Разрисованная вуаль

      Внутри Каору все замирает в момент, когда тонкая маска скрывает его личность от всего мира. Он ловит восхищенные, полные пустой похоти взгляды, и смеется в лицо воздыхателям: он любит страсть и живет ею, но не когда она столь безучастна и трепетна. Призма обожания, скрывающая липкий страх подчинения схлопывается внутри Черри до легкого отвращения.       В сущности ему не нужна эта анонимность, едва ли она способна разрушить столь блестящую карьеру, выстроенную на общении с ценителями искусства и, по правде, редкостными занудами. Они способны видеть красоту, но не способны дышать ею: в них не живет та искра, что способна разгореться от взгляда, от легкого прикосновения или от свербящей боли.       Ему всегда было до страшного важно видеть: замечать, как лепестки сакуры, медленно кружащиеся в танце ветра, опадают на вечернюю гладь водоема; как дети тонкими пальцами хватаются за материнские руки, тянутся ближе со спесью осторожности и бесконечного доверия. Как Коджиро жадно хватает воздух, напрягая до дрожи пресс, когда едва ощутимая кисть ложится узорами поверх татуированной кожи. - Ты невыносим, - яд тонкими каплями падает со слов Черри, а пальцы держатся за доску до белых пятен, - Просто чертовски невыносим.       Смех Джо патокой льется по горлу Каору, прищур становится хищным и вдруг ясно - победитель уже определен, гонка будет лишь прелюдией. И хотя кровь кипит в венах едва ли не взаправду, в голове Черри звучит плавное фортепиано, разгоняя по телу истому классического минора.       Первый огревающий красный сигнал ложится тенями в складках выглаженного кимоно, вздох ощущается чуть ярче и живее, как в моменты, когда Коджиро прикусывает чужой загривок во время оргазма, а после ниспадает вниз живота тугим узлом.       Рык Джо отрывает от очередного сонета в сознании и золото глаз Черри врезается в медовую красноту, растворяясь в той под второй сигнал, столь же оглушающий и дурманящий предстоящим выплеском адреналина.       Движения становятся ломкими и натянутыми, Карла пытается сообщить хозяину скорость ветра, но на губах последнего застывает призрачное ощущение чужого терпкого, саднящего поцелуя. Такого, что будоражит лучше первого бокала вина и последней секунды гонки. Такого, оставленного Коджиро в их первый раз много лет назад: украдкой, стянутым за долгие минуты во время бьющей через край юности.       Искусственная зелень бьет по лицу и сбивает контакт, гул толпы заставляет оттолкнуться от земли с новым вдохом и пуститься вперед - туда, к победе.       Каору обнажен, его тонкие лодыжки греются в теплых ладонях Джо, а едва ноющие от долгого терзания чужих зубов ягодицы покоятся на опавшем, или почти опавшем после двух заходов, члене. Он каждый раз откровенно дуреет от мысли, что тут, в пространстве их общей спальни с вечно открытым балконом, можно забыть о "Черри" и "Джо", кричать лишь истинное имя и не бояться быть нагим. Нагим душой.       Чернильница покоится на гордо вздымающимся животе, будто испытывая Коджиро на стойкость. Здесь страстью пропитано все, поэтому лишние движения - уже вызов. Каору предпочитает длинную, местами потертую кисть для живописи, которую прячет от любых глаз мира. И достает лишь для того, чтобы обрисовать контуры любовника после оргазменной неги - так, чтобы после вновь вскинуться на чужих бедрах и принять в себя так, без подготовки, начиная двигаться лениво и по-кошачьи медленно, позволяя бешеному в остальное время Коджиро шептать ему все глупости на свете, признаваясь в вечной любви.       Каору в любовь не верит. Он верит в кусачие поцелуи, в пропитанные ядом перепалки и дикий, быстрый секс за барной стойкой ресторана после закрытия. Или за полчаса до - тогда, царапая ногтями лакированную поверхность, в глазах горит азарт быть обнаруженными - прямо так, с разведенными бедрами и вздернутым чужой рукой подбородком, жадно выкрикивая родное имя в моменты, когда пальцы слишком натягивают волосы на толчке. - Что ты написал? - сенсорная перегрузка для Коджиро не свойственна, но в хрипотце голоса слышится слишком всепрощающая усталость, - Каору?       