И больше ни слова

Эта запись была последней в дневнике отца Френсиса. С тех пор, как он сделал ее рукой, дрожащей от волнения, и оборвал на полуслове, дневник был заброшен в нижний ящик стола и забыт. По крайней мере, Френсису хотелось в это верить, но за молодостью приходит возраст, а с возрастом — свободное время, которое человеческий разум употребляет на худшее, что можно вообразить, — воспоминания. Переезжая после назначения в один из приходов Тайнкасла, Френсис подумывал выбросить старую тетрадь с пожелтевшими страницами, но рука не поднялась на дневник — быть может, именно потому, что он был живым воспоминанием о тех, кого уже не было рядом. Одним вечером буднего дня, когда не приходилось ждать звонков и визитов немногочисленных друзей, Френсис покинул кресло с мыслью об уборке. Неряшливость — порок, от которого он давно отчаялся избавиться — нередко приводила к тому, что входя в свой же дом, он натыкался на предметы, которым надлежало храниться вовсе не у порога, не под кухонным столом, и уж никак не под ванной. Френсис нахмурился и потер переносицу, вспомнив, как долго он искал бумагу, которую по чистой оплошности сунул в старое бюро, превратившееся в музей древностей. По счастью, бумага нашлась в верхнем ящике, который был попутно очищен от завалов, перевернут и протерт. Еще два ящика смиренно ждали этой участи. Взявшись за край стола, Френсис осторожно опустился на колено и попытался вытянуть второй. Ящик не поддавался. Вздохнув оттого, что приходится работать в таком неудобном положении, Френсис присел на пол и с силой дернул сначала один ящик, потом оба. Второй не поддался; зато открылся третий. Его рука сама потянулась к дневнику. Потертая кожа оставила после себя неприятное ощущение, как бывает, когда касаешься иссохшего стебля когда-то прекрасного цветка. Френсис бездумно пролистал страницы. Глупые, нестройные волнения его юности. Короткие, но частые визиты в свою душу времен начала карьеры клирика. Ему не хотелось ничего перечитывать: кое-что он помнил, большую же часть забыл и нисколько не печалился. Словно в вагоне поезда, где нельзя остаться, но и страшно выпрыгнуть, он ждал, когда его пальцы перевернут предпоследний лист, чтобы открыть память — то последнее, что осталось от его друга. ...Нора влюбилась в Вернера с первого взгляда. Вечный скиталец, инженер Штольц прибыл в Тайнкасл строить дорогу, идея которой давно витала в умах городских управителей. Их роман был таким же стремительным и бурным, как и все ее романы. Еще вчера она громко вторила злобным памфлетам в адрес немцев и их милитаризма, которые плодила пресса Британии, сегодня же восторгалась Берлином так, словно побывала в городе не далее как на прошлой неделе. Он уезжал и возвращался; у него были девушки, у нее другие парни, но они странным образом держались друг друга. Когда убили Франца Фердинанда, Штольц почуял, куда дует ветер, и предложил бежать. Бросив все, они уехали в Южную Америку, где всегда находилось местечко для инженеров из Германии и прочих людей без родины. На протяжении года Нора не удосужилась прислать ни единой весточки. Ее запоздалое письмо стало громом среди ясного августовского неба. Короткими, путаными и чересчур эмоциональными фразами она пыталась объяснить, что Вернер попал в большую передрягу, заодно подставив и ее, — и что ей срочно необходимо покинуть страну. Денег она не требовала, что тревожило вдвойне. Прочтя письмо, Френсис был поражен отчаянием, сквозившим между строк: зная Нору с самого детства, он понимал, когда за ее громкими фразами скрывался страх, а когда злоба. Нора была испугана; обвиняя всех и вся, она молила о помощи, и Френсис, вопреки их давнему и неприятному разрыву, был готов тут же сорваться с места и пересечь Атлантику, но помощь подоспела с неожиданной стороны. Ансельм Мили, их общий давний друг, занимался делами католических миссий за рубежом. Кто написал ему в Лондон, Френсис не догадывался, но прибывший первым же поездом Ансельм заявил, что в Южной Америке у него имеются связи и съездить туда для него сущие пустяки. Френсиса удивила серьезность его тона: в ней не было ни капли напыщенности, с которой Ансельм оказывал помощь людям, бессильным помочь самим себе. Френсис не