходительную ладонь сэра Джона на своём предплечье, когда тот жестом указал на Джеймса и произнёс: «И, конечно же, Вы слышали о нашей чести и гордости – Джеймсе Фицджеймсе». Тогда Джеймс был ни капли не похож на этот усталый призрак самого себя; он был одет в безупречную парадную форму, обрамлённую элегантным пальто, накинутым на плечи, а его волосы были изящно зачёсаны назад, открывая взору гладкое совершенство скул. У него была улыбка философа и глаза обольстителя, и он протянул Фрэнсису руку, поприветствовал его, как идеальный нижестоящий офицер, а Фрэнсис сказал… Он уже и не помнит. К тому времени он пил не просыхая добрую половину ночи и всё ещё ощущал мучительный ожог первого отказа Софии. Злобный, сварливый старик среди молодёжи, которому велели вести себя хорошо. Что бы тогда ни сказал Фрэнсис, это определило их взаимодействие на годы вперёд. Он считает чудом, что Джеймс позволил их отношениям так сильно отклониться от заданного курса. Он полагает, что ему есть, что сказать об этом загадочном призраке секса из ненависти, о котором он слыхал столько сплетен. Теперь же, глядя на обветренное лицо Джеймса, Фрэнсис не находит в себе ни капли ненависти. Он задаётся вопросом, была ли она вообще. Джеймс напоминает человека, которого Фрэнсис встретил той ночью, точно так же, как отражение в мутной луже грязной дождевой воды напоминает чей-то истинный облик. И какое бы чувство ни заставило Фрэнсиса тогда выплюнуть злобные слова ему в лицо, теперь он не находит в себе ничего подобного. Последние несколько лет отняли у Фрэнсиса всё. Единственное, что у него осталось, – это Джеймс Фицджеймс. Он снова смотрит поверх льда на своих суетящихся людей, на очертания «Террора», отбрасывающего тень на них всех. – Если мы вынуждены полагаться на меня в создании настроения нашей экспедиции, то, боюсь, это гиблое дело, Джеймс. Джеймс смеётся. Его смех влажный и сухой одновременно. Фрэнсис закрывает глаза и притворяется, будто не слышит навязчивого эха дыхания множества лёгочных больных в каждом ломком вдохе Джеймса. – Увидим, – говорит Джеймс. – В конце концов, ты уже удивлял нас чудесами. Фрэнсис не настолько уверен. Его удача кажется хрупкой, ошибки постоянно преследуют его. Под влажными слоями изношенной одежды слова на его бедре горят, словно клеймо. – Может и так, – говорит он и надеется, что вера Джеймса сильнее его невезения. ***** В первую ночь в их новом лагере Джеймс приходит в его палатку, как будто так и должно быть. Несколько сюрреалистично видеть его во тьме ночи при золотом свете фонаря, стоящего на импровизированном столе Фрэнсиса. Брезентовая палатка довольно высока по сравнению с низким потолком каюты Фрэнсиса, и когда Джеймс снимает головной убор, проводя пальцами по своим растрёпанным волосам, Фрэнсис не может отвести взгляд. – Уже поздно, Фрэнсис. Ты заболеешь, если просидишь всю ночь, раздумывая над вопросами, на которые нет ответов, – говорит он. – Иди в кровать. Фрэнсис фыркает, вновь возвращаясь к стопке бумаг, на которых что-то строчил, инвентаризируя те немногие припасы, что у них остались. У них больше столовых приборов, чем людей, которые могли бы ими пользоваться, и больше людей, чем еды, которую можно есть. С кораблей забрали все одеяла, но большая их часть была брошена по пути, чтобы облегчить вес лодок. Достаточно одного взгляда на размытые чернила, чтобы у него разболелась голова. – Возможно, ты прав, – соглашается он, отпихивая свои записи и постанывая, когда его спина хрустит. – Господи, никогда бы не подумал, что буду скучать по продуваемому сквозняками куску дерева, который смели называть капитанской койкой на «Терроре». – Она была не так уж плоха, – замечает Джеймс, чуточку приподняв уголок рта. Свет пламени рисует золотые узоры на его бледной коже. – По крайней мере, здесь у меня меньше шансов получить