***
— Плетка или розги? Выбирай, — спрашивает альфа. — Плетка, — Лаки терпеть не может розги — боль от них мучительнее, а в их свисте есть что-то не просто пугающее, а именно унизительное. — И сколько? — Тридцать? — Видишь, как ты себя щадишь, бережешь, — ехидно ухмыляется муж. — Пятьдесят? — Пятьдесят, — кивает альфа. — Но только розгами. Ты же не думал, что я выберу то, что тебе приятнее? Лаки обреченно кивает. — И почему я трачу время на твои наказания? — бормочет муж. — На кой черт мне недоделанный омега?! У них ненормальная семья: никто не реагирует так, как ожидается. Доставляла бы порка удовольствие хотя бы альфе, возможно, он за одно это ценил бы Лаки. Того, кто терпит боль, которую ему нравится причинять. Да и омега, говорят, может быть счастлив одним тем, что радует альфу — пусть так, во время наказания. Но муж смотрит на розги устало и холодно, будто жизнь подбросила еще одну утомительную работенку. — Зачем нужны наказания? — спрашивает Лаки, которому кажется: ему уже нечего терять. — Во-первых, ты к кому обращаешься? — К Вам, господин. — Вот так-то. Во-вторых, тебе что, в пансионе этого не объясняли, что ли? Год не спрашивал, а теперь что? — Мы же можем понять друг друга, — пытается достучаться Лаки. — Почему бы просто не договориться? Почему не обойтись без физической боли? Разве альфа не должен заботиться о благополучии и развитии омеги? Я чувствую: меня наказания делают только хуже. Разве я животное, которое надо дрессировать? Пусть те, кому нравится, играют в такое. Но ни Вам, ни мне это не приятно. — Лаки, разве я ищу первый попавшийся повод наказать тебя?! — негодует муж. — Вот только не надо делать из меня деспота. Каких только промахов я не терпел! Наказание — крайнее средство, и я употребляю его намного реже, чем в других семьях. Но моему терпению тоже есть предел. А что касается разговоров… да мы в них просто утопаем. Где это видано! На работе я столько не разговариваю, сколько с тобой. Утром вот опять о чем-то договаривались — и где результат?! Болтология не имеет смысла. Слова — сотрясение воздуха. Реальность — только действия. — Я про другие разговоры… Вы говорите мне, каким стать, но не знаете, какой я. Вы наставляете и мотивируете, но не слушаете. Может, Вы могли бы мне помочь лучше, чем врачи? Достаточно поверить, что я ничего не делаю назло, нарочно. Достаточно доверять… — Да ты обнаглел! — шипит муж. — Не будет омега указывать, что делать альфе. И вообще — больно много о себе мнишь. За всеми твоими тонкостями и сложностями — банальный страх перед наказанием. Опять вместо того, чтобы лечь и терпеть, устроил целый диспут. Разговор обрывается. Но альфа замечает слезы на глазах Лаки, и это его удивляет. Он очень редко видел своего омегу в таком состоянии. — Послушай, — говорит муж уже мягче. — Может, все происходит против твоего желания. Я верю. Но для того и нужны телесные наказания: чтобы правила въелись на физическом уровне. Наши тела — те же животные. Боль запоминается инстинктивно, в следующий раз страх скажет «стоп» неправильным действиям раньше, чем ты об этом подумаешь. Некоторые вещи надо отработать до автоматизма. Лаки, Малыш, я верю, что твоя душа — взрослая, любящая. Но неосознанно ты ведешь себя как испорченный, непослушный ребенок. Вот и будь на моей стороне — против своего тела. Это оно подставляет и тебя, и меня. Это его мы сделаем лучше. Будь умницей, ложись — и терпи, как лечебную процедуру. Лаки подчиняется. Через минуту он уже думает о том, что тело предает его слишком часто. Сейчас хотелось бы, чтобы оно превратилось в изваяние, холодное и твердое, которое в идеале не чувствует боли или хотя бы не шевелится. Эти тонкие длинные прутья можно легко переломить — как они могут доставлять такое мучение? Лаки хотел бы сделать вид, что происходящее его не касается. Просто необходимый ритуал, который он невозмутимо переносит. Будто совсем не больно. Ведь он же не скулящая собачонка, которая боится побоев. Но когда прут снова свистит в воздухе, тело предательски дергается, еще до того как розга опускается на кожу. А когда, очевидно, появляется розовая полоска, Лаки, впитывая жгучую боль, не позволят себе реагировать, но все равно невольно поджимает ягодицы и шумно выдыхает сквозь зубы. Почему нельзя замереть, оцепенеть? Почему тело выдает? Такими темпами дело дойдет и до стонов. А если Лаки заскулит, точно сорвется в