Перелом

Только боль как пожар. За ударом ждешь удар. Или в Ад, или в Рай, Все пути открыты, только выбирай!

*** Боль, чистая, концентрированная, бесконечная, это все, что остается у Руби, лишая изорванное в тонкое пылающее кружево обожженных нервов сознание девушки последних проблесков надежды вырваться из Ада. Боль преследует ее с первого мгновения в Аду и не прекращается ни на секунду, въедаясь под кожу, испещренную будто живой, пульсирующей алой паутиной, свитой из незаживших рубцов и свежих ран, что появляются каждый новый день, каждый новый миг. И в сердце. И в душу. Навсегда. Если Бог, в чье могущество она не верила ни будучи смертной, ни став демоном, и существует, то Руби с радостью плюнула бы ему в лицо. Мир смертных давно забыт им и брошен в полном хаосе жестокости и катастроф, непрекращающихся веками, зато единственное место во всей вселенной, где царит полная гармония — Ад. Созданное лицемерным всеотцом царство боли, обладающее своими законами времени, вся суть которого лишь продлевать мучения. Интересно, а сам Бог наблюдает за сотворенным им кровавым Колизеем, где нет шансов на победу? Порой, когда бесконечная пытка чуть стихает, Руби почти смеется над иронией мироздания, очередной лживой шуткой вселенского масштаба. На земле демонам плевать на любые увечья того куска плоти, которым им удалось завладеть. Будучи лишь дымом — черным, белым, алым — они фактически всесильны, способность годами жить даже в мертвом деле делает их практически неуязвимыми, ранить может их лишь только легендарный кольт или ее нож. Здесь же, лишенные плоти, неугодные обречены терпеть фантомную боль, превращенные в куски порченого мяса для опытных палачей и их учеников с горящими глазами и пыточными инструментами в дрожащих от возбуждения руках. Здесь боль физическая и душевная слиты воедино. Это просто боль как она есть, без источников и названия. Слепящая, иррациональная, сокрушительная. Квинтэссенция боли, из-за которой Руби чувствует себя лишь жалким сосудом с сильнейшей кислотой, которая постепенно разъедает его хрупкие стенки. Идеальная гармония. Шутка несуществующего Бога. Руби хватается за эту мысль, как за нить, что приведет ее на свет, но тщетно. Сколько бы она не пыталась вспомнить, что заставило ее отвернуться от Бога тогда, века, а по меркам Ада тысячелетия, назад, она не может. Чума? Это лишь догадка, подтвердить которую предавшая ее память не в силах. Руби, силясь хоть на миг вырваться из непрекращающегося кошмара, пытается отыскать в собственных лабиринтах отчаяния свои воспоминания о человеческой жизни, но тщетно. Ее последняя надежда, ее птица счастья ускользает, не оставив даже ослепительно сияющего синего пера, что стало бы для нее пламенем маяка. Вокруг нее прикованной подобно Прометею к багровой скале железными цепями, больно впивающимися в почти омертвевшую кожу затекших рук, лишь негаснущее адское пламя, мощное, сокрушительное, бьющее по измученными воспаленным глазам, минуя слабую преграду тонких век. Она ведь помнила, как это быть человеком. Почему же она начала забывать? Она знает причину, по которой почти сдалась. Руби смутно понимает, что еще не сломалась, но чувствует, что скоро это произойдет. Еще чуть-чуть и с очередным хрустом кости, каждая из которых была сломана уже сотни раз, сломается что-то и в ее душе, лишив памяти и понимания. И она знает имя того, кто станет этому причиной. Руби совсем не боится Аластора. Главный палач Ада приходит к ней каждый день, с одинаково мерзкой улыбкой и набором инструментов, увидев которые, удушил бы себя от зависти массивным крестом любой средневековый инквизитор, немало из которых пали от ее руки. Аластор может сколько угодно мучить ее, отпуская гадкие замечания, смеясь в ее обезумевшие глаза. Сколько угодно он может вонзать свои бесконечные ножи в ее тело, пронзая его насквозь, заставляя кровь взрываться фонтанами боли, окрашивая все вокруг в алый цвет. Быть может, скалы здесь багровые от крови грешников и неугодных? Все царство пропиталось алым цветом и криками, бесконечной симфонией боли, в которой ты не различаешь собственных нот. Он может перерезать ей горло и вены, заставляя тяжелые оковы ржаветь от текущей по ним крови, а привкус железа — навсегда остаться на губах. Прикованная к скале