от тебя локтем под ребро. Это впервые, когда Джеймс не уклоняется от их близости, после спора, который в ретроспективе кажется безоговорочно инфантильным. Фрэнсис опешил. Он предположил, что это было всего лишь очередной жертвой ситуации, в которой они оказались; той, что исчезла из поля зрения теперь, когда с нею покончено, с этой невидимой вездесущей третьей стороной, которую никто из них не признает снова. Глядя на Джеймса сейчас, кажется, что дело вовсе не в этом. Фрэнсис прочищает горло. – Что ж, – говорит он, – я полагаю, мы это выясним. Джеймс прав. Узкую койку нельзя назвать роскошью, но Фрэнсис с осторожностью старается использовать свои руки только там, где их приветствуют, держа локти подальше от нежных синяков, которые, кажется, расцветают на коже Джеймса с каждым днём. Они не раздеваются – не смеют, поскольку между ними и их людьми лишь тонкий брезент, а холод суров и неумолим – но Фрэнсис снова познаёт это новое тело, которое Джеймс зовёт своим собственным, тело, лишённое любого жира, с кожей, натянутой на кости, словно прорезиненная ткань. Когда они в последний раз вот так прикасались друг к другу? Ответ, который приходит к Фрэнсису, когда дыхание Джеймса согревает изгиб его шеи, – никогда. На корабле всё было слишком грубо, слишком горько; налёт гнева лежал на каждом их движении в эгоистичной погоне за наслаждением. Временами это было почти нежно – в те мгновения, когда они искали утешения в большей мере, чем удовлетворения – но даже тогда это всё было лишь о том, чтобы брать желаемое, а не отдавать. Джеймс использовал своё знание тела Фрэнсиса, словно оружие, и Фрэнсис ранил его так же часто в ответ. До того, как Джеймс явился в его палатку этой ночью, Фрэнсис был более чем уверен, что лёд выжал из его тела всё, кроме боли. А теперь он сжимает зубы, вбиваясь в руку Джеймса, и кончает куда-то между их телами, а Джеймс прижимается губами к линии его скулы, в точности там, где ему нравится. Ему нужно время, чтобы спуститься с небес на землю, уставившись сквозь спутанные волосы Джеймса на провисающий потолок палатки. Когда он наконец чувствует, что у него больше не перехватывает дыхание, он тоже тянется к Джеймсу, но лишь для того, чтобы быть пойманным за запястье. – Всё нормально, – шепчет Джеймс. – Не беспокойся об этом. Фрэнсис хмурится. – Что ты этим хочешь сказать? Джеймс одаривает его болезненной улыбкой и садится на край койки Фрэнсиса. Его брюки всё ещё застёгнуты, а объёмное пальто не позволяет сказать, возбуждён он или нет, но, глядя на его измученное лицо, Фрэнсис понимает, что тело Джеймса, вероятно, лишено способности совершать такие вещи уже в течение многих дней. Сдвинув брови, Фрэнсис выпрямляется. – Не относись ко мне как к нуждающемуся в благотворительности, – предупреждает он. – Если ты не хочешь… – Дело не в желании, – говорит Джеймс, выглядя нехарактерно для себя смирившимся. – Достаточно и этого. Вовсе не кажется, что этого достаточно. Загадочная речь Джеймса вызывает озноб вдоль позвоночника Фрэнсиса. – Джеймс… Джеймс протягивает руку, зарываясь пальцами в волосы Фрэнсиса, и наклоняется, целуя его закрытыми губами. Этот поступок настолько нетипичен, что заставляет Фрэнсиса окончательно очнуться, а его раздражение превращается в неясное замешательство. Джеймс отстраняется с нечитаемым выражением лица. – Я проинструктировал Джопсона позвать меня, если он увидит свет в твоей палатке в любое время ночи и до утра, – говорит он. – Так что, если ты не ляжешь спать во имя своего собственного здоровья, то, по крайней мере, поспи ради моего. Он встаёт, разглаживая складки на одежде. Фрэнсис пялится на него, всё ещё ошеломлённый и пытающийся придумать хоть какие-то слова в ответ. У Джеймса, видимо, нет подобной проблемы. Он дарит Фрэнсису улыбку, которая кажется столь же искренней, сколь и