рыдания — не от боли, от унижения и презрения к себе. Муж сечет его жестко, быстро, деловито. Не делая пауз, не давая передохнуть между ударами. Лишь иногда прикасается прутом к ягодице, несильно похлопывает, примеряясь к следующему удару. Лаки словно раздвоен. Может, из-за этого все проблемы? Он чувствует, хочет, мечтает об одном, а неуклюжее, больное, жалкое тело делает другое. Вот и сейчас думает будто один человек, а сжимается от режущих ударов другой. Ох. Как же сложно. Розга попадает по припухшему рубцу. Муж теперь бьет внахлест и сильнее, чем вначале. Лаки жмурится, закусывает губу. Да, он ненавидит тело, просто ненавидит! Это оно во время приступов дрожит, задыхается и покрывается холодным потом. Это оно сейчас ерзает, дергается, пытаясь уйти от ударов, которые Лаки намеревался вытерпеть с достоинством. Тело подобно губке, вбирающей в себя вместо жидкости боль. Как хочется стать кем-то другим! Хотя бы таким вот, как муж: спокойным и самоуверенным. Исчезнуть бы — и родиться заново. Умереть. Розга дергает кожу, оставляя просечку, явно проступает кровь. Сколько же Лаки приходится терпеть из-за плоти, которая кажется сейчас некрасивой, испорченной, слабой. Почему он вообще родился омегой? Ненавистная реальность, тошнотворная… По телу пробегает нервная дрожь. Все вокруг — мутное, расплывчатое. Лаки кажется, что он лежит не на устойчивом диване, а на сидении движущейся машины. Лоб покрывается испариной. Что-то происходит. Лаки приподнимается на локтях, оборачивается к альфе. — Лежи, — говорит тот. Лицо альфы едва различимо, словно в тумане. Озноб пробирает отчетливее. Предобморочная тошнота подступает к горлу. Лаки нехорошо. — Феерия, — громко произносит он «стоп-слово». Муж косится на него, недовольно швыряет розги в ведро. — Что случилось? — спрашивает он. — Я не могу больше. — Вставай. Как же хорошо, что есть этот стопор, шанс избежать непереносимое! «Стоп-слово» — то, что отличает наказание от насилия. Конечно, принято терпеть до конца, и альфа лучше знает, насколько строго с ним обойтись, но омега лучше понимает свое состояние. И это право дает надежду на то, что они и впрямь — союзники, хотят одного и того же, работают над одним и тем же. У альфы нет цели растоптать своего спутника жизни, затравить, сломать. Муж вертит Лаки, осматривает его, проверяет следы от розог. — И чего ты не можешь? — раздраженно спрашивает он. — С тобой все в порядке. Даже ребенок вынесет пятьдесят ударов. Ты возомнил, что можешь прекращать наказание, когда в голову взбредет, чуть станет несладко? — Мне плохо. Послушайте… — Тебе и не должно быть хорошо, — не дает вставить слово муж. — «Стоп-слово» для ситуаций, когда не можешь терпеть, а ты просто не хочешь! Сейчас я тебя отучу привередничать раз и навсегда… Ждать. Альфа уходит и что-то ищет в другой комнате несколько минут. Сердце Лаки выпрыгивает из груди. Он думает, что потеряет сознание — и хорошо, пусть муж увидит, что он не притворялся. Но тело предает его еще раз: от встряски, обиды и испуга признаки приступа исчезают, словно от запаха нашатыря. Дрожь отступает. Лаки начинает видеть яснее. И он вполне отчетливо видит, как альфа возвращается с кнутом в руке. — Молчать! — приказывает он омеге. — Я и так знаю, что происходит. Кто-то слишком надменный, слишком горделивый. Слезки подступили — и ты все останавливаешь?! Лучше бы раскаялся хоть немного! Вот сейчас ты у меня и покричишь, и поплачешь. Посмотрим, сколько ты способен вынести на самом деле. Разве это справедливо? Разве кто-то имеет право так с ним обращаться? Лаки смотрит на мужа так, будто видит его впервые в жизни. Кто этот человек, в которого он был влюблен? Почему он не узнал его получше до свадьбы? Почему поддался очарованию, пьянящим светлым чувствам, жажде близости? Что Лаки делает в его доме? Где же здесь хоть какое-то «мы», если они напоминают ненавидящих друг друга врагов? — Я ухожу от тебя, — тихо говорит Лаки. — Ложись, — разозленному мужу не терпится осуществить задуманное. — Потом поговорим. Ляг — или свяжу. Лаки не думал, что когда-то испытает на себе кнут — мощное и жестокое орудие наказания. Когда дело доходит до него, спустить шкуру — не образ, а жуткая реальность. Теперь Лаки не думает ни о чем, кроме боли. Точнее он не способен думать, только ощущать. Щелчок кнута, хлопок о кожу, невыносимое давление, будто место удара сдавили в тисках, будто