Биение звёздного сердца

      В комнате пахнет сиренью.       Назвать заваленное разномастным, разноцветным, разноразмерным хламом помещение комнатой не поворачивается язык даже у Роджера, привыкшего к умеренной степени беспорядку, — скорее уж чердак с чудесами, где из каждой шкатулки может выскочить чёрт, а любое зеркало нет-нет да и окажется проходом в параллельное измерение: Брайан, по крайней мере, слишком уж пронзительным взглядом неизменно смотрит куда-то в глубины отражения, а им ли, физикам-иномирцам, о таком не задумываться.       Сирень одуряющим ароматом проникает в каждый уголок, остаётся слоем сусального золота на запылённых поверхностях, вплетается в вязаные платья и расшитые кружевами рубашки, лёгкой поступью шагает по разметавшимся на столе роджеровским прядям, перебивает даже терпкий парфюм Фредди — тот ещё час назад игриво дёрнул плечом и сорвался с места подобно болиду, оставляя Роджера мучиться в догадках, — но шлейф его духов по-прежнему висит в воздухе, точно напоминая, что Булсары, может, и не видно, но он всё ещё неподалёку и ощутимо здесь.       Послеполуденное солнце медленно ползёт по горизонту, оставляя на небосводе размазанную позолоту, лениво, почти мельком, заглядывает в окно Кенсингтонской лавки, высвечивая мелкие пылинки в воздухе, диффузией соприкасается с пьянящим запахом, заставляя Роджера чихнуть и наконец вылететь из состояния дремоты.       — Сколько раз говорил ему, давай разберём тут, — он, кряхтя, перетекает из полулежащего состояния в относительно вертикальное, садится на шатком стуле по-турецки и обхватывает лицо ладонями. — Пылища, как в библиотеке, хоть книги начинай расставлять, дышать нечем!..       В противовес собственным словам он немедленно закуривает — последняя сигарета извлекается тонкими пальцами из пачки, которая тут же за ненадобностью сминается и отправляется в мусорное ведро, — задымляет воздух вокруг ещё сильнее, но хотя бы открывает окно, высовываясь из него едва ли не наполовину. Глаза Роджера блаженно жмурятся, пока барабанщик с наслаждением затягивается и подставляет позднему майскому солнцу побледневшее за долгий осенне-зимний сезон лицо.       Спокойствие.       Даже птиц слышно где-то в ветвях.       Идиллию нарушают бесцеремонно, грубо, разбивают на тысячу осколков приятно-вязкое дремотное настроение: Роджер испускает гортанный вопль, когда чувствует на вороте рубашки и животе чужую хватку, и готовится незамедлительно отвесить кое-кому крепкий подзатыльник (по ощущениям, сейчас будет огребать внезапно вернувшийся Фредди, потому что никому другому в здравом уме не пришла бы мысль вот так хватать только расслабившегося человека).       — Да какого!.. — Тейлор осекается, когда, вопреки всем предположениям, обнаруживает около подоконника Брайана, который немигающим взглядом смотрит прямо на него и, кажется, даже не думает возмущаться в ответ. — Даже покурить спокойно не дадут, — чуть сварливо добавляет он. — Тебе чего?       — Идиот, — коротко характеризует Брайан. — Захожу — пусто, пылища, дым. А тут чья-то задница из окна торчит. Думал, выброситься хочешь… от жизни такой. А нам без барабанщика никак, — поясняет Мэй, без улыбки отступает назад и присаживается на край стола, попутно едва не сбивая какой-то невероятно антикварный подсвечник: Роджер даже забывает возмутиться такой неаккуратности.       Вместо этого Тейлор, за несколько месяцев к специфичному чувству юмора гитариста привыкший, разражается хриплым смехом и возвращается на обжитое место на стуле. На столе забыта открытая баночка с жёлтой гуашью — Фредди что-то рисовал к своему учебному проекту прямо в лавке, сетуя на то, что ничего не успевает, и Роджер внезапно ловит себя на странной — определённо навеянной дурящим ароматом — мысли, что смешно бы опустить в эту гуашь палец и потом провести по щеке Брайана, увидеть в его глазах умилительное недоумение, сфотографировать разрисованного кудрявого астронома и проявленную фотографию пакостнически не отдать — перебьётся, а вот Роджеру будет весело на неё смотреть.       