измученной. В его глазах есть нечто, непостижимое для Фрэнсиса. – Спи спокойно, Фрэнсис, – говорит он и уходит. Фрэнсис остаётся на месте, растянувшись на своей койке с расстёгнутыми брюками и воспоминаниями о губах Джеймса, прижатых к его губам, горячих и тревожно металлических на вкус. Он осторожно прижимает пальцы ко рту. Они окрашены красным. Ему нужно немало времени на осознание, что эта кровь принадлежит не ему. ***** Джеймс умирает. За свою жизнь Фрэнсис познал множество истин; он – недобрый человек, который умрёт в одиночестве, София Крэкрофт никогда не выйдет за него замуж, сэр Джон приведёт их всех к погибели. Это горькие, мучительные вещи, но как только в нём поселяется семя мысли, Фрэнсис позволяет ему прорастать, неохотно наблюдая за ним, пока все его сомнения, наконец, не принесут плоды, о которых он знал изначально. Теперь он несчастный человек, застрявший на безжалостной земле; София Крэкрофт ни разу не взглянула на него, когда корабли спускали на воду, а сэр Джон забрал с собой в могилу десятки людей. Фрэнсис – предвестник несчастья, и все его пророчества сбываются. Несколько дней назад он услышал хрип в лёгких Джеймса и почувствовал, как зерно ужаса зарождается под его рёбрами. Теперь он всё время проводит у постели Джеймса и помогает ему садиться, потому что тот больше не в состоянии справляться самостоятельно. Волосы Джеймса, которые некогда были предметом его гордости, теперь тонкие и ломкие, а кожа покрыта язвами. Джеймс Фицджеймс умирает, и когда он уйдёт, он заберёт с собой эту непостижимую связь, которая расцвела между ними, и Фрэнсис останется воистину в полном одиночестве. Он ещё не вполне там, в нём пока осталось достаточно жизни, чтобы быть тем Джеймсом, которого Фрэнсис знает и… Но скоро. Скоро. – Не перенапрягайся так, глупый, – говорит ему Фрэнсис, подкладывая подушку под спину Джеймса, чтобы тот мог находиться в сидячем положении. – Ты этим доведёшь себя до могилы. – Думаю, я всё равно уже направляюсь туда, Фрэнсис, – отвечает Джеймс со слабой улыбкой. Фрэнсис игнорирует его. Он должен это делать, иначе та несчастная скорлупка, которую он называет сердцем, угрожает разбиться. – Я принесу тебе свежую рубашку и тряпку, – говорит он. – Сиди смирно. Здесь больше нет чистой одежды, но он находит для Джеймса что-то такое, что не пристанет к его кровоточащим ранам, и смачивает запятнанную ткань в воде из талого льда. Когда он устраивается на краю кровати, Джеймс смотрит сквозь него куда-то в невидимую даль, и Фрэнсису требуется время, чтобы снова привлечь его внимание. Слегка рассеянный взгляд тёмных глаз возвращается к нему, и Фрэнсис переживает мгновенный ужас от мысли, что Джеймс уже зашёл дальше, чем он полагал. – Ничего подобного, – рявкает он, чрезмерно нежно тряся Джеймса за руку. – Давай-ка помоем тебя. Глаза Джеймса проясняются. В них возвращается жизнь. Он вытаскивает руку из хватки Фрэнсиса и говорит: – Я могу справиться сам. Только такой человек, как Джеймс Фицджеймс, в состоянии находиться на смертном одре и всё равно сохранять свою гордость. – Ты мог бы, но нет, – качает головой Фрэнсис. – Приказ капитана. Подними руки. Джеймс не подчиняется. Его плечи сгорблены, руки крепко прижаты к телу. – Фрэнсис, – говорит он, – я могу сам. Фрэнсису по природе свойственно огрызаться в ответ, но теперь он сдерживается. Джеймс выглядит так, словно одно неверное слово сломает его, разобьёт на кусочки, а Фрэнсис не готов жить в мире, где его нет. Пока не готов. Не так скоро. (Никогда.) – Ладно, – говорит он. – Как пожелаешь, упрямый идиот. Джеймс бросает на него сердитый взгляд, и Фрэнсис делает вид, что отворачивается. Краем глаза он видит, как Джеймс поднимает руки к обвисшему вороту рубашки. Он пытается расстегнуть его, раз, другой – он измучен настолько, что его руки падают вниз. Он дрожит. Фрэнсису