знал и не мог знать, какие отношения связывали Мили с Норой. В детстве она была злым гением Ансельма, не упуская возможности поиздеваться над ним со вкусом. Быть может, с годами неприязнь сменилась иными чувствами: вопреки заверениям Френсиса, что именно ему следует ехать к Норе, Мили его не послушал. Он отбыл, даже не попрощавшись, — только обещал писать, высунувшись из окна вагона. Френсис запомнил его лицо: мягкие черты вдруг обострились, словно при лихорадке, а глаза уже смотрели не на них — на океанский горизонт, где вода сливается с небом. В единственном письме, которое Мили прислал из Колумбии, сообщалось, что он немного приболел, а дело Норы оказалось серьезнее, чем он думал, и потребует больше времени для разбирательства. И больше ни слова. Захлопнув тетрадь, Френсис сжал ее в ладонях и поднес к подбородку кончики пальцев. Сколько лет прошло с того дня, когда рука, дрожащая от волнения, вывела эти строки? Пятнадцать, двадцать? «Новости из Колумбии неутешительны. Посольство подтвердило, что поиски не дали результата. В районе, где пропал Ансельм, зверствует эпидемия, чем воспользовались местные банды. Посылать туда людей — рисковать новыми жизнями. Мы смирились с горем и стараемся о нем не говорить, словно он всего лишь уехал в Лондон. Последняя надежда — на новое письмо: когда все кончится, когда он выберется, Мили должен прислать весточку. Нельзя, нельзя поддаваться слабости, но порой мне кажется, что он...» Глубоко вдохнув, Френсис задержал дыхание в тщетной попытке успокоиться. Он больше не видел Мили — ни он, ни родители, ни тетя Полли. Шли годы, на лице Френсиса проступали новые морщины, а Ансельм остался прежним — высоким, полноватым юношей с красивыми глазами, чистым голосом и большим будущим, которое давно уже стало прошлым. Больше никто не поучал Френсиса за завтраком, не качал головой, слушая его сбивчивые тирады, не ходил с ним к реке, где на его плечи ложилась рыбная ловля, а Мили занимался бутербродами и рассуждениями о природе вещей... Френсис кое-как выбился в люди, завоевал симпатии и где только не побывал, пока его не вернули на родину. Родители Мили завещали свой дом церкви, и нового приходского священника решили разместить именно в нем. Было ли тому виной нелепое совпадение во времени, или же Френсис с недостаточной убедительностью просил отдать дом под приют, однако бывшее жилище друга, в котором он бывал еще мальчишкой, поневоле пришлось обживать.

***

Он очнулся, услышав шум, который был слишком громок, чтобы доноситься с улицы. Щелчок — скрип — еще скрип. Френсис готов был поклясться, что так скрипит дверь на кухне, которой он не пользовался, но недавно открывал, чтобы привести в чувство старые петли. Происходящее ему отнюдь не нравилось. Пару недель назад соседи вызвали полицию, утверждая, что кто-то возился у их двери, и Френсис, разбуженный после тяжелого дня, наблюдал за сценкой из окна с истинно похвальным смирением. Сейчас же ему было не до философии. Схватившись за угол бюро, Френсис поднялся на ноги, однако слишком поспешил. В обычные дни и при хорошей погоде он чувствовал себя ровно на свои сорок семь лет, но досадная простуда ударила по суставам, отчего он временно слыл развалиной и двигался с трудом. Френсис замер и выждал, пока боль в колене уймется, — не хватало захромать, когда в дом проник грабитель. Идти вниз с пустыми руками было бы верхом беспечности. Френсис бегло осмотрел комнату, борясь с ухмылкой: в юности он умел за себя постоять, но руки сейчас были не те. Его внимания удостоился кусок лестничных перил, которые пришли в негодность, и решено было их менять. Посчитав, что такой оглушит, но не убьет, Френсис взвесил его в руке. «Дубинка» вышла вполне удобной. Когда Френсис неслышно двигался к двери, на лестнице послышался хруст, какой он слышал не впервые, — достаточно было налечь на перила, поднимаясь. Ночной гость споткнулся; Френсис предпочел бы, чтобы он мирно свалился с лестницы, не искушая священника необходимостью махать палкой. Через мгновение он снова услышал шаги. Неизвестный не спешил и не таился, что было странно — но не так уж и странно, если представить, что влезаешь в дом безобидного немолодого клирика. Криво ухмыльнувшись, Френсис размял