Свет мой, зеркальце

      — Вампиры уже давно не в моде, — сказала ему тогда в трубку Оксана. — Ты на эту волну опоздал лет на десять. Может, подумаешь, ещё?       — Пелевину можно, а мне нельзя? — оскорбился он в ответ. Оксана помолчала. Как будто гуглила.       — Так и Пелевин с вампирами лет семь как завязал, — наконец сказала она. — Димочка, ну пожалуйста. Нам нужна свежая идея. А вампиры давно уже в гробу лежат. Во всех смыслах. Они не свежие и вообще нежить.       Дима мрачно пообещал подумать и бросил трубку. У него в голове уже рисовался образ антагониста — ослепительного накрахмаленного мерзавца. Этот образ хотел кружевных манжет, утончённости до излишества и вампирского нуара. В другие идеи, будь они свежими хоть в какой степени, он наотрез отказывался вписываться. Дима же отчаянно не хотел его ломать — а наспех втиснуть его в рамки другой идеи можно было, только основательно поломав и потеряв две трети желаемого шика.       «Подумать» растянулось. Дима вертел чем-то приглянувшуюся картинку и так, и эдак. Примерял к разным ролям и эпохам. Пытался добавлять и убирать черты, чтобы получить простор для манёвра. Искал в злодейском образе главное и основополагающее, на чём могла бы вся идея стоять.       Когда спустя две недели наконец появилась здравая концепция, Дима от облегчения едва не спятил. Когда он звонил Оксане, чтобы поделиться новостями, и то и дело восторженно подхихикивал в трубку, его по голосу легко можно было заподозрить в том, что он с ума сошёл.       — Театр! — объявил он и смешливо всхлипнул, довольный самим собой. — Весь мир — сцена! В смысле, мир книги. И безумный режиссёр заставляет героев снова и снова играть дикие пьесы, с каждым разом смертельно их усложняя, потому что ему не нравится представление. А? Каково?       На том конце трубки повисла озадаченная тишина. Потом Оксана осторожно уточнила: — Ты про Богомолова?       В этом месте в разговоре возникла пробоина: состояние Димы от адекватного было далеко, а потому он неприлично взоржал. И с минуту не мог не то что связно выражаться — хотя бы два слова друг с другом здраво сцепить. Хотя было бы с чего так рваться. Потом его отпустило, конечно. И он смог более-менее внятно изложить Оксане предполагаемый сюжет. Безо всяких там вампиров.       Оксана три раза сказала: ага. Пять раз согласилась: угу. И подытожила потом: — Это уже лучше. Уже хотя бы звучит. Хорошо, тогда попробуй поработать в этом направлении. Глядишь, что-то замечательное и впрямь получится.       — Я работаю, — недовольно сказал Дима и повесил трубку. Его всё ещё жгло оттого, что хороший образ пришлось тащить из родной ему среды куда-то в совершенно не родную. Втискивать его туда всеми правдами и неправдами. Руки-ноги ломать. Крылья. Жалко было и образ, и самого себя, умненького и страдающего, — а что поделать. Нужно же было хоть на какой-то идее строиться, а других идей у Димы не было. Разве только возвращаться на ниву технологических саг — но туда не хотелось совершенно. У Димы до сих пор было навязчивое ощущение, что он надорвался, пока рожал в муках свою масштабную научно-фантастическую тетралогию. Муки окупились. Тетралогия выстрелила. Дима нажрался научной фантастики до тошноты. Теперь его блевать тянуло от мысли о том, что он может продолжить копать в том же направлении. И закопаться намертво, пока могилу себе не выроет. Диме же хотелось сделать что-то совсем иное, вообще в другой жанр уйти. Переметнуться от строгой научной фантастики к разухабистому фэнтези. В вампирах ему мерещилось что-то именно такое, разудалое и манкое.       Но потом возникла Оксана со своей критикой, и теперь Диме снова приходилось в муках рожать. Впрочем, пока ему даже нравилось. Он как будто причёсывал вспыхнувшую в нём идею, наполняя её объёмом и отсекая лишнее. Выстраивал каркас правил, по которым будет работать его придуманный мир, драпировал его атмосферой и с любовью обшивал лоскутами мелких деталей.       — Можно больше сравнений? — недовольно спрашивала Оксана, когда звонила узнать, как идут дела, и по голосу чувствовалось, что она хмурится. — Ты точно пишешь? Или кукольный домик конопатишь?       