она беззащитна, а фантазия его безгранична, но ей плевать. Он может бесконечно сдирать с нее кожу, медленно, тонкими лоскутками, смакуя каждый кусок, а позже расцарапывать обнажившуюся алую плоть, прикасаясь к самим нервами, заставляя кричать и выть, как раненый зверь, задыхаться и захлебываться в собственной крови, что льет из заботливо разбитых прежде губ. А может, вспомнив былую легенду, вонзить нож, ржавый и тупой, в ее грудь и отвратительно медленно раздирать ее, ломая обнажившиеся кости и почти выдирая из беззащитных мышц отчаянно стучащее сердце, чтоб сжать его в стальных когтях, заставляя пульсировать и рваться в небо измученной птицей. Кровь, повсюду кровь, железный красный цвет, смешанный с соленым привкусом слез. Руби кричит и рвется прочь, причиняя себе еще больше боли, когда железо разрывает в кровавые клочья тонкую кожу на запястьях. Но она его не боится. Как и его верной ученицы Мег, придумавшей себе собственное развлечение. Аластор любил называть ее демонической шлюшкой, а Мег, ласково припоминавшая Руби древние времена чумы, прижигала ее тело раскаленным железом, намекая, что судьба ведьмы — костер. От этих прикосновений вся кожа Руби покрывалась сетью уродливых волдырей, что лопались с отвратительным треском, оставляя после себя маленькие дымящиеся жерла вулкана. Порой талантливая ученица превосходила своего учителя. Но Руби, искалеченной и измученной, было плевать. Порой она была даже благодарна Мег. Ее ехидные воспоминания помогали ей помнить. Аластор и Мег, лучшие палачи ада, рвали и терзали плоть, превращая тело человека в еле дышащие ошметки мяса, сочащегося кровью и обожженного. Но Руби не боялась их. Они сделали ее уродом, Франкеншнейтом с сотней шрамов и ран. Но не трогали души. С ними она могла закрыть усталые глаза и убедить себя, что вся эта боль — лишь фантом. С ней такой трюк никогда бы не прошел. Лилит. Та, кого она всегда боялась. Та, кому отчаянно и безнадежно пыталась противостоять, склонив Винчестеров на свою сторону. Та, кто бросил ее в Ад, обещая ни на секунду не забывать о праведной мести предательнице. Лилит, ослепительная и прекрасная. Лилит, воплощение невыносимой красоты в сочетании с нечеловеческой жестокостью. Пред Руби Лилит отбрасывает столь любимый образ маленькой девочки, становясь той, кем помнят ее смертные — развратницей, блудницей, соблазнительницей. Развратницей в сияющее белом платье с нежными светлыми локонами и белыми дымом в глазах. Белое платье ее — не наряд счастливой невесты, а стерильный до рези в глазах халат хирурга, на который вот-вот прольется кровь. Лилит, в отличие от Аластора, чей арсенал ножей, мечей, кинжалов и прочего холодного оружия поистине поражал воображения маньяка, а обычно смертного заставлял еще до того, как он ощутит ласковое касание лезвий на себе, замирать от ужаса, предпочитала лишь один инструмент. Плеть. Однако она знала сотни способов ее применения, пред которыми меркла и фантазия Аластора, обращая его из легенды Ада в простого мясника. Каждый день в Аду бесконечен, потерян в череде пыток, криков и слез. Каждый день не отличим от иного, лишь боль остается прежней — острой как лезвие, дурманящей как яд. Каждый день Руби видит улыбку Лилит — знамение бедствия. Улыбка ее — бесовский оскал, что не покидает ее до отвращения идеальные губы ни на миг, сопровождая каждый ее шаг и жест, каждое движение в хорошо отработанном алгоритме мучений Руби. Сперва она, улыбаясь ласково и нежно, осторожно взяв вырывающуюся Руби за подбородок, поставит ее под прицел своих нереальных глаз, а после, когда от долгого и бессмысленного зрительного контакта из глаз Руби против ее воли потекут слезы, резко развернет ее к стене, почти выломав ей запястья и разбив нос о шероховатости скал. А потом медленно, сорвав остатки ее одежды, драные и намертво пропитанные кровью, расцарапает ей спину острыми как лезвия, которым бы позавидовал и сам Аластор, ногтями, заставляя кожу пылать огнем сотни молний. Руби каждый раз надеется, что на этом все и закончится, но каждый раз знает, как тщетны ее надежды. Плеть в руке Лилит, рассекая воздух со свистом, от которого становится трудно дышать, ложится на спину Руби, оставляя сперва идеальные, геометрически четкие, но уже через миг растекающиеся кровавой