Советую читать первый кусок главы под Mindless Self Indulgence — Straight to video (The Birthday Massacre). Именно под ремикс The Birthday Massacre, не перепутайте!
Раз. Два. Раз-два… Нет. Сбился. Заново. Раз. Два. Раз-два. Раз-два-три… Сенку считает. Он привык всему присваивать номер. Поэтому, когда в тюрьме его разума не осталось ничего, начал с нуля. Точнее, с единицы. Чёрт, правда же ноль пропустил. И снова. Ноль. Раз. Глупо. Говорят, мир абстракций начался с пустоты. А ещё говорят, вселенную не интересовало, откуда она началась, пока её об этом не спросили. Ноль. Раз. Два. Ноль-раз-два… Всё ещё глупо. Сенку избегает мысли, что считать бесполезно. Он слышит звуки, которых нет, видит цвета, которых не существует, формы, невозможные в привычном мире, и не успевает присваивать им номера. Не то, что названия. Ноль. Раз. Или, может… Фигня «один». Фигня «два». А ты будешь фигня «тридцать два», Сенку так захотел. Кстати, фигня «ноль» была? Отвечать никто не спешит. Мало кто осмелится заговорить с королём, пусть он и самопровозглашённый. И голый. С вывернутыми наружу мозгами, без короны, скипетра и державы. Неважно. Сенку назвал ту фигню «номер сорок семь», теперь он главный. И точно не будет вспоминать, что фигня «сорок семь» на самом деле сорок восьмая, потому что первую фигню зовут «номер ноль». Какой вообще смысл присваивать нулевой индекс, если он первый? Математические фокусы в мире без зрителей. И в мире, где единственная фигня «номер ноль» — сам Сенку. Больно. Очень больно. Хаотичное безграничное звучание пронизывает насквозь. Иглами через ткань реальности прошивает нейроны, тянет нить мысли и безжалостно рвёт её, теряя концы в отрицательных числах неевклидовой геометрии. Шумно. Выбраться бы. Просто бы... Выбраться. Потому что страшно. Сенку уже давно знает, что это: контроля нет, будущее неизвестно, ускользает, не уцепиться, не размотать клубок, не найти подходящих слов и конца ран, чтобы сшить… Когда выбегаешь из здания консерватории, слышишь бешеное биение сердца и видишь большой взрыв, когда долгие поиски оказываются напрасными, когда держишь крепко, кричишь от чувств, но вместо признания — отвержение… Когда кровь стекает по лицу Гена, а он смотрит прямо и молчит. Потому что в него выстрелили. Потому что он сам этого хотел. Вот это — страх. Вспоминать, как Сенку здесь оказался, мучительно. Возвращаться перехотелось. Лучше остаться в какофонии образов и звуков, чем в макромире нерешаемых парадоксов и бессердечной гравитации. И тут, и там без любви. Но пока Сенку здесь, ещё хотя бы несколько секунд, Ген жив. Сенку мечтал остановить время — Сенку остался в дураках. Времени он не нужен. Времени не интересны чьи-то желания. Сенку невыносимо осознавать, что верил науке как богу и высокомерно считал, будто бы она способна слышать и отвечать. А отвечать-то и некому. Тридцать пять литров воды, двадцать килограммов углерода, четыре литра аммиака, полтора килограмма оксида кальция, восемьсот грамм фосфора, двести пятьдесят грамм соли, селитры — сто грамм, восемьдесят грамм серы, семь с половиной грамм фтора, пять граммов железа и три грамма кремния. Плюс ещё штук пятнадцать элементов в микропропорциях. Вот и всё. Из этого состоит тело среднего взрослого человека. Между прочим, все компоненты доступны любому желающему. Вперёд — смешайте и посмотрите, что получится. А души не существует. Это миф дураков и сказка романтиков. Существует только сложная нервная организация, впитавшая в себя опыт, рефлексы, навыки, ставшая уникальной только потому, что считала себя таковой. И Сенку в одну из таких сложных нервных организаций влюблён настолько, что готов умереть за неё сам. Здесь и сейчас. Но не понятно, как. Будто это поможет. Будто это кому-то нужно. Реальность трещит по швам. В ней-то от реальности и осталось — одно название. Катастрофа в теории хаоса. Сенку упал на настоящее дно мира, добровольно зарылся глубже и не собирается оттуда вылезать. Его тянет в бездну, он думает о тепле человеческого тела, тонет в миражах и замерзает. В аду правда холодно. И так шумно, что не слышно собственных мыслей. Каждая новая идея рождается с трудом. Любой тезис норовит рассыпаться ещё в зачатке, удерживаться в сознании стоит неимоверных усилий. Сто двадцать шесть, сто двадцать семь… А может… Хватит? Сопротивляться, думать. Уступить. Раствориться в мире без бога и бесплатного вай-фая, заснуть вечным сном, перестать изображать из