плечи и скользнул во тьму коридора. Напасть на гостя в темноте было бы просто, но у Френсиса был в запасе лишь один удар. Промахнись он вслепую — и грабитель отправит его в нокаут, если не убьет. По счастью, в спальне горела лампа, а дверь была приоткрыта. Френсис прижался к стене и спешно затаил дыхание. Шаги, неровные и несколько тяжелые, свернули в правильном направлении. Возблагодарив небеса, Френсис выждал, пока свет лампы вырвет из мрака чужой силуэт. Он замахнулся, целясь в затылок. Что случилось после этого, Френсис не успел понять: его запястье было схвачено так быстро и умело, что кусок перил выпал из пальцев безо всякой сторонней помощи. Обезоруженный, Френсис сжался, наблюдая за кулаком, который взметнулся перед ним и замер чуть выше его глаз. Спустя несколько тягучих мгновений он вдруг понял, что с ударом противник не спешит. Полоса света, в которой оказался Френсис, освещала лишь руку гостя; все остальное скрывал полумрак. Внезапно пальцы разжались, рука опустилась, а вторая больше не сжимала его плечо. Обернувшись спиной к своей недавней жертве, гость продолжил свой прерванный путь. Изумление и испуг овладели Френсисом. Он мог представить, что был жалок, но все же не достаточно, чтобы внушить жалость грабителю. В том, что это была жалость, он готов был клясться чем угодно — как и в том, что не представлял, чем мог вызвать такие чувства в человеке, который спиной почуял удар и обезоружил его в два счета. — Что вам нужно? — тихо спросил он. Шаги затихли. — В данный момент меня интересует ванная. Френсис невольно отступил. Голос, ответивший ему, был так же тих, как его собственный, за исключением одного — усталости. Она была так сильна, что говорящий старался не произнести ни одного лишнего слова. Френсис представил, как ночной гость смотрит через плечо на нелепого, испуганного клирика и обдумывает новую фразу, стараясь сделать ее короче. — Ключи были под кирпичом у входа, — зачем-то сообщил гость. — Но... — Фрэнки. Отправляйся спать. Словно в тумане, Френсис вошел в спальню и прикрыл за собой дверь. Он не мог ослушаться, не хотел, не видел ни единой причины, почему бы не влезть под одеяло и не забыть этот кошмарный сон. Он снял рубашку, как в детстве, расстегнув верхние пуговицы и стащив с себя через голову. Он разделся, убрал домашние туфли, отдернул край одеяла, коснулся подушки щекой. Всего лишь пара часов — и наваждение исчезнет; он проснется, дом будет пуст. Его словно двинули в затылок: все провалилось в кромешную тьму, где-то звенели голоса, смело улыбалась девчонка Нора, тетя Полли разливала чай, рыба билась на песке, проглотив крючок, а он стоял над ней, одной ногой в воде, и смотрел, и молчал, и ждал чего-то... Сквозь удушливый туман, вслед за которым приходит сон без сновидений, он услышал, как открылась дверь. Свет лег на его веки желтоватыми пятнами. Френсис поморщился: он не спал, но и открыть глаза не мог. Край одеяла медленно сполз с его щеки. Человек с лампой замер над ним, а после мягко поправил одеяло, развернулся и тихонько вышел, — как раз тогда, когда Френсис окончательно поддался сну...

***

Он проснулся, как просыпаются люди, которых мучили кошмары. Сел на кровати судорожным рывком, сминая простынь в кулаке. Бросил беглый взгляд на часы — было почти девять. Посмотрел в окно. Солнце взошло, но шторы были задернуты, и в комнате царил липкий полумрак. Сквозь далекий гул мотора и чью-то болтовню на улице Френсис услышал мерный, неспешный стук. Он встряхнул головой, но стук никуда не исчез. Будь это сам дьявол, пришедший по его душу, Френсис испугался бы меньше, чем вспомнив, что случилось с ним вчера. Вопреки больным ногам и халату, который он попутно натягивал на ночную рубашку, Френсис пулей вылетел в коридор. Снова хрустнули перила, опасно покосившись в сторону, но он успел забыть обо всем и вся, держась за единственную мысль и умоляя небеса, чтобы она оказалась верной. Человек, сидящий на ступеньках лестницы, разложил вокруг себя инструменты и постукивал молотком по гвоздю. Движения его кисти были короткими и точными. Широкая спина немного ссутулилась, рукава были высоко закатаны, измятая рубашка — кое-как заправлена в брюки. Френсису понадобилось все его мужество, чтобы