Дима клялся, что пишет, и со всей честностью возвращался к тексту. К неоднозначной фигуре в самом его центре. Чем дольше Дима работал над образом антагониста, тем меньше ему самому верилось в то, что он пишет главного злодея и главную противодействующую силу. Уж если подумать как следует, то скорее окружающие персонажи — козлы бесчувственные и никак заметить не хотят того, что им говорят, не скрываясь. Сюжет неумолимо выворачивался наизнанку, и Дима, для приличия безуспешно попытавшись удержаться в намеченных заранее рамках, в итоге капитулировал и всё вывернул. Скорректировал уже написанные главы, перетащил с места на место значимые акценты, позволил бывшему антагонисту сменить полярность и уверенно занять место протагониста — оставил нетронутой только самую концовку. Слишком хороша была давно задуманная финальная сцена. С театром, охваченным пламенем. С дымом, уходящим в низкое небо, набухшим от дождевых туч. Она вычёркивала возможность написать вторую часть, не занимаясь при этом неистовым натягиванием совы на глобус, но Дима малодушно не смог отказаться от эффектной сцены.       Да этой истории, наверное, и не нужна будет вторая часть. Что ещё в ней сказать-то можно?       Почему-то Диме казалось, что у редактора к истории будут претензии. Что придётся спорить до хрипоты и орать до кровавых слюней, защищая свой родной текст, свой маленький выдуманный мирок и своих персонажей. Оказалось, ничего подобного. Редактор прошёлся по тексту с увеличительным стеклом и скальпелем весьма аккуратно. Снял с парочки сцен кровавую стружку, но от этого ничего не покосилось и не сломалось, так что Дима почти не спорил. Надо — так надо, что ж, пусть будет, если это не вредит тексту. Вроде не вредило.       Когда книга наконец ушла в печать и осталось только ждать, Дима взглянул на календарь — и обалдел. Ему казалось, он над книгой бился совсем недолго, с месяц где-то. Ну два. Календарь бесстыже утверждал, что прошло больше полугода. Что творческий процесс протянулся через всю зиму, без остатка проглотил весну, и теперь в окна уже билось лето, яркое и душное. Дима изнывал от жары и от нетерпения. Презентация книги была назначена на июль, до тех пор — хоть волком вой. Дима пытался себя занять, набросать сюжет для следующей книги — без толку. Мысли снова и снова возвращались к застрявшему в печати маленькому театру. Подойдёт ли к нему обложка? В проекте выглядела почти шикарно — а как будет смотреться готовая книга? По самому не вполне ясной причине Дима волновался, как в первый раз. Как будто это не у него уже четыре книги вышли отличнейшим образом.       Да и с этой всё обещало быть отлично. Авторские экземпляры, которые Диме прислали из типографии, ожиданий ничуть не обманули. Они пахли краской, шуршали плотной белой бумагой, и обложка на них смотрелась идеально, как из мечты. И рисунки внутри — мечущиеся в смятении чёрные тени, дающие фантазии опору, но вместе с тем оставляющие ей безграничный почти простор. Дима восторженно раздарил авторские экземпляры знакомым, за исключением одного — оставил себе. Ему, как ребёнку, нравилось подолгу смотреть на стильные картинки. Смотреть и тихо радоваться тому, что за нарисованными художником силуэтами можно продолжать вдоволь видеть своих персонажей, такими, как они всегда грезились ему.       — Ты хоть презентации дождёшься? Или так всем разболтаешь? На лавочке у подъезда презентацию организуешь? — строго спрашивала Оксана по телефону. Дима смеялся в трубку и обещал дождаться.       И в каком-то смысле это обещание не сдержал, когда попал под колёса по дороге на презентацию.       Он дисциплинированно посмотрел налево перед тем, как переходить дорогу перед книжным, но сбившая его машина возникла на дороге словно из ниоткуда.       В последние мгновения Дима почему-то подумал совсем не о том, о неправильном — что, с него правда слетят ботинки? — а потом его всего сотрясло ударом, согнуло пополам ломающей болью и отшвырнуло прочь. Куда-то в чёрное, жёсткое, быстро остывающее.       Далеко не сразу сквозь глухую черноту прорезался вой, как будто похожий на ветер. И под щекой собралось влажное — долго казалось, что кровь. Сознание возвращалось в тело медленно, урывками, словно нехотя. Но только когда перед глазами забрезжил тусклый свет, Дима начал постепенно что-то понимать. Что он лежит на полу под раскрытым окном, у него над головой хлопают и полощутся на ветру занавески, а сквозь окно в комнату попадает дождь. И влажное под щекой — дождевая вода.       Рядом распахнулась дверь.       — Вашескобродие!       