себя правителя страны, которой правитель-то и не сдался. Ни одетый, ни голый. Когда его не станет, никто не крикнет «король умер» и никто не провозгласит нового короля. Вот он, справедливый исход. Ещё одна сложная нервная организация готова признать свою примитивность и отдаться на растерзание в апофеозе эгоизма. Пусть все умрут. Если мир перестанет существовать для одного, это равносильно же смерти остальных? Смешно. На гнев нет времени и сил. Мы все родились крича и плача, почему бы тогда не закончить жизнь смеясь? Сто сорок один, сто сорок два… Сто сорок… На этом можно и закончить. Сенку устал. Ему больше не интересно будущее. Он истончает душу, сдаётся и сливается с настоящим, полным бредового бессистемного хаоса. За упокой играет музыка. Сенку в последний раз думает, что она красива. И впервые слышит закономерность. Фигня «ноль» и фигня «сто восемнадцать» звучат невероятно похоже. У них одинаковые тональности. Он тянется к ним, а они послушно отзываются на чужое желание. Тут же приходят остальные, такие же: рыдают в унисон, окружают плотным кольцом. Сенку успевает коснуться их и ощутить колебания в сердцевине. Как будто кто-то натянул струны, невидимым смычком заставляя их петь. А ещё что-то щёлкает. Задаёт темп. Отбивает ритм. Сенку знает этот звук. Он слышал его миллионы раз, когда пропускал разряд по венам проводов. Щебет энергии, упакованной в один электрон. Прислушаться бы… Резкий звон оглушает, выбивает из колеи и рушит концентрацию. Сенку передёргивает, резонанс рассыпается — каждая фигура безошибочно возвращается назад на своё место. Быстрее и точнее музыкантов оркестра после антракта. Сенку в восторге. У него бы перехватило дыхание, если бы в межатомном пространстве в принципе имелся воздух. Вместо него — таблица Менделеева-Мейера во всех своих проявлениях. И, кажется, только что Сенку «разговаривал» с водородом. Конечно, самый простой собеседник. Но далеко не единственный. Дело оставалось за малым: считать такты, вслушиваться в трезвучие аккордов — у того, что раньше было «фигнёй», появились давно знакомые имена. Король вернулся. Шесть струн, два такта и ещё три струны в другой тональности — гелий. Иногда дополнительных струн не три, а шесть, но звук почти тот же: значит, изотоп. И почему Шрёдингер не мог составить волновое уравнение для гелия? Всё же... Очевидно. Настраивай амплитуду, входи в резонанс и используй принцип неопределённости — до тех границ, куда достаёт сила волн, простирается и воля. Подниматься по периодической системе так же легко, как умножать на три. Углерод? Здесь. Азот? Отзывается. Искрит неспаренными электронами, жалуется на одиночество и требует вернуть обратно. Сенку тоже хочет обратно. Хотя бы на месяц назад. В их квартиру в Токио, в дождливую весеннюю ночь, когда за окном убаюкивает стихия, а Ген спит рядом. Во сне он расслаблен, не носит масок и поддельной улыбки. Сенку её не выносит. Эту улыбку. Стереть бы её спиртом и меламиновой губкой. А лучше бы кулаком. Но получалось только поцелуем. Он отпускает все несправедливо выдернутые элементы, возвращая потерянным партнёрам. Пусть хотя бы они не будут одиноки. Нельзя нарушать равновесие. Теперь Сенку псевдо-бог, запертый в клетке законов жизни. Он не видит ничего, кроме танца вселенной, но точно знает: его «слух» конечен. Несколько метров, может, километр… Если на его зов откликнется любой элемент, он сдвинется везде. А так делать опасно. Особенно, если речь идёт о главном списке состава человеческого тела. Украсть из тел серу и смотреть, как враги умирают в мучениях, потеряв возможность синтезировать белок в клетках — достаточное ли это наказание за страдание? Или как насчёт отделить кислород? Чтобы вся вода в организме распалась на агрессивные протоны. Отличная идея. Нет? Не нравится? Не нравится. Не нравится, что Гена заденет. Не нравится, что кто-то умрёт. Сенку злится, теряет мелодию. Его бесит, что Стенли беспардонно собирается избавить Гена от дефицита свинца в организме, одного из немногих токсичных элементов, не имеющего особой важности в биологических… Стоп. Сто-о-оп. Сенку судорожно вспоминает отдалённые параграфы в физиологических пособиях и биохимических статьях. И не может найти ничего, кроме размытых формулировок про недоказанный обмен в костной ткани. Риски минимальны. Неужели, вот так… Просто? Позвать свинец и всё? Но пуля же не целиком свинцовая. Стальная оболочка может долететь до… До цели. Зато