Только двое

День близился к вечеру, но солнце всё ещё не хило припекало. Оно тянуло свои лучи везде, где только могло: пробиралось сквозь листья деревьев, падая косыми лучами под навесы, столы и лавки стоящие в беседке, пыталось пролезть сквозь ставни закрытых окон. Главный зал поражал своим великолепным убранством и яркими позолоченными гобеленами, душистыми цветами в горшках и фиолетовыми коврами. Но главным достоянием зала, не считая его хозяина, было витое кресло, стоящее прямо по центру. Оно не сгорело в пожаре и не было разбито варварами, пришедшими на эти земли и свергшими хозяев. Это кресло напоминало о радостных днях с запахом гари и горя, с примесью невероятного отчаяния. Спинка его напоминала нежные, но такие сильные лепестки лотоса и о тяжком наследии, от которого нельзя избавиться. Все ставни в зале были захлопнуты, а двери закрыты изнутри, чтобы никто не мог помешать наслаждаться друг другом людям, находящимся там. Два тела жадно сплетались в жарких поцелуях, будто изучая друг друга изнутри, стараясь достать до самой души, до самой сердцевины. Их языки переплетались в страстном танце, борясь за первенство и за ведущую роль. Крепкий мужчина величественно расположился на кресле, обхватив другого, что сидел на его коленях, за талию. Волосы его всё ещё были собраны в тугую прическу и перетянуты фиолетовой лентой, тогда как волосы другого мужчины, словно чёрный шёлк, струились по плечам и спине, прилипая прядями к мокрой от выступившего пота шее. Они путались в чужих руках и вызывали желание намотать их на кулак и потянуть, чтобы услышать удивлённый и такой робкий, не свойственный обладателю, стон. Сейчас время только для них двоих. Они оба не могут поверить, что это не сон, и оба боятся проснуться, поэтому наслаждаются друг другом, водят руками по родному телу, то тут, то там, пытаясь хоть так доказать себе реальность происходящего. Вэй Усяню душно, лицо горит. Ему так стыдно и так хорошо, от чего он как будто задыхается и тонет. В своих эмоциях, в чужих эмоциях, в общей страсти и атмосфере. Растворяется всё больше и больше с каждым чужим вздохом и трепетанием ресниц. Раньше он не давал таким запретным чувствам хоть на миг завладеть сознанием. Было то жутко стыдно, то не было его самого в этом мире. Он потерял свой свет и свой якорь, утонув во тьме. Но сейчас всё не так. Он снова тут, сидит на чужих, но таких родных коленях и не может надышаться. С каждым поцелуем, с каждым касанием в груди расцветает весна. От Цзян Чэна будто веет этой самой весной. Цзян Чэну плохо. Ему так плохо и так хорошо. Хорошо, что Усянь снова тут, что можно держать его в своих руках, не боясь, что он, как утренний туман, развеется весенним озорным ветерком. Таким беззаботным и манящим, весёлым и свободным от мирских забот. Плохо, что был таким дураком, что не понял и не успел. Плохо, что нельзя растворить Усяня в себе, вдавить в грудную клетку, посадить рядом с сердцем и больше никогда не отпускать. Одного раза было достаточно. Цзян Чэн запомнит это на всю жизнь. Эту и все последующие, вырежет на подкорке души. Жадные руки тянутся всё ниже: скользят по лицу, очерчивая впалые скулы, такие незнакомые и одновременно с этим те же его. Родные. Пробегаются по тонкой шее, обводят каждую родинку, не забывая одаривать их поцелуями. Руки оглаживают разворот плеч и ключиц, тонких и кажущихся хрупкими, как фарфор под большими ладонями. Такие нежные и такие сильные, несущие на себе столько горя, боли и чужого непонимания. Вэй Ина хочется целовать и нежить в своих руках, так долго и так всепоглощающе нежно, чтобы хоть не надолго он смог забыться, позабыть всю ту боль, отчаяние, всё то, что он пережил. Если бы Цзян Чэн мог, он бы забрал себе всю его память, он бы помнил за них двоих. Как же жаль, что это невозможно. Только память делает нас теми, кто мы есть. Слегка приподняв своё сокровище на руках, Цзян Чэн ссаживает Усяня с колен на своё место, а сам встаёт рядом на коленях. Как же великолепно смотрится Вэй Ин на этом кресле. Если бы Цзян Чэн умел, он бы запечатлел эту прекрасную картину: мутный обжигающий взгляд почти чёрных глаз, из-за затопивших радужку зрачков, алые скулы и приоткрытые нежные губы, слегка припухшие от поцелуев, с которых, то и дело, срываются шумные, раздающиеся на весь зал вздохи, точёная шея, покрытая то тут, то там нежными, едва различимыми следами засосов, вздымающаяся грудь с яркими, выделяющимися на бледной коже, ореолами сосков. Они оба без верхних одеяний, одежды тоже тут, лежат где-то около кресла ненужной кучкой. Мужчина никак не может налюбоваться Усянем. От переизбытка эмоций, Цзян Чэн чувствует, как начинает печь глаза, как слёзы готовы сорваться с ресниц и, чтобы дать себе передышку, утыкается лбом в мягкий живот, обхватив дорого человека руками вокруг. Руки Вэй Ина, что до этого то хватались за широкий разлёт плеч, то за крепкую шею, то нервно сжимали ткань своих нижних одеяний, ласково опустились на сгорбившуюся спину, что нервно сотрясалась мелкой дрожью. Сам Усянь чувствовал, что вот вот тоже заплачет и положил свою голову, вслед за руками, на чужую спину. Слёзы покатились солёными дорожками вниз по щекам. Кожей живота он ощущал горячее дыхание. На душе стало так хорошо и мирно, никогда прежде Вэй Ин не чувствовал себя в такой безопасности, как сейчас. Он знал, что никто в этом мире не сможет его понять, никто в этом мире не будет Цзян Ченом. Его Цзян Ченом. Спустя пару десятков вдохов и выдохов, мужчины немного смогли успокоить свои бурлящие чувства. Выпрямившись, они долго вглядывались в глаза напротив. Оба одновременно потянулись друг другу на встречу, нежно сплетаясь губами в почти целомудренных поцелуях. Руки Вэй Ина обхватывали щёки мужчины, нежно поглаживая большими пальцами. — Не исчезай. — Никогда впредь.