спуститься еще на одну ступеньку. Сильная, жилистая рука дрогнула и уронила гвоздь. Он скатился вниз со звоном — пугающим, металлическим. — Что вам нужно? — повторил Френсис свои вчерашние слова. Ему казалось, что из всех слов на свете он помнит только их. — Я чиню лестницу, — прозвучал голос, глухой и грустный. — Кто-то ведь должен ее починить. Френсис, ты... ты последний человек, на которого можно что-либо оставить. — Нет... — шепнул Френсис. Выронив молоток, ночной гость закрыл лицо ладонями и согнулся от боли, чье безмолвие нарушили громкие шаги. Поравнявшись с ним, Френсис обхватил его руки и медленно отнял от лица. Прядь сухих, спутанных волос легла на лоб, рассеченный морщинами. Подались вверх изжелта-серебристые брови. Глаза — бледные, потухшие, вывернули душу Френсиса наизнанку. — Ты выглядишь не лучше. — Что?.. — Ты выглядишь не лучше, — повторил Мили, и слабая улыбка коснулась его губ. Они двинулись навстречу в один и тот же миг — и сжали друг друга в объятьях, крепких и отчаянных, словно двое приговоренных к смертной казни. Когда первый порыв утих, Френсис не смог произнести ни слова, — как бывает при встрече с незнакомым человеком. — Я... — проговорил Ансельм. — Я пока здесь все закончу... — Хорошо. Я буду внизу. Если что... Ансельм кивнул. Поднявшись, Френсис отсчитал последние ступеньки и свернул к двери на кухню. На большее его не хватило. Сдавив переносицу, он прижался к стене и вопросил небеса, за что судьба так обошлась с Ансельмом. Где бы он ни пропадал все эти годы, но уехав живым, он вернулся мертвецом — сухим и обветренным, словно скала. Стук на лестнице прекратился. Френсис налил себе воды из чайника, сделав один большой глоток. Холод привел его в чувство. Накатились сумбурные мысли — о том, что он опаздывает, что нужно оставить немного денег и ключи, прибраться в комнате, позвонить Таллоку, хоть раз купить нормальный кофе вместо того паршивого, каким утешался он сам... Ансельм стоял в дверях, засунув руки в карманы. Его брови нахмурились; он посмотрел себе под ноги и произнес все тем же тоном, ровным и бледным: — Прости, ты, наверное... наверное, ждал от меня чего-то большего. Френсис не мог врать ему в лицо и смолчал, как последний трус. — Я не совсем здоров. И молчу, как убитый. Это пройдет, нужно время... — Я позвоню Вилли. — Не мог бы ты позвонить ему позже? — Но ты ведь... — Фрэнки, я просто очень устал. Когда Френсис уходил на службу, Мили облюбовал большое кресло в гостиной, подтянул табурет, положил поверх него свои длинные скрещенные ноги и смотрел в стену, почти не двигаясь. Молчаливое обещание не звонить Таллоку Френсис так и не исполнил. Стоило ему добраться до телефона, как пальцы тут же схватили трубку и набрали знакомый номер, дважды попадая не на те цифры. Вилли не было на месте, но приятный женский голос пообещал ему все передать. Ожидание не затянулось: доктор Вильям Таллок приехал на своей машине, чьи помятые бока знал весь город. — Что там у вас? — фыркнул он, оглядывая убранство церкви с дежурным скепсисом атеиста. Бледное лицо Френсиса не добавило ему жизнерадостности. — Мне нужно, чтобы ты заехал ко мне домой, — едва выговорил Френсис. — Что, умирает тетушка? — проворчал Таллок. — Завещая огромное наследство? — Ах, прекрати. Вилли поставил саквояж на церковную скамью и грозно уставился на Френсиса. — Что нового ты подхватил? Признавайся. — Я... — Я же сказал тебе, я говорил! — распалился Таллок, чьи нервы не выдерживали безалаберности друга. — Вот чтобы я еще раз пожалел тебя и не упек на больничный! Если ста раз тебе не хватит, я и сто первый скажу: с такими вещами не шутят, а если ты еще и будешь сидеть на сквозняках... — Вилли, прошу тебя, успокойся. Призывать к спокойствию вспыльчивого Таллока было тем труднее, что Френсис и сам пребывал в расстроенных чувствах. — У меня гостит человек, — попытался объяснить он. — Ты... я просто не мог никого другого позвать. — Не мог, так не мог, — махнул рукой Вилли. — Он хоть не при смерти? — Нет. — Уже хорошо. Залезай в машину, нечего страдать болтовней. Френсис последовал за другом и больно стукнулся лбом, влезая на заднее сиденье. Таллок не терпел, когда пассажиры садятся рядом и травят разговорами его душу. Водил