ударный состав… Азид свинца? Гремучая ртуть? Тринитрорезорцинат свинца? Или сульфид сурьмы? Какой вообще пистолет у Стенли? Кто поставлял патрон? Сенку не разбирается в этом! Не разбирается! Чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт. Шанса на ошибку нет. Вероятность свинцовых соединений высока. Статистика — большая ложь, но Сенку готов поверить даже ей. Будто бы у него есть кто-то другой, кому он может верить. В ренесансе декаданса сомневающиеся не выживают. Восемьдесят два такта электрона — восемьдесят два протона — сто двадцать пять нейтронов. Каждый звучит своим аккордом. Каждый легко отзывается на зов. Выбор сделан. Сенку чувствует, как музыка перетекает в его ладонь, а внезапно прорезавшееся ощущение собственного тела тянет вверх. Мелодия обрывается, образы стираются. Остановить мгновение Сенку не в силах. Он открывает глаза… Видит смирение в улыбке Гена… Стенли спускает крючок… …А в кулаке тяжесть металла и принятого решения. Выстрела не было. Теперь Сенку знает точно: в начале было не слово. В начале была нота.***
Стенли взвёл курок и спустил крючок во второй раз. Опять осечка. Третий спуск делался чисто для проформы. Четвёртый, чтобы выразить фрустрацию. А Ген продолжал улыбаться в дуло пистолета. Взгляд он так и не отвёл. — Проблемы, Стенли-чан? — Маленькая заминка, пять секунд. — Для тебя, что угодно, дорогой. Стенли дёрнул затвор — из паза вылетел патрон, прямо в ладонь. Быстрый осмотр не дал результатов. Ничего особенного — унитарный парабеллум: гильза, пуля и капсюль на месте. Что внутри, не ясно. Ладно. Окей. Осечки случаются, осечки — это нормально, осечки испокон веков решаются одним быстрым и надёжным методом. Стенли наставил заново взведённый пистолет на голову Гена и уже в который раз спустил крючок. Щёлк. — Щёлк, – Ген повторил звук. Гад точно репетировал. Мало что могло вывести Стенли из равновесия, разве что неработающие пушки и наглые мерзавцы. Сегодня мир выдал комбо. Как хорошо, что у пистолета всегда есть опция переквалифицироваться из огнестрела в ударное. Вес — это хорошо. Вес — это надёжность. Веса-то как раз не хватало. Ещё одна перезарядка — выстрел… Жри свою некомпетентность, Шнайдер. Что. За. Ху… — Повторять одно и то же действие в надежде получить новый результат — плохая тактика. Стенли не успевает придумать ответ. У Сенку опасные интонации. — Не это потерял? Шелест и звон металла по полу — Стенли вздрогнул до того, как понял, что произошло. Из раскрытой ладони Сенку сквозь пальцы стекал серый песок. Песчинки казались неестественно тяжёлыми. Утягивающими за собой даже время. — Сурьма? В голосе Ксено тлела улыбка всё просчитавшего ублюдка. Стенли надеялся, что ему показалось. Он очень надеялся, что ему показалось. — Свинец, – тихо и не сразу, но всё-таки ответил Сенку. — Элегантно. Я бы поставил на сурьму. — Тогда бы ты убил человека. Медленно шагающий по телу страх пересчитал рёбра. — Всё, Стен, убирай пушку. Будем считать, что они выиграли. Стенли молча опустил пистолет, но пальцы не разжал. — Вернёмся к ужину? Есть уже перехотелось. И соль оставьте себе. А Сенку всё так же смотрел на ладонь. Стенли почувствовал тошноту. — Поздравляю, доктор Уингфилд, – Ген перевернул свой пустой стакан вверх дном. – Вы добились прекрасных результатов. — О, благодарю, – Ксено наоборот самодовольно хлебнул виски с колой. – Надеюсь, ты простишь мне эту мою маленькую своевольность? — Ну что вы, всё ради науки и мирового развития, человечество и я не можем вас судить! Отвратительно фальшивая маска облепила лицо Гена. Как же плохо он её приладил. Так плохо, что её трещины можно было спутать с искренностью. А Сенку продолжал рассматривать руку. Он медленно повернул ладонь, высыпал остатки свинца на пол, ещё несколько секунд не двигался… А потом вздёрнул голову и расправил плечи. Что творилось в его голове, Стенли представить не мог. — Ген, мы уходим. — Ты что, даже салат не доешь? – по-матерински обиделся Ксено. — Нет. — Сенку-ча-а-ан, ну я ещё не поел… Он собирался перед смертью накормить всех и умереть голодным. Вместо споров в ответ ему было красноречивое молчание. Ген обречённо вздохнул. — Ну ладно, кажется, мне правда пора, – он всё-таки встал. – Приятно было пообщаться. Встал и никуда не сдвинулся. Он смотрел прямо на Стенли. Стенли делал вид, что занят обезвреживанием пистолета. — Шнайдер, ты ничего не забыл? Стенли не забыл. А очень хотелось, чтобы забыл сам Ген. — Ну? В