Абориген из дикого племени.       А не будущий учёный.       Роджер весело хмыкает, неотрывно глядя на Мэя, но объяснять что-то озадачившемуся Брайану не торопится: только подпирает подбородок ладонью и завинчивает на баночке крышку от греха подальше. Говорят, люди не так уж далеко ушли от своих пещерных предков.       — Только не говори, что пришёл только за тем, чтобы спасти неудавшегося суицидника, — Тейлор всё-таки докуривает сигарету, которую честно хотел выдымить в окно и не портить воздух. — Между прочим, я и не собирался прыгать, у тебя совсем мысли едут на почве сессии, — доверительно сообщает он.       Брайан мрачновато хмыкает.       — Прыгать, может, и не собирался, но, зная твою удаль, мог попросту вывалиться.       — Мы работаем на первом этаже.       — И я по-прежнему не уверен, что ходить переломанным намного приятнее. И куда больше не уверен в том, что то, что вы делаете, можно назвать громким словом «работаем».       Роджер показательно закатывает глаза и шумно фыркает, в один звук вмещая всё, что думает по поводу дельного, в общем-то, замечания гитариста. Со скучающим видом заглядывает в вазочку на прилавке, где по изначальной задумке должны были храниться карамельки и леденцы для посетителей: так, знак внимания, расположение клиентов к бизнесу. Карамельки в первый же день перетаскал Фредди, вишнёвые леденцы достались Роджеру — посетителей за день не прибавилось ни одного, так что не очень было и жалко. Теперь в вазочке одиноко валяется последняя конфета в яркой обёртке, словно дразнясь своим видом, — Тейлор бросает быстрый взгляд на Брайана, который выглядит немногим лучше просвечивающих вампиров с картинки из детской книжки, и толчком пододвигает стеклянную тару к товарищу по группе, несчастью и вообще много чему ещё, на самом деле.       — Угощайся, — роняет он, почему-то стараясь, чтобы в голосе звучало поменьше заботы. — Может, занудствовать перестанешь.       В ответ на немой вопрос, явственно читающийся в глазах Брайана, Тейлор только дёргает головой, мол, не буду, наелся уже этих конфет, и с отстранённым любопытством смотрит, как длинные пальцы с оторвавшимися кое-где заусенцами медленно, несмело тянутся к вазочке. Роджеру вдруг делается весело смотреть на катающего во рту вишнёвый леденец Мэя.       — Может, скажешь уже, чем я обязан такому великосветскому обществу? — хмыкает Тейлор, растирая пальцами виски и чувствуя, как подкатывает головная боль и стойкое нежелание заниматься какими бы то ни было делами. Не то что он так уж сильно собирался, но…       — Просто, — Брайан чуть дёргает головой и говорит осторожно, словно двигаясь по минному полю и опасаясь сделать хоть один неверный шаг, — пришёл. Хотел тут посидеть у вас, дописать реферат. В библиотеке уже лёгкие выплёвываю от пыли, а дома сегодня шумно. Сдавать утром.       Солнечный луч мажет по роджеровским ресницам, пока тот молчит и зачем-то считает про себя секунды, прежде чем ответить хоть что-нибудь: а Брайан почти боится, будто Роджер может отказать.       Но Тейлор не отказывает: успевает на секунду опередить Мэя, который, кажется, уже готов дать заднюю и сказать что-то о том, что если у тебя были дела или я помешаю, то…       — Да сиди сколько угодно, мне-то что, — Роджер дёргает плечом и вдруг улыбается, снимая витающую в воздухе напряжённость. — Мне тут всё равно одному до вечера сидеть, вдруг хоть одна пропащая душа заглянет, а Фред сбежал куда-то, засранец… даже не объяснил ничего, представляешь?       