акварелью, ливнем багровых невыплаканных слез, полосы, что жгут ее так, как Мег с ее клеймами и не снилось. На нее спине разгорается пожар, но он лишь искра пред теми взрывами, что последуют дальше. Руби кричит, умоляя ненавистного Бога сделать это ее последней пыткой, но знает, что это еще не конец. После Лилит, все так же сияющая извращенной нежностью и изысканной жестокостью, что слиты в ее облике воедино и намертво, снова разворачивает ее к себе. И тянется к застежке на ее штанах. Руби трепыхается, вырывается как птица из силков, как олень из капкана, бьется как рыба об лед. Но тщетно. Грязные рваные джинсы падают к ее ногам, оставляя Руби совершенно беззащитной пред демоном с ангельским ликом и фанатичным огнем в пустых глазах, что по-хозяйски кладет руку на щеку Руби. Лучше бы Лилит грубо поимела ее, оставив сотни разрывов. Но первая из демониц не ищет легких путей. Ей мало просто поиметь тело Руби. Ей хочется поиметь и ее душу. Осторожно, медленно, постепенно проникая пальцами в ее лоно, Лилит почти ласкает ее, играя с ее клитором. — Девочка моя, так ты хочешь быть человеком? Слова ее как удар молнии, как разливающийся по венам пожар. И это ласковое обращение куда хуже, нежели презрительные восклицания Аластора. — Да! — хрипит Руби, пытаясь выровнять дыхание, что предает ее, в красках описывая зарождающее возбуждение. — И ты помнишь, — в ее глазах сверкают искры, движения одной руки становятся все более интенсивными, пальцы проникают все глубже, а другая по прежнему лежит на щеке Руби, гладя ее, — какого это? — Да, — дыхание сбивается, а Руби дергается все сильнее, сама не понимая, что движет ей — отвращение или извращенное удовольствие. Она помнила. Когда убивала демонов. Когда предлагала братьям свою помощь. Но сейчас все ее воспоминания становятся блеклыми и смутными, они ускользают из паутины ее сознания, растекаясь по ней дымом, тусклым и серым. — Ах так! — в непроницаемых глазах Лилит разгорается пламя любопытства. Руби закрывает глаза, зная, что это бесполезно. Вместо памяти, что отличала ее от иных демонов, серый дым. Руби хочет помнить хоть что-то. Лица родных или друзей. Или эпоху, в которой жила. Она напрягается, пытаясь вспомнить что угодно — даже города, где изуродованные трупы, пораженные чумой, лежали на каждой улице. Или чумных докторов в масках. Или инквизиторов, что преследовали ее. Но тщетно. А Лилит тем временем убирает свои тонкие пальцы и пускает в ход плеть. Точнее, ее рукоять. Лучше б это было мерзко и отвратительно. Но Лилит почти нежна. Она задает самый томящий и медленный темп, заставляющий Руби лишь стонать от этого ощущения рукоятки в ее лоне и ждать продолжения, при мысли о котором ее накрывает огненной волной презрения и ненависти к себе. — А каким ты была человеком? — Руби не знает, что именно заставляет ее стонать от отчаяния — резкий толчок плети или же столь меткий вопрос, бьющий в самое сердце, по самым сокровенным и болезненным мыслям. Руби хочет помнить что-то иное, но одно из воспоминаний пульсирует в ее мыслях подобно ожогу, сияющему всеми оттенками звезд. Руби гонится за своей синей птицей, но та давно обратилась в прах, а сгнившие кости сломать ее не сложнее, чем кости ее самой, жалкой пленницы. Синяя птица тлеет, поверженная. А Руби стонет под плетью Лилит, вспоминая последние годы жизни. Человеческой жизни. Лучше бы это были язвы чумы. Но пред мысленным взором Руби ее повелительница. Лилит ускоряет темп, плеть вонзается в тело Руби резкими толчками, заставляя биться в конвульсиях и дрожи от ставшего сумасшедшим ритма. Боль. Унижение. Удовольствие? — Каким? — невозмутимо повторяет Лилит, ласково гладя Руби по растрепанными волосам, давно ставших ржавыми от крови, подобно ее оковам. Руби помнит ее, ту демоницу, которой продала душу. Прекрасно помнит. И заклятье, и пустой перекресток. И тот поцелуй. Ее роковой поцелуй, что изменил всю жизнь. Самый яркий, самый горячий. Сравниться с которым не мог никакой иной — ни в этой жизни, ни в жизни демона. Даже легендарный Сэм Винчестер, ее последняя симпатия и надежда, мерк пред памятью о старой повелительнице. Все тело Руби оказывается в распоряжении Лилит, становясь палитрой ее настроения, что меняется как ветер весной. Порой ее поцелуи похожи на касания