следующий раз, он будет убивать Гена голыми руками. — Не разочаровывайте меня, капитан. Это не был приказ, но в любую секунду мог им стать. Добрая воля и свобода выбора кончились ровно полторы недели назад, когда Стенли в первый и последний раз решил помочь от чистого сердца и грязной совести. Теперь пришло время платить по чужим счетам. Стенли сжал челюсти, выругался и смиренно полез во внутренний карман. Не то, чтобы он очень любил деньги, хотя кого Стен обманывает, но пожалуй впервые, держа купюру в пятьсот евро, он понимал: дело не в числе. Ген выхватил бумажку с довольным хмыком. — Остальное через чек или перевод? — Перевод. — Отличненько. Жду. В воздухе зависли пылинки. — Это… Что сейчас было? — Заработал нам на грант, Сенку-чан. Рискнуть и посмотреть на Ксено — ошибка. Лучше бы Стенли этого не делал. — Сколько? Много. — Миллион евро, – Ген кокетливо помахал деньгами. – Достаточно дёшево я ценю свою жизнь, не думаете, доктор Уингфилд? Ксено прикрыл глаза. Он всегда так делал, когда злился. Поправка: чертовски злился. — В любом случае, много или мало, но для нашего захудалого гранта достаточно. Надеюсь, у вас со Стенли-чаном не общий семейный бюджет? Стенли считал, что раздельный. Ксено жил с иным мнением. И в этом заключалась одна из проблем. — Ты знал. Всё это время ты знал… — Вы только сейчас догадались? Лицо Ксено потемнело от гнева. Он медленно выдохнул, выпрямил спину и засмеялся без намёка на веселье. — Не элегантно. — На меньшее я не мог согласиться, уж простите. Шансы фиговые, вопрос жизни и смерти, понимаете… — Выметайся. Оба, выметайтесь. А вот Ген смеялся всласть. Также смеясь, он покинул гостиную, подхватил с крючка в коридоре куртку и подмигнул тяжело смотрящему на него, уже взявшему свою сумку Сенку. — Когда обратный билет? — Через шесть часов. — Надо успеть забрать вещи из отеля. — Успеем. — О! А ещё, давай забежим… Дверь захлопнулась, оборвав разговор. Одеревеневшими руками Стенли отложил пистолет, готовый защищаться до последнего и не чувствующий себя в праве это делать. Ну всё. Пиздец. Он не успел исправить завещание.***
После хлопка двери пришла тишина. В отеле в Америке, аэропорту, на посадочной площадке, в самолёте, токийском такси — Ген не ощущал, насколько же тихо теперь между ними. Тревожно тихо. Шум окружения, попытки Гена занять эфир пустой болтовнёй, редкие кивки невпопад от Сенку… А теперь вход в квартиру захлопнулся, оба внутри, и оба не вместе. Ген по старой привычке вошёл туда, откуда полторы недели назад сбежал. Кажется, только что он предал самого себя. — Может, спать? Мы пролетели четырнадцать часовых поясов... Сенку отрицательно мотнул головой. Он не смотрел на Гена. Только сбросил с себя куртку, как чешую, и сразу направился на кухню. Язык чесался не оставлять пауз. — А! Хочешь сначала перекусить? И снова молчаливое «нет». — Дома вообще есть еда? Эй, затворник, я ж тебя знаю, ты вообще хоть что-нибудь ел, пока… Меня не было. Ген осёкся. Взгляд Сенку, почерневший, прострелил навылет. Психологи не умеют читать мысли, это миф. Да, это совершенно точно миф. Не верьте проклятым менталистам: мошенникам и шарлатанам. Читать мысли невозможно. Никто не способен посмотреть в чужие глаза и... Оглохнуть. Теперь уже сам Ген поспешил отвернуться. Под ребром кольнуло. — Не смотри… Так. Сенку даже не спросил «как». Он лишь медленно оттащил стул с кухни на середину гостиной и жестом приказал Гену сесть. Ген сел. Сжал кулаки, положив их на колени. Расслабиться не получалось. Он уткнулся вниз, не в силах поднять голову. Ген не видел, но слышал, как Сенку ходит по квартире, открывает какие-то ящики, закрывает, ищет что-то, гремит посудой… Кажется, об голову Гена собирались бить тарелки. — Руки. Ген пропустил момент, когда Сенку подошёл, и робко поднял взгляд, изо всех сил стараясь не смотреть в лицо. Лучше бы об него решили бить тарелки. — Руки, Ген. Сенку держал скотч. — Что ты заду?.. — Руки. Оторвать кулаки от колен и протянуть их на растерзание далось с трудом. — За спину. И не дёргайся. Ген покорно завёл руки назад, позволяя зафиксровать их. Деревянная спинка стула неприятно давила на мышцы плеч, а грубая лента пережимала кожу. Ещё был шанс вскочить и убежать, но Ген ничего не сделал, даже когда Сенку примотал его ноги к стулу и снова ушёл. Предположим, Гену интересно, что будет дальше. Нет, тупая причина. Предположим, Ген не обдумывал свою потенциальную «жизнь после