Брайан выдыхает тихо и будто бы даже с облегчением: и впрямь, что ли, думал, что Тейлор его прогонит? Он заметно расслабляется, словно кто-то снимает с него невидимые оковы, легко соскальзывает с края стола и даже улыбаться начинает по-другому: тепло, лучисто и почти по-домашнему. Где-то на задворках сознания у Роджера пролетает мысль, что надо почаще давать Мэю знать, что всё хорошо, может, тогда он хотя бы перестанет выглядеть как натянутая струна, готовая вот-вот разлететься с гулким звоном.       — Ладно, — бодро возвещает Тейлор, соскакивая со стула и пружинистым шагом удаляясь в подсобку, которая выглядит на удивление куда менее захламлённой. — Чай будешь? У нас кипятильник есть.       — Буду… пожалуйста, — добавляет неизменную вежливость Брайан и чуть фыркает с заметным весельем, когда из подсобки доносятся негромкие ёмкие характеристики чёртовых членов королевской семьи, в детстве, по-видимому, утерянных и по случайности затесавшихся в нормальное общество.       Колдовства, пожалуй, не существует, по крайней мере, точно не в пыльном мокром Лондоне и уж точно не в ходящей ходуном лавчонке на Кенсингтонском рынке, а если и было когда-то, то всех славных представителей чародейского ремесла посжигали в средневековье, но сейчас Роджеру, возвращающемуся с двумя дымящимися кружками, кажется, будто Брайан как раз какой-нибудь последний уцелевший на Земле колдун: слишком уж разительно меняется с его приходом атмосфера в крохотном закутке. Он успевает разложить карты и чертежи, щедро разлить вокруг себя мерцающую таинственность, словно сам Млечный путь ненадолго пробил портал прямиком на Кенсингтон Хай Стрит, и принять вид настолько трепетно-неземной, что Роджеру хочется хорошенько зажмуриться и вновь открыть глаза, чтобы убедиться, что Мэй и вправду настоящий.       — Жасминовый, — уточняет Роджер, ставя перед Брайаном обжигающе горячую кружку. — Фред сам его из разных сортов собирал.       Мэй поднимает голову от тетради и чуть затуманенным взглядом окидывает кружку и заодно — Роджера, так любезно решившего сообщить, что именно находится в кружке: зная их с Фредди сумасшедшинку одну на двоих, не удивился бы, что вместо чая у них водятся какие-нибудь дурман-травы или ещё что повеселее. Впрочем, сейчас ему настолько всё равно, что, будь там хоть колдовское зелье, выпил бы, не поморщившись.       — Ага. Спасибо.       В воцарившейся вновь тишине комнаты вдруг начинают отстукивать секунды стрелки часов, — давно живущие своей жизнью ходики дают о себе знать. Роджер с интересом смотрит поверх мэевской головы, как секундная стрелка, несколько раз дёрнувшись около зенита, решает поползти в обратную сторону: к таким фокусам от часов он привык и не даёт Фредди сменить батарейку вот уже месяц, каждый раз вопя на весь Кенсингтон, мол, тронешь — я тебе эту батарейку в рот засуну, оставь мои часы в покое! — потому что идущие в обратную сторону часы он видит в первый раз и немедленно решает, что это куда интереснее, чем часы, без заскоков выполняющие свои прямые обязанности.       Интересно, а что скажет Брайан, если заметит?       Брайан, наверное, возмущаться не станет.       Можно предложить ему провести какой-нибудь супер-умный эксперимент и узнать, точно ли их лавчонка не является местом для перемещения в пространстве и времени. Вдруг в часах запрятан сложный механизм машины времени? Мэй умный, точно разберётся, что с ним делать. А там, глядишь, махнут куда-нибудь в будущее и вернутся обратно через минутку.       