***
— Да сиди ты, блять, спокойно! Неужели нельзя потерпеть?! За окном жирными сливками на молочном полотне неба, затянутого белыми мушками — посланницами матушки-метелицы, — сгущались сумерки. Ветер раскачивал уныло уткнувшиеся в отвратительно далёкую высь голые ветви, кажущиеся чёрными на фоне алебастровой таёжной бури, мягкими пелеринами накрывающей крыши домов и меховые шапки редких прохожих, проплывающих в бесконечном царстве зимней неизвестности от одного острова желтоватого подрагивающего света фонаря до другого. Темнота, сгущающаяся в закутках небес, обличала луну и звезды, прогоняя их с горизонта прочь, грозясь проникнуть и в тёплые дома, со стороны напоминающие ячейки в огромном улье — гудящем, напряжённом, затихающим лишь ненадолгие секунды-минуты-часы дабы набраться сил для того, чтобы цикл запустился сначала, пересчитал позвонки знакомому до каждой щербинки алгоритму в миллиардный раз и завершился на ровно той же ноте, что и вчера. Антон гневно сдувает со лба мешающуюся чёлку, смешно надувая щёки, поправляет сползающие очки и вновь берёт в руки отвратительно пахнущюю спиртом ватку, прислоняя её к разбитой губе глупого, непроходимо глупого Ромки. Он снова подрался, этот глупец, из-за него подрался, словно нельзя хоть денечек не махать кулаками, словно нельзя хоть денечек не трепать его нервы! Лампочка под пыльным плафоном люстры затапливает комнату однородным тёплым светом, скользит по расстегнутому вороту тошиной рубашки, по нагим угловатым ромкиным плечам напротив, вздрагивающим каждый раз, когда ватка проходилась по особенно болезненным участкам. Тишина наэлектризована стоящими дыбом волосками на шее, раздутыми в притворной обиде ноздрями и прикосновениями; искра — и всё подлетит на воздух. Антон недовольно пыхтит и придвигается ближе, шаркая ножками скрипучего стула. Ромка нагло ухмыляется в привычной своей манере и вслепую, не глядя, кладет прохладную обветренную ладонь на острую тошину коленку, чуть сжимая пальцы. Смотреть на то, как этот абсолютно волшебный мальчик краснеет от любого прикосновения-дуновения-звука было, наверное, любимым занятием Пятифана. Заалевшие яблочки щёк служат Ромке призом, лавровой веткой, вплетенной в жёсткие непослушные волосы; он смелеет и ведёт рукой чуть выше, в сторону бедра, но тут же отчаянно громко шипит и отшатывается, впечатываясь спиной в спинку дивана: — Ай, сука, больно! Можно понежнее? — Не можно! — красный, как октябрьские яблоки на ветке старой яблони в саду, Антон с усиленным рвением промакивает кровоточащую ранку над бровью, — будешь знать, как кулаками махать, — бурчит Петров, и совсем тихо, так, чтобы Ромка его не услышал, добавляет, — и руки распускать. — Этот пидорас тебя обозвал! — Ромка подскакивает на старом продавленном диване от вновь закипающей злости, — как я мог остаться в стороне, ну вот скажи мне? Пятифан бурчит долго и невнятно, периодически недовольно шипя в сторону донельзя сосредоточенного Антона, но терпит все удары судьбы стоически молча, как полагается настоящему воину таёжного, всеми богами забытого посёлка. Ромка хмурит нос, но исподтишка, пока Тоша не замечает, разглядывает его, словно желанную кассету с новыми сериями «Улицы разбитых фонарей» в руках у превредного мальчишки во дворе, пахнувшие новизной адидасовские кеды на прилавках фирменных магазинов в большом городе неподалёку или MP3 плеер в руках не менее вредной кичившейся Катьки, привезенный ей отцом из далёкой Москвы. Антон был дороже всего этого богатства, дороже маковки Кремля в шуршащем помехами телевизоре, дороже поеденного молью кителя, висевшего в тёмной кладовой, дороже импортных конфет и мандаринов в новогоднюю ночь; он был светом, прорезающим его тёмное облако смрада злобы и ярости, путеводной звездой, подобной той, о которой пела Герман в мамином радио. Ромка улыбается своим мыслям, продолжая наблюдать из-под тени полуопущенных, подрагивающих ресниц. — Что ты так смотришь на меня? — Антон вновь смахивает надоевшую до смерти чёлку на бок, чувствуя, как краска вновь прилипает к бледным щекам. — И посмотреть уже нельзя? Ромка демонстративно придвигается ближе, почти что вплотную и улыбается настолько невыносимо самоуверенно обольстительно, что Антон, кажется, чувствует босымы стопами как миллиметр за миллиметр каруселью прочь бежит земля монолитом литосферных плит. Судорожный вздох пронзает наэлектризованный воздух осколками лопнувшего мыльного пузыря; Тоша тянется к вороту рубашки, наощупь, не глядя, нервно расстегивает пуговицы, раза, быть может, с третьего. Ромка смеётся, дёргает его на себя, обхватывает горячими руками, которые, как кажется Антону, вездесущи — гладят его по щеке, ерошат волосы, скользят по пояснице, щекотливо приподнимая ткань рубашки. Тяжёлое дыхание оседает на шее; Пятифан обхватывает пальцами подбородок парнишки, мягко стаскивая с курносого носа очки. Антон сглатывает вязкую слюну, ставшую в горле комом, гипнотизирует Ромку своими огромными, абсолютно волшебными глазами, похожими на разлитый по радужкам Байкал. В них хочется утонуть — ни о чем не думая, ни о чем не заботясь, ничего вокруг себя не видя кроме бескрайней водной глади, захлебнуться и не вынырнуть, прослывши посмертно героем, покорившим неприступную крепость. Горячий шёпот опаляет ухо: — Ласковый, как котёнок, — Ромка гладит его по волосам, кутая в кокон объятий, из которых нос высунуть значит замёрзнуть насмерть за считанные секунды, — и хиленький такой же. Беззащитный. Коготочки тонки, зубки слабы, голосочек тонок — и не боишься? — Пятифан театрально щёлкает челюстями где-то над ухом и хрипло смеётся, — я же одной рукой тебе шею сверну, коли захочу…***
Антон, ожидаемо, в очередной раз просыпается один. Со стен, пышащих холодом, на него смотрят однобокие пучеглазые динозавры, снять которых с обоев все не доходят руки. Петров глухо стонет в подушку, шаря по прикроватной тумбочке в поиске очков. Тайга за окном — молчаливо-величавая, — кажется ему неприступной крепостью, где-то за широкими ёловыми лапами которой скрылась его погибель, сулящая посмертное счастье — Ромка Пятифан жил по понятиям. Ромка Пятифан ухлестывал за Полей, из раза в раз получая футляром от скрипки по морде. Ромка Пятифан не был «педиком» — это знали все в школе и за её пределами. Он не был, а Антон был. Петров наскоро заправляет кровать и сидит на её спинке ещё несколько долгих минут, прежде чем спуститься вниз. Первая ступенька скрипучей лестницы означала — начался новый день, новый круговорот школьных событий утянет его с головой через считанные часы. Антон тяжело вздыхает и быстро-быстро моргает, считая ступеньки пыльными носками тапочек. Рутина в жизни не сможет перемолоть одного — тихий шёпот над ухом каждую ночь.