даже не нужно смотреть, чтобы почувствовать это. Молчание затягивается. Он слышит снаружи нарастающие и стихающие голоса тех немногих из его людей, кто всё ещё в состоянии говорить громче шёпота. – Хорошо, – говорит Джеймс. Фрэнсис вздыхает и оборачивается. Джеймс снова смотрит в никуда. Он выглядит разбитым. Сдавшимся. От этого сердце Фрэнсиса сжимается почти так же мучительно, как сжимается его желудок. – Я не буду смотреть, – заверяет он. – Если ты не хочешь, чтобы я смотрел, я не буду… – Это неважно, – тихо говорит Джеймс. – Я думал, что смогу… – Он печально качает головой. В этом лишь шёпот его былого очарования. – Что ж, теперь это уже неважно. Фрэнсис ничего не понимает, но протягивает руку, чтобы снять рубашку через его голову, и мгновение спустя он понимает всё. Он впервые видит легендарный шрам от пулевого ранения, которым так гордится Джеймс; эту кровоточащую рану сбоку его грудной клетки, воспалённую и злую. Но не она привлекает внимание Фрэнсиса; вместо этого он зачарован слегка деформированными словами под ней. В тусклом свете фонаря Метка Предназначения Джеймса гласит: Боже, да разве половина флота до сих пор не слышала о нём? Мир вокруг Фрэнсиса замирает. Он почти не ощущает обжигающего холода и лихорадочного тепла кожи Джеймса под своими руками. Вместо этого он снова стоит в огромном бальном зале, а сэр Джон – рядом с ним, любезно представляет его их новому участнику экспедиции, самому привлекательному мужчине в Королевском флоте, насколько Фрэнсис слышал, ведь об этом шептались вокруг снова и снова, а Фрэнсис в этот момент усталый, пьяный и злобный. «И, конечно же, Вы слышали о нашей чести и гордости – Джеймсе Фицджеймсе», – говорит сэр Джон, и Фрэнсис, которого уже тошнит от рассказов об этом блестящем молодом человеке, отвечает… – Фрэнсис, – произносит Джеймс голосом таким же измученным, как и его бледное лицо, возвращая Фрэнсиса в реальность. Он тянется дрожащей рукой и прижимает её там, где Фрэнсис охватывает ладонями его Метку Предназначения – их Метку Предназначения. – Пусть это тебя не тревожит. Крайне редко за прожитые годы Фрэнсису доводилось слышать настолько нелепое заявление. – Пусть это меня не тревожит? – повторяет он, и его голос звучит так же жестоко, как он себя чувствует. – Ты знал? Всё это время? Когда Джеймс улыбается, кровь из дёсен пятнает его белые зубы. – Некоторые из нас получают типичные приветствия, – говорит он, – а некоторых вычитывают посреди торжественного военного мероприятия. Ошибиться было бы довольно сложно. Между растопыренными пальцами Фрэнсиса – пулевое ранение, которое медленно убивает Джеймса годы спустя после того, как было получено; оно кровоточит, отчего слова Фрэнсиса растекаются, словно пролитые чернила. – И тебе никогда не приходило в голову поделиться со мной? Джеймс качает головой. – Зачем? Ради чего? Это ничего бы не изменило, Фрэнсис. Ты это знаешь. Все ночи, когда он вжимал Джеймса в постель, рубашка обтягивала его грудь, а пальцы Фрэнсиса скользили под подолом и не выше. Отчаянный блеск глаз Джеймса после их самых худших ссор, почти собственническая хватка его пальцев на плечах Фрэнсиса. В то время Фрэнсис думал, что это было негодование, вполне заслуженное и, возможно, взаимное. Теперь он знает лучше. Фрэнсиса тошнит так сильно, что спазмы сжимают его рёбра, но он – голодающий человек, и в нём нет ничего, что могло бы выйти наружу. Вместо этого он протягивает руку, неуклюже и поспешно, обхватывает ладонью затылок Джеймса и притягивает его ближе, пока их лбы не сталкиваются. – Боже, Джеймс, – хрипло говорит он. Сердце бешено колотится в его груди. Слова от него ускользают. – Боже. Когда-то он всем своим сердцем желал, чтобы София Крэкрофт носила на себе его слова. Даже воспоминания об этом кажутся сейчас далёкими; они принадлежали глупцу с нелепыми мыслями