смерти» дальше, чем на сутки, а теперь пожинает плоды ошибки в стратегии и тактике. Да, но это не главное. Главное не это. Ген... Выполнил свою задачу. Вот оно. Механизм отработал в последний раз, музыка смолкла, заводной ключ потерялся. Логичный конец. Он был злой некрасивой куклой. Таких не любят. Таких как он дарят детям, которых не ждали, или подбрасывают друзьям, которых ненавидят. Таких как он заводят один раз, чтобы ужаснуться или посмеяться, а затем стыдливо прячут в дальнем ящике. Или теряют. Ненароком. В общественном месте, на улице — да где угодно, лишь бы подальше от себя. Или ломают. А потом с облегчением выбрасывают. Потому что он действительно вор, действительно лжец, действительно предатель, лицемер, подлец и мерзавец. Его цель — уродовать собою мир, цель мира — вытеснить его из себя как можно скорее. На нём отрабатывают иммунитет. Держат систему в тонусе. И теперь, будучи примотанным к стулу, Ген не шевелился, безвольно обмякнув, как и положено игрушке, которую наконец собираются уничтожить. Спустя минуту Сенку вернулся. Ген отрешённо посмотрел на него. Кажется вот здесь по сценарию стоило бы начать умолять о спасении. — Прекрасный набор, джентельменский… – Попытка пошутить вышла до неприличия жалкой. Голос Гена сорвался в напряжённый шёпот. Лучше бы он вообще не открывал рот. Лучше бы он не рождался. Потому что пока Сенку срывал зубами с бутылки водки крышку, в другой руке он держал нож. В полумраке его глаза горели жаждой крови. Ген бы сказал, что впервые видел столь неудержимое желание убивать, но это была бы ложь. Он впервые боялся того, кто желал ему смерти. Теперь похоже на правду. Крышка полетела на пол. Упала и отскочила несколько раз. Стук-тук-тук... Скоро Ген к ней присоединится. — Открой рот. – От поднесённой к лицу бутылки отвратительно воняло спиртом. — Дорогой, я это пить не буду, – попытался отвернуться Ген. — Пей. Лицо Гена грубо вернули в исходное положение. — Не хочу. — Не интересует. Сенку припал к бутылке и, пока Ген не опомнился, завладел его губами, до боли сжав скулы и заставляя раскрыть рот. Гену стало искренне стыдно за все свои прошлые эпитеты к поцелуям: горячие, плавящие… Что за пошлость! Забудьте! Вот это было по-настоящему обжигающе. Рот, язык, глотку — всё опалило огнём. Спирт не пощадил ни сантиметра внутренностей. Особенно плохо стало, когда он потек в лёгкие. Ген закашлялся. Сенку наконец-то отстранился. — Не надо, – просипел Ген спустя долгие секунды мучений. Вместо ответа в рот полилась новая порция горючего. Ген так себя и ощущал, как машина на заправке. Как дорогущий мерс, в который заливают дизель. В голове зашумело. К горлу подкрался ком. — Не могу… Хватит... Тошнит… — Это меня от тебя тошнит. — Сенку-чан… — Молчать. На рот Гена легла ладонь, а в злых глазах читалось: либо ты глотаешь свою блевотину, либо снова водку. Вариантов не было. — Дыши глубоко. Забота уровня: плывите, кто тонет. Ген послушно вдохнул и выдохнул, зажмурившись. Сдерживающие его путы больно врезались в кожу. Из глаз брызнули слёзы — рефлексы не обманешь. — За… Кха… Что? Ген знал, за что. А Сенку не потрудился вступать в бессмысленные объяснения. Его интересовали другие вопросы. — Почему? – Гена опять схватили за скулы, заставляя вздёрнуть голову. – Почему ты захотел расстаться со мной? — Вот так сразу, с места в карьер? Наглая усмешка и едкость слетели с губ быстрее, чем Ген успел подумать. Алкоголь очень быстро распространился по телу. Или, может, дело не только в алкоголе? Может, дело в охватившем нутро страхе, просящем во что бы то ни стало сбежать из ситуации здесь и сейчас? — Я сыт по горло твоими играми. В шею уткнулся кончик ножа. Ген сглотнул против воли, почувствовав, как лезвие на миллиметр сильнее продавило кожу. — Однажды, ты заявил, что готов к смерти, и спросил, готов ли я стать её проводником… Помнишь? Тот же нож, то же лезвие на коже — конечно Ген помнил. Такие вещи не забывают. Их хранят в одних нейронах рядом со смазанной плёнкой первого секса и въевшимся запахом человеческой пыли колумбария. — Тогда я испугался, но сейчас ситуация поменялась. Теперь, если понадобится, я стану кем угодно. Для тебя, хоть твоим убийцей. — Надо же, как же быстро ты возомнил себя богом. На колкость пришлась новая порция насильно влитого алкоголя. В этот раз Гену потребовалось куда больше времени, чтобы вернуть сознанию стабильность. Когда в голове прояснилось, оказалось, что допрос в самом