губ преданной возлюбленной, а порой — на укусы адских гончих. Лилит, забавляясь, покрывает ими все тело своей пленницы, нередко проходясь по шрамам и слизывая ее кровь. Лилит касается мягкими губами ее шеи, плеч, живота, рук… Но никогда Лилит не целует ее в губы. А плеть по прежнему рвет Руби изнутри. Каким? Ужасным. Мерзким. Отвратительным. Самая талантливая из ведьм-учениц, неподражаемая в своей безжалостности и смелости. Самая безрассудная и преданная настолько, что никогда никто не смог бы с ней соперничать. Готовая на все и всегда. Без колебаний убивающая невинных младенцев ради ценных ингредиентов для колдовских мешочков. Готовая легкой рукой убить любого, кто встал на ее пути. Ради собственной шкуры. А порой и ради чистого эксперимента, просто ради того, чтоб посмотреть, как работает новый ритуал. Восхитительно жадная до новых знаний, путь к которым она собственноручно готова уложить трупами. Послушная, идеальная ученица. Идеальный демон, которым ей предстояло стать. — Ты помнишь, — губы Лилит почти касаются мочек ее ушей, а голос проникает ядом в сознание, лишая шанса впасть в сладкую пелену забвения, перейти черту, за которой ни боли, ни страха, ни стыда, — за что ты продала свою душу? Хрипящая, охваченная волной дрожи, Руби, не в силах молвить и слова, лишь отчаянно трясет головой, будто пытаясь скинуть с себя это наваждение. — Тогда я напомню тебе, моя милая. — Лилит снова цепко хватает ее за подбородок, не позволяя отвести взгляд заплаканных глаз. — Ты хотела власти. И силы. Теперь же, получив все это, ты отвергаешь свою мечту. Свою истинную натуру. Маленькая дрянь! — Лилит с размаху бьет по мокрой от слез щеке и резкими движением выводить плеть, заставив Руби содрогнуться в последних, самых унизительных конвульсиях предавшего фантомного тела, а после ощутить себя опустошенной. Во всех смыслах этого слова. Руби точно, до зубного скрежета, знает, что будет дальше. Лилит, подарив ей улыбку, в которую намертво вбито обещание новой встречи, уйдет, оставив ее, разбитую и униженную, на съедение собственным осколкам гордости. Сломанные кости начнут потихоньку срастаться с не меньшей болью, чем при этих разрушении, а кожа затягиваться. Но пламя презрения к себе, что сжигает ее душу, засверкает, неукротимое ничем, сильнее, ярче, ослепительнее, чем все огни Ада. Так проходила не одна вечность, что Руби успела пережить. Но сегодня Лилит остается с ней. А во взгляде демоницы впервые сверкает не животное удовольствие, а слабая, едва различимая обманчивая искорка сочувствия. — Я ведь тоже была человеком. Как и ты. И тоже мечтала быть сильной и независимой. Свободной. Я хотела покорять, а не слепо подчиняться воле Господа. Но я была изгнана за это своенравие. Люди слабы и беспомощны. Но теперь, став демоном, я обрела все, чего хотела. Ты понимаешь, о чем я? Руби кивает. Прах синей птицы начинает медленно опускаться на все старые, недоступные и столь желанные воспоминания. — Мне больно видеть, — проникновенно шепчет Лилит, — тебя на иной стороне. Такая сильная, такая независимая, ты вынуждена подчиняться воле двух недалеких болванов, которые не стоят тебя. Мне не хочется тебя терять. Ты стала бы украшением Ада. Сокровищем. Ты до безумия талантлива. Ты не должна хоронить себя ради глупых людей. Пепел покрывает все старые грезы и мечты. Мечту стать человеком вновь. — Пойдем за мной, и ты получишь все, о чем когда-то мечтала. У тебя будет особая роль в этой истории, ты станешь ее вершительницей. С тобой никто не сможет сравниться. Твое имя станет легендой, даже Аластор будет произносить его с трепетом. Ты станешь всесильной и бессмертной. Разделяй и властвуй, моя дорогая. Хочешь? Руби почти физически чувствует, как что-то ломается с почти оглушающим треском. Не кость. Не тело. А ее воля. — Да, — шепчет Руби, покоряясь воле Лилит, понимая, что ей не излечить этот перелом. — Вот и прекрасно. — хищно улыбается Лилит, гладя Руби по губам, заставляя Руби прочувствовать вкус собственного унижения, — тогда скрепим нашу маленькую сделку. Впервые она целует Руби в губы, а та, чувствуя, как по телу растекается лава, обжигающая, сметающая все на своем пути, безумная и жадная, понимает, что снова попалась в старую ловушку. Что это ее новый роковой поцелуй. ~ 2013 ~