Перед глазами у него закат, жадно утаскивающий за собой горечь утраченной молодости. Он сидит, смотря на улетающие из города самолеты. В одном из них Адам, в другом, вероятно - Коджиро, иначе где носит этого наглеца?       Песок едва раздвигает свои объятия для тонких ступней, тут же захватывая те в плен морской пены, лишь на мгновение даря ощущение присутствия. Шум волн не глушит ничего, хотя, в сущности, Каору от проблем и не бежит (ведь они сами от него улетают)       Тогда он еще носил простую одежду, его поло открывало шею и слегка ключицы, приманивая на себя кого-то. И вновь, на самом деле, кого-то до боли конкретного. - «Мимолетный», - в голосе тоска, топящая в себе все рецепторы, - «Уходящий».       Коджиро скалится в попытке улыбнуться и притягивает к себе Каору за изящную шею, целуя уголок губ мягко и едва надавливая, лишь забирая привкус горечи. Чернильница, накреняясь, выпускает из себя несколько капель, которые, словно беглянки, резко скрываются на внутренней части бедра, которое Каору неосторожно придвинул ближе к животу любовника.       Когда закат почти скрылся, поглощая собой тупую боль и обиду, появлялся Черри. Он стонал развязно и без стеснения, терся о чужой пах и позволял Джо, который рождался в тот же момент, трахать его рот пальцами, даже не для подготовки, а просто - в целях извращенной профилактики. На шее красовались слишком заметные засосы и впервые - укус на загривке, а под поло зло кололся песок.       Тогда они клялись друг другу - не находя света вокруг, но уже зная о существовании солнца внутри. Они крали с губ друг друга обещания и смеялись, утопая в нежности и влюбленности.       Каору обещал, что будет готовить для Коджиро под четким руководством последнего, тот же клялся в том, что никогда больше не заставит ждать. И оба не солгали: к настоящему моменту первый сжег уже не одну сковородку, а второй ни разу не позволял уснуть своей любви в одиночестве.       Тонкое и лаконичное «毎分» пропадало, растираясь в неаккуратное пятно на влажной коже. Пальцы творца, совсем недавно вырисовывающие на теле Коджиро еще одно обещание, растирали мышцы круговыми, будоражащими движениями. В розовых волосах змеей вьется чужая рука, направляя для еще одного поцелуя: глубоко, рваного и беспрекословного.       Каору принимает в себя Коджиро рывком, изящным и точным, ударяясь бедрами о чужие, тут же повторяя движение и теряя контроль. Кисточка вновь в руках, чернила пачкают простыни где-то правее, но то малое, что осталось, тут же уходит в работу - на смуглой коже раз за разом появляются признания. «忠誠» застревает где-то между ключицей и возбужденным соском.       Стоны Каору расплескивает по комнате с каждым толчком, его сердце пляшет в такт Коджиро и хочется лишь одного - продолжать. «火事» едва наносится на жесткий живот и тут же пропадет.       Коджиро надоело ждать, он рычит и он голоден - огонь внутри вырывается, опаляя Каору страстью и желанием быть ближе. «下品» в отместку прямо на плече, с укусом прежде.       Тут уж сенсорика не подводит и Коджиро с рыком впивается пальцами в упругие ягодицы, насаживая на себя строптивого любовника. «一生» смелыми мазками помещается на широком предплечье.       Они целуются рвано и смело, в груди ухает грозное ощущение нужности и взаимности. Коджиро взмахивает бедрами резче - Каору стоит торопиться. Он выводит последнее, хватая оргазм с кисточкой в руках и синяками на бедрах.       «愛» калиграфически выверенными мазками остается поверх сердца, тут же отпечатываясь на накрывшем Коджиро сверху Каору. Они лежат так, томно дыша и просто заново изучая друг друга. Каору в любовь не верит. Но вот в вечность с Коджиро - вполне.