разгаре. — Откуда ты знал, что задумал Ксено? — Шнайдер… Кха-кха… Позвонил мне. Предупредил. Просил ни за что не приезжать в Америку. Сказал, Уингфилд хочет… Шантажировать тебя. — Когда он тебе позвонил? — В ту же ночь, когда мы… Расстались. Забавное совпадение, не думаешь? Ха-ха… Ошибка. Нельзя смеяться. А теперь снова глотать водку. И снова цепляться за края между здесь и бредом. Слёзы не прекращали течь, но Гену не хотелось плакать. Он скалился сумасшедшей улыбкой загнанного хищника и ненавидел себя за это. Лучше бы его избили. Улыбаться под ударами естественнее. Пока тебя бьют, не чувствуешь, как кислота вины разъедает внутренности. Пока тебя бьют, тебе просто больно. Без душевных терзаний. И это настоящее спасение. Ген правда мечтал, чтобы мозг занимали только ощущения тела. Пальцы Сенку вонзились в плечи не хуже бритвы. Спасибо. — Как ты вообще посмел?! – Сенку тряхнул Гена со всей силы, рискуя разболтать последние удерживающие Гена в рассудке винтики. – Почему ты решил, что я достаточно силён, чтобы пережить твою смерть, но при этом слабее Ксено?! — Я же… Просто пустая разменная монета… Ты сам сказал, что… Без меня на базовом уровне ничего не изменится. Сенку взвыл, схватившись за голову. Без болезненной хватки опять стало сложнее соображать. — Да, я сказал, что без тебя мои жизненные процессы не остановятся, и да, это правда, но… Я не хочу больше жить ни дня, зная, что единственная причина, по которой всё ещё существую и просыпаюсь по утрам, — цикл Кребса! — О, ты быстро найдёшь себе другую причину начинать день... Взрослый мальчик, справишься. — Мне не нужна другая причина, мне нужен ты. В груди клокотал истерический смех. Грубое признание стекало по осколкам души грязным месивом. Оно должно было стать клеем, но только сильнее инфицировало раны. Зараза надежды не доберётся до сердца. Ген его спрятал. — Я тебе не нужен. Это иллюзия. — Не тебе решать. Дрянь лезла из каждой клетки. Раньше она стеснялась, хотя бы шёпотом уговаривала уступить, уловками жала на болезненные точки, захватывала контроль постепенно, а теперь без спросу отбирала тело, даже не скрываясь. — Не. Отводи. Взгляд. Смотри на меня. Ген не робот и не микросхема, чтобы на нём можно было вытравить команду. Он вообще своевольная тварь, которую тошнит от жизни во всех смыслах. — Иди… Иди-ка ты нахуй, Ишигами. Помнится, вчера у меня ещё был выбор, давать тебе шанс или послать. — Да, был, но только при условии, что ты будешь счастлив со своим выбором. Ха! Свобода воли с условием. Обойдётесь. Ген будет счастлив только мёртвым. — Вот поэтому у тебя больше и нет выбора. — Я сказал это вслух? — Ты думаешь громче, чем тебе кажется. — Прочь из моей головы, в ней и так мало места. — Это меня и волнует. Сенку невесомо провёл пальцами по лезвию. Холодный отсвет металла отозвался фантомной болью в солнечном сплетении. Секунда передышки, не давшая облегчения. Мираж капли на холодном стакане с водой в предсмертной агонии умирающего от жажды бедуина. — Раз уж ты всё равно собрался умирать, почему бы не отдать свою жизнь мне? Сенку невозможный. Подобные вопросы нельзя задавать серьёзно. Их можно произносить только в дешёвых романах или комедийных сценах. Ген предпочёл рассмеяться. — Ха-ха! Нет, ну ты всё-таки правда слишком быстро возомнил себя бо… Стоило только сделать шаг в сторону, позволить себе чуть больше, как стеклянное горлышко опять больно ударило по зубам. Сенку злился и злобу свою выливал в прямом смысле. Прямо через горло в душу. Прожигая стенки органов до границ психики. Минута мучений и по телу разлилось неестественное тепло. Особенно по шраму на щеке. А зажатые, перенапряжённые мышцы умудрились каким-то мороком хоть немного, но расслабиться. Держаться прямо стало ещё сложнее. Дзынь. Критическое количество спирта в крови достигнуто. Критическое для разума и душевного разлада. Заснуть бы. Забыться. Ген опустил голову и тихо засмеялся. Тошнота бродила рядом, но уже не могла достать до Гена. Не его руки сейчас прикованы за спинкой стула, не из его глаз текут слёзы, не его хватают за волосы и заставляют поднять взгляд… — Смотри. Мне. В глаза. Не по его шее проводят ножом. И не он задыхается от острого холода на своей коже. Лезвие дошло до подбородка. — Диссоциативное расстройство, субличности, защитные механизмы — мне насрать… Губ коснулся лёгкий поцелуй. — …Тебе не сбежать от меня. У Гена внутри что-то оборвалось. Ухнуло вниз, не долетев до