он лихо, что совсем не нравилось Френсису. Спустя несколько минут машина остановилась у дома, описав крутой вираж. Френсис поспешил вылезти, нервно проследовал к двери и открыл ее ключом. Вилли нахмурился, обозрев пустую гостиную. — Фрэнки, дружище: ты, похоже, запил. — Давай оставим эти шутки... — У тебя в доме пусто, как в норе у церковной мыши! Что, смылся твой гость? Для больного он слишком резвый, черт бы его побрал! Пальцы Френсиса терзали запястье, словно с него только что сняли наручники. — У меня есть вино, — выдохнул он. — Да что с тобой такое? Тебя как будто посетили призраки! — Можно и так сказать. — А, черт с ним! — заключил Таллок. — Тащи свое вино, святейшество. Френсис едва не бросился на кухню. Он не знал, что ему делать и как все объяснить, но ужасно не хотел остаться в пустом доме. Вилли показал себя настоящим другом, не задав ему ни единого вопроса, — так, словно они просто собрались поговорить. — Ты знаешь, — протянул Таллок, покачивая бокал в руке, — у меня вчера был очень паршивый случай. — Вот как, — откликнулся Френсис. Щеки его немного порозовели, но глаза за круглыми стеклышками очков по-прежнему смотрели с тревогой. — Да. Есть у меня под наблюдением юнец, ему с диагнозом все напутали, едва не послали на операцию. Я и сам, знаешь, почти согласился, а тут меня как будто огрели по голове. Говорю себе: Вилли, ты был и остался кретином. Хорошо еще, успел вовремя. Френсис кивнул. Мысли его были бесконечно далеки от слов Таллока, и все, что случилось до этого, показалось бы ему такой же ошибкой, какую едва не допустил доктор... если бы не кресло, на спинке которого висел потрепанный пиджак. Таллок тоже его заметил, но не сказал ни слова. Он обмолвился о каком-то пустяке, а Френсис вспомнил забавный случай. Бутылка пустела, боль понемногу ушла. — А помнишь, — оживился Таллок, чуть подавшись вперед, — как мы однажды с этим... как его... с Чарли! С Чарли на четверых поспорили, кто выдернет скатерть из-под посуды, да так, чтобы ничего со стола не свалилось! — Я так и не отстирал те брюки, — широко ухмыльнулся Френсис. — Ага! А Мили, помнишь, как мы его подбили на это? Как он мялся, а потом чуть ли не весь сервиз угробил? Он чудом не зарыдал, я тебе говорю, я тогда едва не помер со смеху! Френсис засмеялся — сначала тихо, затем все громче. Вилли, напротив, поставил бокал на кружевную скатерть и помрачнел. — Эх, Мили... — протянул он. — Кто знал, что все так сложится... И где-то он теперь... — Горит... — всхлипнул Френсис. — Горит в аду... — Эй, ты чего? Очки, сорванные с носа, выпали из нетвердой руки. Не в силах сдерживаться, Френсис согнулся от беззвучного хохота. Таллок сглотнул и уставился на него в молчаливом изумлении. Он был столь поражен, что не заметил, как чьи-то пальцы взялись за краешек скатерти и замерли на несколько секунд. Рывок — и Таллок дернулся, уставившись на стол, чья сервировка осталась прежней, исключая одну важную деталь. — Сущий пустяк для бывшего шахтера, — заметил высокий, аккуратно причесанный человек. Таллок дважды привставал и дважды садился, не находя душевных сил, чтобы подняться. — Кто это? — прохрипел он, уставившись на Френсиса, но Френсис ответить не мог. «Бывший шахтер» лукаво глядел на Вилли, скрестив крепкие руки. — Таллок, — вздохнул Ансельм Мили. — Насколько я помню, в геенну огненную ты не веришь, а зря. Ибо я был возвращен на эту грешную землю, чтобы тебя туда утащить. Сопротивляться не советую. — Чтоб я сдох... — повторял Вилли. — Чтоб я сдох... — Я так и знал, что ты его притащишь, — сказал Мили, обернувшись к Френсису. — Пришлось снова посетить ванную и отыскать в этом доме приличный костюм. Между прочим, вместо того, чтобы бросаться на людей с перилами, лучше было бы их починить. Френсис, на твоей лестнице я чуть не подвернул себе ногу. Нет, чтобы дать отдохнуть старому, больному человеку, — ты еще и приволок сюда этого светоча медицины, который меня даже не узнает. — Таким тебя нельзя не узнать, — рассмеялся Френсис. На душе вдруг стало так легко, что он готов был желать счастья всему недостойному миру. — Возвращен к жизни, как писал старина Диккенс. За встречу? — За встречу! — И больше ни слова, — подмигнул Мили, ловко наполнив бокалы.

FIN