и дурацкими идеями. Возможно, где-то существует мир, в котором Фрэнсис Крозье возвращается в Лондон. Мир, в котором он сражает наповал скорбящую племянницу сэра Джона, и они вместе обустраивают уютный дом, обзаводясь дюжиной детишек и таким количеством библиотек, которое только может пожелать жизнерадостная молодая женщина. Мир, в котором даже без сочетающихся Меток Предназначения, они носят сочетающие их браком кольца, и Фрэнсис этим доволен. Но это другой мир. В этом мире на его руках умирает самый привлекательный мужчина в Королевском флоте, а Фрэнсис с уверенностью до мозга костей знает, что никогда не оправится от этой раны. Джеймс тянется к нему дрожащей рукой и хватается за рубашку Фрэнсиса. – Если бы у меня был выбор, я бы поступил так снова и снова, – говорит он. – У нас было больше, чем суждено получить множеству людей, Фрэнсис, и я этому рад. Более честно, чем когда-либо в своей жизни, Фрэнсис хрипло заявляет: – А я нет. Рука Джеймса скользит вверх, пока тоже не сжимается на затылке Фрэнсиса, – всего лишь два глупца, склонившие друг к другу головы, потные и умирающие. – Мне бы хотелось, чтобы ты был рад, – говорит он. – Я не хочу, чтобы ты чувствовал себя несчастным, когда меня не станет. – Я не подчиняюсь твоим приказам, Джеймс. Я буду настолько чертовски несчастным, насколько пожелаю. Джеймс вздыхает, но больше ничего не говорит. Они остаются в таком положении надолго, до тех пор, пока Джеймс не начинает трястись и дрожать, пытаясь сидеть ровно, а затем Фрэнсис неохотно отстраняется, помогая Джеймсу откинуться на тонкие подушки, снятые с собственной койки Фрэнсиса ради благого дела. – Позволь мне помочь тебе одеться, – говорит Фрэнсис, хотя сама мысль о том, чтобы накрыть одеждой Метку Предназначения Джеймса, убивает его. – Ты мёрзнешь. – Я не думаю, что теперь это имеет значение, Фрэнсис. Фрэнсис зажмуривается, крепко сжимая губы. – Порадуй меня, Джеймс. Джеймс идёт на это, позволяя Фрэнсису осторожно натянуть на него свежую рубашку, вытирая пот из ямки на шее, из неглубоких бороздок ключиц, где кости натягивают его пергаментную кожу. Он не может не думать о том, что не так давно Джеймс делал для него то же самое. Он не может не думать о том, что это не продлится долго, и у него никогда больше не будет возможности это повторить. После этого Джеймс засыпает, измученный сражением своего тела в битве, в которой оно не может победить, и интенсивностью момента, истощившей их обоих. И теперь он выглядит ещё ближе к смерти, чем Фрэнсису было бы утешительно видеть. Мысль о том, чтобы не смотреть вообще, ещё хуже, поэтому Фрэнсис остаётся, держась за руку, которая не может держаться за него в ответ. Снаружи его ждут обязанности: лагерь, который распадается на части, и люди, которые нуждаются в руководстве. Он задаётся вопросом, сколько ещё тел ожидают похорон наутро. Он задаётся вопросом, как скоро Джеймс окажется среди них. Джеймс спит, не подозревая, что Фрэнсис остался рядом. Когда Фрэнсис будет возвращаться в свою палатку, его люди кивнут ему и скажут: «Добрый вечер, сэр.» Фрэнсис не уверен, что сможет это выдержать. Теперь эти слова принадлежат лишь одному человеку, и даже когда его не станет, Фрэнсис будет ощущать их прикосновение каждым сантиметром своей кожи. Медленно он протягивает руку, кладя ладонь на бок Джеймса, прямо туда, где пятно крови медленно просачивается сквозь рубашку, указывая на пулевое ранение, которое едва его не убило, и на слова человека, который сделал возможное реальным. Даже если Фрэнсис однажды выберется из этих льдов, он знает, что часть его останется прямо здесь, в этом мгновении, безвозвратно и незабвенно. Призраком ещё более чудовищным, чем тот, что преследует их в темноте. Фрэнсис сидит у изголовья всю ночь до рассвета. Возможно, всенощная Фрэнсиса продлится всю оставшуюся жизнь.