дна. Сломалось. Взорвалось. Бесшумно и незаметно. Как звезда в вакууме космоса. Как надежда на спасение. Собственный голос Ген почти не узнал: — Как только ты освободишь меня… Я уйду. — А я не собираюсь тебя освобождать. Голова шла кругом. То ли от алкоголя, то ли от нового поцелуя. Глубокого, несдержанного… Пусть на мгновение, но он вырвал из омута бесчувствия. И если бы не связанные руки, Ген бы уже точно… Что бы он сделал? Что? — Сенку… Так опрометчиво: потратить единственное время на вдох, чтобы прошептать имя. А дальше снова умирать без кислорода в чужих руках. Где там нож Ген забыл вместе с сутью происходящего. Страх, возбуждение, боль, власть в чужих руках… Мир расплывался. Растворялся в слезах и лихорадочном опьянении. Развязывал язык. — Сенку, пожалуйста… Ему не дали договорить, а он должен успеть. До тех пор, пока его опять не поглотила тьма. До тех пор, пока он держит единственную, кажущуюся правильной мысль среди беспорядка смыслов. До тех пор, пока от неё ещё веет теплом. Ген снова забывает вдохнуть. — Хочешь, чтобы я был твоим… Используй меня. Присвой. Расчлени. Собери заново. Пока я не передумал. Пока ты правда веришь, что никогда не отпустишь. Пока смотришь вот так и кажется, что сумасшедший здесь не я. — Ещё раз. – Лезвие обжигает щёку. – Скажи, чего ты хочешь ещё раз. Демоны смеются в агонии, перекрикиваются, шутят. У них комедия в трёх актах и сейчас начнётся лучшая часть. — Пожалуйста… Люби меня. Приглушённый вскрик разрезал сумрак квартиры: Сенку схватил Гена за волосы, заставив оголить шею, и вонзил зубы в беззащитное место у плеча. Он кусал долго, собственнически, не трудясь зализывать раны на содранной коже. Это теперь его тело. Он может делать с ним, что угодно. Одно его желание, и с рук грубо срежут скотч, оставив порезы на запястьях, сорвут путы с ног, бросят на пол… Стул полетел в другую сторону. Теперь Ген лежал и видел рядом с собой когда-то давно выброшенную крышку от водки. Вот и встретились два одиночества. — Запомни, – Сенку прижал Гена к полу и схватил за грудки, – с этого момента ты принадлежишь мне. Мнимая опора снова потерялась в пучине карих глаз. — Где у вас тут подписывают контракт? Вместо долгих формальностей — треск порванной одежды и новые укусы на теле. Сенку не стеснялся применять силу. Он отбросил нож, прижимаясь сильнее. Рассудок подвёл Гена окончательно. Больно. Больно выгибаться на твёрдом полу, больно принимать ласки, больно раненым рукам, больно в груди… Больно. Его разрывало на куски от вины, страха и неестественного чувства удовольствия. Завтра Ген точно без слёз на себя не взглянет. Завтра. Если оно наступит. Стоит Сенку только пожелать, и они навсегда застрянут тут. В острой нехватке друг без друга, в ядовитой потребности утолить жажду. Сенку хватит одной мысли, чтобы превратить их существование в вечный круговорот из тьмы и отчаяния. Уроборос бессмертен, пока ему не отрежут хвост, правда? А колесо Сансары невероятно похоже на тюрьму. Мир распался и собрать его Ген не смог. Он признал поражение. Щеки коснулись прохладные пальцы. Нежная ласка подвела к черте. Ген из последних сил посмотрел в омут… И решил, что даже если в нём никогда не будет тихо, он готов стать его частью.***
Тело умоляло только об одном: сдохнуть и сдохнуть побыстрее. Голова раскалывалась, во рту помойка, горло ноет, ноги болят, запястья саднят — если попытаться пошевелиться, всё вместе начинало петь звонкое акапелла: «Зачем ты на свет родился, сказано же, не пей, дебил, и не трахайся, особенно со своим парнем, которого ты разозлил идиотской попыткой самоубийства». Да, в мире постмодерна всё очень плохо с названиями. Кризис идей, понимаете. Ген зажмурился и выругался вполголоса — максимум, на который он сейчас способен. — Проснулся? Суициднулся. — Я понял. До Гена не сразу дошло, о чём его спросили, что он ответил и почему вслед за адскими ощущениями в теле неожиданно проступило чувство тепла и заботы. Сенку мягко гладил Гена, прижимая к груди. Из окна лился дневной свет, в спальне поселилась умиротворённая тишина, и Гену хотелось верить, что ему просто приснился ужасный сон. А все неприятные ощущения — фантомы, которые вот-вот растворятся в небытие, уступив место утренней неге. Разбежался. Воспоминания прошлой ночи нахлынули лавиной вместе со стыдом и самоненавистью. Ген понял, что уже минуту как сидит под одеялом, пряча горящие щёки и уши. Встречаться с Сенку взглядами он не