Где-то здесь закончилось «постепенно», и Дима снова перестал понимать. Тем временем его ворочали, как соломенное чучело: подняли с пола, ответственно усадили на стул и сунули под нос что-то резко пахнущее, первым делом ассоциирующееся с нашатырём. Медленно, очень медленно Дима сфокусировался на том, что происходило вокруг него. На маячащей перед самым лицом гладкой белой маске.       Это было так неожиданно и вместе с тем — так знакомо, что Дима едва не рухнул со стула. Обратно на пол.       Чёрная прорезь, служившая маске ртом, сочувственно изогнулась. Прорези для глаз же продолжали смотреть пусто.       — Эк вы, вашескобродие, уработались. Как бы вам не сгореть на работе. Разве ж актёришки того стоят? — пробасила маска. Но почти тут же отстранилась, вытянула руки по швам и собрала прорезь рта в тонкую линию, докладывая: — На бульваре афиши новые, только поклеенные. Опять премьеру вечером давать хотят. Актёры нынче все в театре, репетируют. Прикажете задержать?       — Наши законы пока не позволяют задерживать за искусство, — машинально ответил Дима. Ему было дико и странно понимать: он сам эти реплики написал несколько месяцев назад. И столько раз перечитал с тех пор, что наизусть выучил. И маски эти вместо лиц тоже — сам придумал. — Но проверить, нет ли в тексте пьесы или в самой постановке чего запрещённого — наша обязанность.       Маска, изогнувшая было рот в унылой гримасе, мигом расцвела усмешкой.       — Так точно, вашескобродие. Обязанность! — повторила она даже с удовольствием. Понятливо кивнула: — Так я распоряжусь тогда насчет ордера. На ревизию-то пьески, — и выскользнула за дверь.       Оставшись в одиночестве, Дима первым делом панически ощупал лицо руками. Вдруг и у него вместо лица — маска с прорезями. Но нет, под пальцами ощущалось как кожа, тёплая, живая. Как обыкновенное лицо.       Но хорошо ли это для города, где не так много обыкновенных лиц? Впрочем, маску ничего не смутило. Значит, полицмейстер, которым стал Дима, здесь мог иметь лицо.       Не распознать мир, который сам же придумал и написал, было невозможно, каким бы бредом это ни казалось. Причудливая предсмертная галлюцинация вместо того, чтобы мигнуть классическим светом в конце тоннеля, подбросила сознанию возможность напоследок окунуться в выдуманную историю. В ту, которую Дима так лелеял и на которой, как видно, настолько зациклился, что теперь до последнего не мог её отпустить.       Он помнил, как раскатывался дальше выдуманный им сюжет: проблемы начнутся с пьесы, которую сейчас поставят маски в театре. Пьеса, которая под руками театрального режиссёра должна была стать шедевром, начнёт выплёскиваться со сцены, станет захватывать город и не остановится, пока театр не будет сожжён — у большинства горожан ведь такие удобные маски вместо лиц, как древнегреческие слепки эмоций.       Дима мог остановить этот сюжет прямо сейчас, толком не дав ему начаться. Он единственный в этом городке знал, к чему приведёт постановка оказавшейся в театре трагедии. И удачно занимал место полицмейстера — распорядиться арестовать прямо сейчас всех актёров с режиссёром вместе, сжечь экземпляр пьесы к чёртовой матери, и ничего не будет. Но зачем это делать, когда можно просто следовать отведённой ему роли и увидеть, как перед его глазами послушно разыгрывается созданная им история? Напоследок.       Скрипнули петли, и в дверном проёме вновь показалась маска. Как будто бы та же самая — или они здесь все выглядят одинаково? Дима не помнил, уточнил ли он это в тексте. Маска всегда первым делом машинально представлялась ему белым блином с прорезями для глаз и рта. Тут в разнообразии не разгуляешься. На втором слое ассоциаций был венецианский птичий клюв, но до него Дима редко добирался без острой на то нужды.       — Ордерочек-то уже и составили. Минутное дело, — объявила маска, звуча крайне довольной. И положила перед Димой кругом исписанный желтоватый лист: — Подписью только заверьте, вашескобродие. И хоть сейчас можно до театра идти.       — Сейчас и пойдём, — ответил Дима, начиная постепенно получать удовольствие от следования своей роли. И с лёгким трепетом подмахнул листок — боялся не справиться с перьевой ручкой, но писать ей оказалось не так сложно, как Дима опасался. Уж одну-то недлинную подпись изобразить получилось. — Ты вот что, найди пока двух агентов свободных. Со мной пойдут.       — Слушаюсь! — гаркнула маска. Браво щёлкнула каблуками, обернулась кругом и опять исчезла за дверью.       Дима не сразу вспомнил, что в книге так и не дал ей имени.