рубанули топором, а затем полыхающая, бесконечная, топящая сознание боль. Муж бьет и по спине, и по ягодицам. От ударов по торсу страшно, кажется, кнут переломает ребра. На уже высеченной заднице кожа моментально лопается. Кажется, там уже не ягодичные мышцы — сырые бифштексы. Лаки впивается зубами в собственную руку, но все равно глухо стонет, подвывает, дергается. Слезы катятся, словно капли воды из крана — постоянно и почти незаметно. Не от переживаний, не от плача — рефлекторно. Муж нещадно обдирает кожу ударами. Кровь сочится по всему телу. Сердце сдавливает в груди. Умереть бы. Боже, какая пытка! Ненавижу — говорит Лаки эта огненная боль. Ненавижу мужа. Ненавижу всех альф на свете. Это он виноват, а не я. Ненавижу. Пусть ему будет так больно. Пусть он сдохнет. Нет больше ни гордости, ни чувства вины, ни хороших воспоминаний. В какой-то момент, когда Лаки кажется, что он превратился в освежеванную тушку, он начинает кричать, до хрипов, до срыва голоса. Он словно заживо горит в пожаре, и превращается в другого человека. Но это чистый вопль, почти безумный — никаких молений о прощении и просьб о пощаде муж, к своему удивлению, так и не услышал от вроде бы нежного омеги.***
Неделю Лаки восстанавливается. Он — неслыханное дело — отказывается от помощи мужа. Исцеляет кое-как спину сам себе мазями и травяными настоями. Достать до всех ран он, конечно, не может. Наносит лечебные средства на простерилизованную простыню и закутывается в нее, хотя это простое движение требует немало усилий воли: ткань словно прикасается к обожженной поверхности. Обеспокоенный альфа вызывает Лаки врача, после чего к терапии добавляются прописанные им медикаменты, и выздоровление идет быстрее. Омега даже не пускает мужа в свою комнату. Альфа и не знал, что она запирается. Когда на пятый день муж ломится к Лаки в дверь и напоминает об обязанностях омеги и супружеском долге, из закрытого помещения доносится только взрыв злобного хохота. Возможно, альфа действовал бы иначе, но Лаки твердит, что подает на развод, как только кожа заживет. Брачный ошейник он вышвырнул на пол в коридоре, возле двери в комнату. Муж понимает, что все кончено, не до воспитания, и, возможно, сам рад поскорее расстаться. В конце недели доктор приходит повторно. Он осматривает рубцы на теле Лаки и удовлетворенно хмыкает, что-то пишет. — Что же Вы такого натворили, что муж так рассердился? — добродушно спрашивает врач — скорее всего, бета. — Почему я? — с вызовом спрашивает Лаки. — Может, мой муж — жестокое чудовище?! Доктор смущается, отводит глаза. — Это меня не касается. Миленький, ну не горячитесь: омегам всю жизнь приходится терпеть. Так природой устроено. Рожать тоже больно… — Я Вам не миленький, — огрызается Лаки. Он говорит себе, что через день-другой с этим браком будет покончено. И не только с ним. Лаки перейдет в беты. Он с удовольствием станет работать и содержать себя самостоятельно. Никакого самосовершенствования с помощью альфы — к черту! Все ложь. Никакого дополнения, никаких «омега без альфы несчастен» и «смысл жизни омеги — в рождении детей». Да, прошения о переходе омег в беты рассматриваются во много раз дотошнее, чем подобные же запросы от альф. Надо же кому-то рожать, воспроизводить население. Но Лаки дойдет до конца. Добьется. Осуждение дяди, родственников, знакомых?! Плевать. Ненавижу альф. Ненавижу. Вот если бы его муж сам испытал подобную боль…***
Ночью Лаки выходит на кухню — попить воды. И натыкается там на альфу, которого мучает бессонница. — Ну, наконец-то ты выбрался из логова, — усмехается муж. — Зажили-то ранки? Врач сказал: все в порядке. Лаки, замерев, молчит. Смотрит. — Ну не злись, не злись, — говорит альфа тем тоном, которым успокаивают капризничающих детей. — Наказал тебя строго, понимаю. Но не ты первый, не ты последний… Что ж теперь-то… Забыли… Кухонный нож каким-то образом оказывается в руке Лаки. Взмах — и кровавая полоса расцветает на коже мужа. Взмах — и лезвие впивается в его плечо. Лаки не собирается убить его или покалечить, как и альфа не собирался, размахивая кнутом. Лаки лишь с жестоким торжеством видит искаженное испугом лицо, слышит вскрики боли, а дальше уже плохо осознает, что муж наваливается на него, выкручивает руки, отбрасывает окровавленный нож, связывает… Совместного будущего нет. Шанс стать бетой утерян. И человек, которым он знал сам себя, тоже исчез.