готов. Он вообще не готов ни к какому взаимодействию с Сенку. — Ген, вылезай. Нет, он поселился под одеялом окончательно. Новый вид кроватного монстра. Смиритесь. Сенку нащупал руку Гена и попытался вытянуть его наружу. Сдержать возмущения и болезненные шики Ген даже не попытался. — Ну давай же, ты не можешь прятаться вечно. Ген искренне надеется, что может. — Ге-е-ен… — Прости, Сенку-чан, но я крайне смущён, – неловкая попытка оправдаться из-под одеяла, – позволь мне пережить результат вчерашнего позора в одиночку… И принеси стакан воды, пожалуйста. Сенку хмыкнул. Ген ощутил, как матрас промялся, и, судя по удалившимся босым шлепкам, Сенку правда вышел из спальни. Отлично. Время сматываться. Раз — откинуть одеяло. Два — держась за голову вывалиться из комнаты. Три — запереться в ванной. План «свалить в самое замкнутое место в квартире, забыв одежду» выполнен. Ген вздохнул, понимая, что оттягивает неизбежное. Им в любом случае придётся поговорить. Уже по-нормальному, как взрослые, как умные, умеющие думать люди… Три ха-ха. Ген аккуратно взглянул в зеркало. Великолепно. Если это была месть за их первый раз, она признана удачной. Так вот почему каждое движение руками и головой отзывалось болью — шея и плечи превратились в кровавое месиво. Не просто кровоподтёки, нет — голое мясо. На ногах, заднице и рёбрах алели синяки, запястья покрывала корка еле затянувшейся содранной кожи. Отлично сработано, Сенку-чан. Мыться в душе с подобным набором, конечно, одно удовольствие, но выбора нет. Только через двадцать минут Гену наконец удалось кое-как справиться, но желаемого чувства свежести водные процедуры не дали. В глубине души всё ещё сидела апатия. Выходил Ген, точно зная, кого встретит за дверью. Сенку стоял, облокотившись спиной о стену и листая новости в телефоне. Уютный, домашний тиран. Ген старался не поднимать взгляда, но тяжело игнорировать, когда к тебе подходят, долго смотрят в упор, а затем начинают по-хозяйски очерчивать длинными пальцами каждый оставленный след. — Схожу за аптечкой. В голосе ни намёка на раскаяние. А Ген послушно плетётся обратно в спальню. Спустя ещё несколько долгих минут Сенку вернулся с увесистой коробкой, полной мазей, бинтов и пластырей. Экспресс-тест на определение насыщенности семейной жизни: размер аптечки. Судя по всему, больше будет только у четы Уингфилд-Шнайдеров… Кстати, как там Шнайдер? Жив ли вообще? Написать ему, что ли? Или не надо? Если жив, сам напишет, если сдох… Ну, главное, чтобы деньги дошли. От мыслей отвлёк жгучий компресс. — Сейчас полегчает. — Мгм, – только и выдавил из себя Ген. В спальне повисло молчание. Сначала обычное, потом затянувшееся, но время шло, и вот Ген осознал, что Сенку уже давно закончил, а разговор так и не случился. Теперь молчание смело можно было назвать неловким. — Эм… Ген… – наконец начал Сенку и тут же осёкся. Он медленно заматывал и разматывал остатки бинта, как будто пытался уложить вместе с ним и собственную жизнь. – Я тут подумал… Ген уже представил, как Сенку признаётся, что на самом деле не хочет отношений и что он завтра же уезжает в Африку лечить коренные племена от Короно-эболы. Или что теперь, когда ему подвластны даже атомы, он потерял интерес ко всему мирскому… Как насчёт уйти в шаолиньский монастырь? Прекрасная идея! — Ген. О нет, кажется, он наконец решился. — Давай начнём всё сначала? Ген глупо моргнул. — Давай… Начнём с нуля? Я долго думал… Мы столько всего сделали неправильно… Мы облажались по всем фронтам. Поэтому… Правда, как ты смотришь на то, чтобы... Теперь… Ну… Исправить ошибки? Ген моргнул ещё раз. И ещё два раза, когда Сенку протянул свою ладонь. — В общем… Если ты… Вы. Если вы не против… Ишигами Сенку. Приятно познакомиться. Ген прекрасно помнил, что год назад эта же рука была тоньше и слабее, а её хозяин страдал от алекситимии и собственной гениальности. Ещё помнил, сколько пренебрежения читалось во взгляде «того самого» доктора трёх наук, о котором слагали легенды. Помнил каждую деталь одежды и мимики. Помнил, сколько секунд он варил кофе, какое соотношение арабики и робусты выбирал, как смешно сдувал у плиты лезущую в глаза прядь… И сколько замков придумал, чтобы отгородиться. А сейчас перед Геном сидел незнакомый человек и сам протягивал руку. Знакомый незнакомец, с которым Ген, кажется, собирался провести всю жизнь. Рукопожатие вышло крепким. — Очень приятно, Ишигами-сан. Асагири Ген. Позаботьтесь обо мне.