До рассвета

      Огненный круг — пусть не такой широкий, пусть всего лишь цветок горящего газа — огненный круг защитит. Хома верил. Пытался верить. Упрямо убеждал себя, что пока он сидит у зажжённой плиты и смотрит в круг огня — никакие демоны не страшны. Не начнут трястись руки, дыхание не собьётся, сердце не заколотится в бешеном ритме, призрак инфаркта не замаячит на горизонте. Всё будет в порядке, пока Хома смотрит в огненный круг и медленно про себя считает до девяти. Девять — это три по три. Хорошее число.       Марийка, конечно же, не подвела, как всегда продемонстрировав превосходное чувство времени. Она позвонила именно в тот момент, когда Хома уже было собрался робко выдохнуть и поставить, наконец, на плиту чайник. — Как ты там? Не засох без меня? Живой? — Живой-здоровый, чай вот заварить собираюсь, — бодрым голосом ответил Хома.       Каждый раз, когда Марийка уезжала, Хоме становилось настолько оглушительно страшно, что хоть из дома беги, только бы не сидеть одному в пустой квартире. Фанерные полы, не крашенные, наверное, уже лет сорок, скрипели, казалось, просто из вредности, из желания отомстить людям, которые каждый день бессовестно их топчут. И вот так сидишь на диване, пьёшь чай — а пол как скрипнет, будто идёт кто-то чужой. И всё, Хома, иди за новой кружкой. — Полей, пожалуйста, цветы, котёнок, — сказала Марийка, прежде чем попрощаться. — Я скоро вернусь. Всего одна ночь осталась.       И оба они прекрасно понимали, что это будет уже третья ночь подряд, которую Хома проведёт в мучительной бессоннице, пытаясь заглушить страх темноты чтением, видосами про хорьков и едой. Прежде чем съехаться, Хома честно предупредил Марийку: он, помимо прочего, боится темноты и поэтому будет липнуть к ней ночами. «Ничего, как-нибудь переживу твоё присутствие, раз уж мы обручились», — рассмеялась тогда Марийка. Хома виновато улыбнулся. Таблетки таблетками, а всё-таки самые первые, ещё детские страхи — не то же самое, что боязнь публичных выступлений, так легко не заглушить.       После того, как Марийка положила трубку, Хома ещё несколько минут смотрел на круг часов, по которому медленно тащилась секундная стрелка. Пол скрипнул. Ей-богу, будто ходит кто. Хома стиснул зубы и, плохо попадая по клавиатуре смартфона, отстучал сообщение. Несмотря на поздний час — а было уже почти полночь — почти сразу же раздался входящий. Хома, поднеся телефон к уху, сразу же выпалил: — Халява, приди. — Слушай, эта шутка уже… — Да я серьёзно, приди ко мне, а. Вместе с этим твоим. Посидим, выпьем. — У Тиши завтра экзамены, — с сомнением ответил Хоме друг. — Вряд ли согласится куда-то тащиться. Ты там как сам? Деньги есть, может, скинуть? Колёса не кончились? Марийка когда приедет? — Да не, ты что, какие деньги, не в том дело, просто зажух тут. Да ладно, бывает. Готовьтесь там, Тишке удачи. Ни пуха.       Из трубки донеслось отдалённое «к чёрту!». Вот уж кого бы к чёрту посылать, так это Хому. Он бы сейчас с удовольствием поговорил и с чёртом, и с сатаной чайку выпил, и всей остальной демонологии бы двери открыл, только бы не сидеть в одиночестве. Пока студентом в общаге жил — горя не знал: каждый день есть с кем и выпить, и потусить, и просто поговорить, да и вообще — хорошо, когда рядом кто-то есть, даже если бесит.       Хома загуглил, во сколько сегодня рассвет. В 4:13. Ещё четыре часа. Четыре часа в темноте — свет лампочек не давал чувства безопасности — и только после Хома сможет дышать ровнее и даже поспать. Каким же жалким он себя ощущал. При всём своём стремлении к самостоятельности, при всей длительной рефлексии, после нескольких месяцев работы с Марийкиным коллегой психотерапевтом он так и остался всё тем же малышом Хомкой, который храбрится и всегда рад повеселиться в компании, но всё равно нуждается, чтобы его держали за ручку. В универе это делали друзья Халява и Тиберий, паренёк с курса двумя годами младше. После выпуска, когда Халява уже сошёлся с Марийкой, за ручку его водила она — иначе он бы и не задумался о том, что можно отрываться от компьютера, выходить из дома, с кем-то общаться и вообще, собственно, жить. Копирайт приносил неплохой доход, но нормально жить на заработанные деньги Хома начал только съехавшись с Марийкой. Приятели сначала всё шутили, мол, девчонка Хому захомутала — а когда увидели, что он и ожил, и неизменный со старшей школы гардероб обновил, и даже до терапевта дошёл, шутки прекратились. Марийка явно действовала на Хому благотворно.       Но вот её постоянные отъезды убивали. Никуда не денешься: конференции, курсы, выездные лекции — зоопсихолог Марийка Тысяцкая слишком востребованная специалистка, чтобы пропускать хоть что-то, происходившее в академическом мире. Приходилось смириться, благо, это редко занимало дольше трёх дней.       Хома оглядел комнату, погружённую в сумерки, рыжие из-за лампочки накаливания. Двухспальная кровать. Тумбочка. Ещё одна. Фортепиано от прошлых хозяев, им с Хомой оно служило полочкой — и иногда постелью. Горшки с цветами, Марийка их очень любила. В углу полочка с одним образком и лампадой, которая всегда оставалась зажжённой. Когда Хома спросил Марийку, зачем ей, атеистке, икона, та ответила, что это память об отце. Богородица с чёрным ликом. Хома где-то читал, что такие иконы выделяют в отдельную категорию, но напрочь не помнил, что это значит и значит ли вообще что-то — или эти иконы просто темнели от времени. В красном мигающем отсвете лампады изображение выглядело очень жутко, и Хома поспешил отвести взгляд.       На кухне засвистел чайник. Хома, естественно, вздрогнул, как заяц на ниве, заставил себя дышать ритмично и ровно и пошёл обратно, к огненному кольцу. Пусть это выглядит как чистейшее ОКР, но пока Хоме помогает медленно трижды считать до трёх, глядя на огненный круг как на единственную защиту, он будет это делать. Продержаться только пару часов до рассвета, а там можно будет лечь спать. Когда солнце светит, полы не скрипят так страшно, никакие дьяволы не ходят, невидимые, а до приезда Марийки останется всего ничего.