Нарушать умиротворение, в кои-то веки посетившее не только Кенсингтонский рынок, но и — внезапно — душу Роджера, ему не хочется: не хочется бросаться в Брайана кусочками смятой бумаги, не хочется гадостно хихикать, глядя, как тот пытается не раздражаться и сосредоточиться на работе, — а периодически проверять, где у будущего астрофизика находится грань спокойствия, было у Тейлора одним из любимых развлечений. Сейчас же Роджер неожиданно для самого себя просто затихает, не пытаясь наводить вокруг суету и беспорядок, и наблюдает.       «Странный, — пролетает в голове мысль. — Нездешний».       Нездешний — было на девяносто семь процентов о Мэе. Нездешний — когда улетал куда-то в астрал на сцене, когда перебирал струны гитары, когда, теряя чувство реальности, запрокидывал голову в небо и смотрел вдаль, словно выискивая то, о чём другим знать было не нужно. Нездешний — когда начинал говорить о сложной связи между музыкой и физикой, мол, даже ноты — это те же формулы, просто записаны иначе. Нездешний — когда случайно ронял чашку и не успевал поймать её в полёте, когда вместо свитера зимой по привычке надевал тонкую белую рубашку, больше подходящую для тёплой осенней погоды, и вздрагивал всю репетицию.       Когда увлечённо что-то считал, зачёркивал, переписывал начисто с одного листа на другой, — тоже казался нездешним.       На три обыкновенных процента — Роджер уверен — Мэй похож на человека, когда в дурном настроении сжимает зубы, чтобы не ругнуться покрепче, и иронизирует в пять раз сильнее, чем следует.       А что у него в голове?       Вопрос накрепко заседает в голове Роджера, у которого тут же пропадают остатки желания и самому сделать хоть что-то полезное — хоть те же задачи решить по микробиологии, пока единственный возможный собеседник всё равно занят. В сущности, что он вообще знает о Брайане? Имя (даже второе), день рождения, что он из Хэмптона и любит звёзды.       Это при знакомстве.       Знает, что вдохновляется Джими Хендриксом и мечтает однажды встретить его и сказать, сколько он для него значит в музыкальном отношении. Знает, что не любит медиаторы, хоть и всегда на всякий случай таскает в кармане один — не то как запасной, не то как некое одному ему понятное напоминание.       Это — в течение полугода после знакомства. Брайан в целом не очень любит говорить о себе, поэтому Роджер просто подмечает редкие детали, которые временами случайно выбираются на поверхность, — как правило, либо в минуты огромного положительного адреналина, либо после крайне отвратных выступлений и полного душевного раздрая, когда сил закрываться просто нет.       А ещё у него очень красивые волосы, которые своими завитками похожи и впрямь на что-то космическое, — как тёмная материя, как завихрения беззвёздного пространства.       Ну, это уж слишком.       Роджер мысленно одёргивает себя за странную мысль и дёргает головой, чтобы вернуться обратно на землю, и случайно натыкается на поднявшего голову Мэя, который озадаченным взглядом смотрит на залипающего на него Тейлора вот уже несколько минут.       — Ты спросить что-то хотел? — негромко интересуется Брайан, делая вид, что не замечает, как Роджер вдруг начинает смущённо ёрзать.       — Я… да, — невнятно мычит Тейлор, надеясь, что не слишком долго буравил гитариста взглядом — в конце концов, ничего такого, просто задумался. — Какое твоё любимое созвездие? — не найдя ничего лучше, выпаливает он.       — Кассиопея, — не задумываясь ни на секунду, отвечает Мэй, заметно оживляется и даже кладёт на стол карандаш. — Она кажется идеальной по своей конструкции, практически всегда видна на небе и напоминает о летних ночах — со сверчками, запахом травы и ночи. А ещё — как будто вход в Страну Чудес.*       Роджер забывает выдохнуть и только чуть ошарашенно смотрит на Брайана, который даже не стал нести всякую астрономическую чушь про мицары, пульсары, координаты и прочие не вполне близкие Тейлору термины, а объяснил всё куда проще и, по-честному, роднее. Потому что Роджер прекрасно знает, каково это — летней ночью лежать на крыше дома и выискивать знакомые звёздные узоры, словно останавливая время. Потому что Роджер читал «Алису в Стране Чудес» и тоже считает, что если хочешь куда-то попасть, нужно бежать как минимум вдвое быстрее.       — Круто, — выдыхает он. — А ты… в самом деле — про конструкцию? В смысле, там и правда какая-то глобальная идея, — Роджер разводит руками, искренне надеясь, что не звучит как последний идиот, — типа золотого сечения, но про звёзды?       Брайан улыбается и прикусывает уголок губ.       — Нет, конечно. Это я так. Просто мне кажется, что Кассиопея как созвездие очень хорошо сложена. Даже без глобальной идеи. Хотя Пифагор считал устройство неба гармоничным и практически возведённым в абсолют… — Мэй прерывается, натыкаясь на непонимающее, восторженное лицо Роджера. — Не бери в голову, — поспешно добавляет он. — Меня может заносить.       — Да я против, что ли, — чуть неразборчиво сообщает Тейлор. — Пусть заносит. На живого человека похож зато, а не на выдуманного отличника из книжки, — он не удерживается от колкости и мстительно всё-таки запускает в Мэя скомканный бумажный шарик из ручки — словно застеснявшись собственных мыслей, пытается скрыть всё за стеной привычной иронии.       — У вас часы отстают, — сообщает Брайан, прикрываясь от летящего в него комка тетрадью.       — Нет, не отстают.       Привычка Роджера спорить с очевидными вещами для него не нова, но сейчас, когда собственные часы Брайана показывают половину шестого, а часы в лавке утверждают — без четверти одиннадцать, идея опровергать факты ему кажется по меньшей мере странной.       — Как — не отстают, — Брайан чуть дёргано хмурится. — Они не то что отстают — они вообще идут в обратную сторону. Это нормально?       — Да, нормально, — как ни в чём не бывало откликается Тейлор. — Так положено.       Кем положено и почему именно так — Брайан решает не разбираться, но на всякий случай сообщает:       — Часы должны правильно ходить, иначе зачем они вообще нужны.       — Не указывай моим часам, — буднично отметает Роджер.       — Извини, — почти машинально говорит Мэй.       Первая мысль о том, что хорошо, что Тейлор ничего не успел сказать про машину времени, тут же сглаживается осознанием, что Брайан вообще-то ничего плохого сказать не хотел и даже извинился — на самом деле, Роджеру очень мало надо, чтобы поменять мнение о человеке в лучшую сторону и простить ему все грехи.       Роджер наконец прекращает бессовестно разглядывать Мэя и вести беседы с самим собой, решая, что гитариста он и так видит почти каждый день и вовсе незачем ему пытаться влезть к нему в голову, тем более что запутаться в ней можно ещё на самой поверхности. Солнце окончательно покидает комнатушку, так что хочется включить свет, чтобы не сидеть в потёмках, а сирень с наступлением сумерек словно начинает пахнуть ещё сильнее. «Точно, — решает Роджер, — во всём виновата сирень. Точнее, виноват Фредди, который надрал веток в садах и притащил её сюда — умы смущать».       Он лёгким движением опрокидывает остатки чая в цветочный горшок, в котором пытается расти антуриум, и задвигает чашку в угол стола: идти мыть её, полоскаясь в холодной воде, хочется сейчас меньше всего, а завтра он всё равно придёт раньше, чем Фредди — тот вечно появляется позже положенного, — поэтому даже не успеет получить по шее за немытую посуду. А не пойман — не вор, как говорится.       Тишину комнаты разрезает негромкий смех: Роджер вздрагивает, как схваченная в курятнике лиса, но запоздало понимает, что никакого зла в смехе нет — Брайан улыбается искренне и мягко, от глаз идут мелкие морщинки — почти как рябь по тёплой воде.       — Стало быть, вот на какой антуриум мне жаловался Фредди на той неделе.       — Анту… а, эта хренота, — опомнившись, кивает Тейлор. — Жаловался?       — Ну да. Говорил, что с месяц назад принёс — исключительно во имя эстетики — комнатное растение в вашу лавку, чтобы, сказал, радовало глаз и приманивало посетителей. А потом у него листья начали желтеть и цветки засыхать. Сказал, что всё из-за того, что он тебе запретил к цветку приближаться, а ты всё равно его наверняка трогаешь, пока он не видит. Утверждал, что из вредности и желания насолить.       Горло изнутри начинает царапать истерический смех, и Роджер не собирается себе в нём отказывать: запрокидывает голову и громко хохочет, понимая, что только что спалился в своих мелочных душевных порывах.       — Нужен мне его цветок, на кой чёрт сдался, — поясняет он, пытаясь говорить разборчиво сквозь душащий его смех. — Я его и пальцем не тронул, а от заварки в почве ничего не сделается! Нервные какие эти растения, — он закатывает глаза, — а сдохнет он скоро от пылищи и затхлости, я ему — не цветку, а Фредди — сто раз говорил, уберись, уберись, а он говорит, что трогать ничего нельзя, потому что фен-шуй и все дела, а меня, мол, вообще к живому подпускать опасно!..       Вместе с ним начинает смеяться во весь голос и Брайан, который впервые, кажется, с самого их знакомства не пытается впихнуть себя в какие-то рамки приличной громкости смеха и разговора, — и Тейлор задворками сознания отмечает, что такой Мэй нравится ему куда больше, чем тот, у которого словно всё выверено до тысячных долей, а спонтанность живёт разве что в музыкальных импровизациях.       Время летит незаметно и будто бы правильно: то, чего Роджеру временами не удавалось добиться ни спонтанностью в выполнении всех дел разом, ни тщательным планированием, что и когда он должен сделать, чтобы всё успеть, вдруг само по себе появляется сейчас. Он успевает и решить задачи, и всё-таки выйти в общую уборную — ополоснуть чайные чашки, и поболтать с Брайаном на отвлечённые темы: тот охотно идёт на разговор и даже предлагает темы для обсуждения сам, начиная недавно вышедшими рассказами Брэдбери и заканчивая тем, кому как нравится прыгать в море с пирса. Ответить себе на вопрос, причиной ли его разговорчивости дикая усталость Мэя и отсутствие сил на самоконтроль в общении или всё-таки атмосфера лавки располагает к беседам, Роджер затрудняется, но единственное, в чём он уверен точно, — это в своём совершенном одобрении таких бесед и желании устраивать такое чуть чаще, чем раз в полгода.       — Роджер, — тихо зовёт его Брайан, когда Тейлор в три погибели складывается в потёртом кожаном кресле и прикрывает глаза. — Я сказать хотел.       — Ну, — бубнит Роджер, не размыкая ресниц. — Собрался признаться мне, что ты по ночам в подпольные гей-клубы ходишь? Ну так у меня с этим проблем нет.       — Вот дурак, — с чувством произносит Брайан, а Роджер подглядывает сквозь ресницы, как отреагирует на почти неприличную шутку такой приличный астрофизик: реагирует он забавно, краснеющими щеками. — Я не об этом.       — Тогда прекращай тянуть кота за выступающие места и скажи уже.       — Я, наверное, мог пойти сегодня в библиотеку, — Брайан почти даже не говорит, а отзывается лёгким шелестом. — То есть… посидел бы с бутылкой воды, не так критично. Но… мне просто сегодня очень не хотелось оставаться самому по себе, я просто совсем уже не могу решать это всё молча и без отвлечения, ощущение, что скоро сдохну среди формул, поэтому решил немного обнаглеть и прийти делать всё у вас. Просто чтобы ты знал и это не было… до конца обманом.       От неожиданности и полнейшей непривычности заявления Роджер с подлетающими под чёлку бровями даже принимает вертикальное положение и несколько секунд молчит, не понимая, что тут вообще можно ответить.       — Ты думаешь, что я сейчас тебя отсюда выставлю и скажу, что ты лжец и подлец? — осторожно интересуется он, глядя на замершего Мэя.       — Э… нет? — Брайан даже забывает спрятать полувопросительную интонацию.       — Тогда я не понимаю, в чём проблема просто прийти, — Тейлор зевает во весь рот. — Мы не на светском приёме, хорошо? И у нас не Букингемский дворец, чтобы ты ещё объяснялся мне тут.       — Вдруг бы я помешал.       Роджер истерически хихикает.       — Чему, родной? Витающей в воздухе тоске? Сам же видишь, к нам ни одна душа за день не заглянула. Сидим, пылимся. Поэтому уймись, и ничему ты не помешал. Если хочешь знать, — после короткой паузы добавляет Роджер, — мне было приятно.       Непонимание во взгляде Мэя можно черпать ложками.       Этому парню явно слишком редко говорят, что с ним приятно.       — Мне было приятно, что я тут не сидел и не сдыхал в одиночестве, а ты периодически вещал что-то интересное. Ну так, — он пожимает плечами, — про космос и всё такое. На репетиции же из тебя и слова не вытащишь не о квинтах.       — Оу, — только и может сказать Брайан. — Наверное, спасибо.       Роджер хмыкает и возвращается в кресло.       — На здоровье. Обращайся.       Сирень режет тонким лезвием аромата внутренности, моментально заживляя их лёгкими нежными прикосновениями нового вдоха. На улице давно темно, и у Роджера, балансирующего на грани между сном и явью, не возникает ни малейшего желания поинтересоваться, который час и не пора ли ещё закрывать лавку чудес. Брайан по-прежнему уютно поскрипывает карандашом по бумаге, изредка прочищая горло и шурша разложенными на столе бумагами, кажется, однажды даже шёпотом отпускает крепкое словечко в адрес эксцентриситета орбиты спутника: Роджер улыбается сквозь сон и отмечает, что такие моменты человечности словно вплетают в его собственное видение Брайана новые полутона, которые его на удивление привлекают.       — Роджер, — тихий шёпот и лёгкое прикосновение к плечу заставляет его заворочаться и с трудом разлепить глаза. — Прости, я совсем потерял счёт времени. Может, мы… пойдём домой?       — Домой, — сонно повторяет Тейлор. — Ага. Пойдём.       — Прости, что тебе из-за меня так поздно пришлось здесь торчать, — с извиняющимися нотками говорит Брайан, глядя, как Роджер со скоростью виноградной улитки ползает по комнате и собирает раскиданные вещи: тетрадку, куртку, рюкзак.       — Ещё раз извинишься, откушу тебе нос, — сипло обещает Тейлор, словно для него в порядке вещей откусывать людям носы. — Собирайся давай. Господи, ты что, припёр сюда ещё и гитару? Ты дни перепутал?       — Вообще-то да, — Брайан с облегчением хмыкает. — С утра по привычке схватился за чехол, вылетел из дома — проспал. Думал, что уже четверг, а сегодня не четверг. Репетиции не должно быть. А возвращаться уже поздно было.       — Вот чудик, — качает головой Роджер. — Ладно. Пошли в метро… постой, сколько, ты сказал, сейчас времени?..       — Около полуночи, а что?       Роджер тихонько воет. Ну да. Везёт как по заказу.       — Метро закрылось, вот что. И автобуса теперь чёрт дождёшься.       Лицо Брайана успевает сменить несколько эмоций за раз: сожаление, отчаяние, даже, кажется, проскакивает обида на самого себя — в итоге калейдоскоп останавливается на выражении крайне скорбном.       — О боже. Я совсем забыл, что… да уж.       — Не унывать, — веско наставляет Тейлор. — Поднимай задницу. Что нам теперь, ночевать тут… ну только если ты не хочешь, — иронично добавляет он, — пополнить список необычных ночёвок крохотной кенсингтонской кладовкой.       — Пешком? — Брайан улыбается слишком весело для человека, который провёл последние как минимум шесть часов в согнутом положении и прожигал мозги числами и формулами.       — Пешком, — не менее весело подтверждает Роджер. — Где-то тут у меня были палочки. Подожди, найду…       — Зачем? — машинально спрашивает Мэй, пока Роджер переворачивает вверх дном коричневый сундук вполне себе викторианского вида.       — Чтобы как дебил не выглядеть, пусть думают, что мы и правда с репетиции возвращаемся, — невозмутимо поясняет Роджер, и Брайану трудно удержаться, чтобы не рассмеяться в ответ на такую роджеровскую придурь, потому что, в самом деле, перед кем он собрался рисоваться в полночь – вопрос открытый.       Вокруг на удивление тихо — слишком тихо для Кенсингтона, но в то же время достаточно шумно для буднего вечера. Где-то за поворотом шуршат мусорными мешками, закидывая их в грузовик, мяукает кошка, слышится хруст веток дерева — кажется, ещё один умник решил наломать себе сирени. Роджер тихо хмыкает в разбавленную ароматами и звуками июньскую темноту и украдкой смотрит на идущего чуть впереди Мэя.       «А я, — с волнением произносит Брайан в один из сегодняшних моментов, когда они — отвлекаясь, по правде сказать, куда чаще, чем делая что-то по существу — болтают о своих профессиях, — просто хочу развеять стереотип, будто физика — это скучно, а её представители — сплошь почтенные джентльмены преклонного возраста, насквозь пропитавшиеся пылью фолиантов!..»       Роджер улыбается. Чудаковатые — да. Неземные — решил для себя ещё днём. Странные чуточку. Но точно не скучные.       В конце концов, чего только стоят эти его проникновенные тексты и заставляющие перечитать написанное второй раз метафоры, в которые вложено куда больше, чем кажется на первый взгляд. И, конечно, эта искра, почти сумасшедшинка во взгляде, когда загорается темой и готов говорить пылко, искренне, даже не заботясь, действительно ли кто-то слушает.       Роджеру — ну так, по секрету даже от самого себя — слушать и наблюдать нравится.       Июньская ночь — как концентрированное в пробирке варенье: густое, ароматное, во рту отпечатывающееся. Две фигуры — повыше, посдержаннее, и пониже, порасхлябанней, — ныряют из тёплых фонарных озер снова в темноту, вновь выныривают — бредут неторопливо, будто и торопиться им некуда. Гитара оттягивает Брайану плечи, отчего он время от времени тянется к ремешку чехла, чтобы хоть немного ослабить тяжесть, у Роджера за спиной — рюкзак зачем-то с учебниками, будто пользуется он ими чаще, чем раз в месяц, но Тейлор вдруг ловит в моменте некую романтику: вот так идти среди ночи в тишине, не ища, чем бы её заполнить, как будто вам и слова не нужны вовсе.       — Мне направо.       Негромкая, чуть хрипловатая от долгого молчания реплика выдёргивает Роджера из омута собственных мыслей: он и не замечает, как пройдены несколько станций, как до дома остаются считанные кварталы.       — Да. Точно.       Тейлор выдавливает из себя улыбку и ловит себя на совсем уж неожиданной мысли, что он совсем не прочь — несмотря на закрывающиеся прямо тут глаза и ломоту в теле — продолжить ночную прогулку, может, даже предложить Мэю смотаться пешком в Кэмден — посмотреть, так ли готично-сказочно выглядят ступеньки нижнего города в ночи, как он себе представляет. Но внутри что-то стопорится: и Роджер только кивает самому себе, мол, подождём. Может быть, в другой раз.       — Пока, Родж. Спасибо за ваше убежище. — Брайан улыбается так, словно целый день, проведённый в кенсингтонской лавке, — лучшее, что происходило с ним в последнее время.       — Приходи, — Роджер подмигивает, не в силах сдержать дурноватую ухмылку от этого почти семейного Родж. — Для чудаковатых астрономов место всегда найдём.       Сейчас, когда Брайан, кивая и удаляясь вниз по улице, растворяется в темноте, оставляя внутри какую-то странноватую расплавленную теплоту, Роджеру кажется, что в его мыслях относительно Мэя сирень не так уж и виновата.