Последняя сигарета

Это была последняя сигарета. Я наслаждался ее горечью, наслаждался тем, как пересохшие губы слегка прилипают к говенному фильтру... Я просто стоял на балконе в одних трусах и курил, чувствуя, как холодный ветер вьется вокруг меня, как он перебирает мои волосы и играет с колечками дыма, относя их вбок. Это, наверное, было красиво, но я, увы, не художник и не поэт, чтобы воспеть эту бытовую красоту. Люди не замечают прелестей того, к чему они уже привыкли. Впрочем, о чем это я? Я тоже человек. И не замечаю... Не замечал... Не замечал, как он смотрел на меня, не замечал, с каким неистовством он ласкал мое тело, не замечал, как он жаждал отдаться мне, как стонал, когда мы соединяли наши тела. Он ушел еще неделю назад. И не вернется. Почему? Наверное, потому что я много курю. А он просил меня бросить. Это единственное, о чем он просил меня... При этом исполнял любые мои желания и прихоти. Безропотно, по первому зову, мне, порой, и озвучивать не надо было, он без слов все понимал. А теперь пустая квартира. И ветер. И гребанная дешевая сигарета. Она верная моя любовница. Вечная спутница... Я начал курить лет в тринадцать. Бегал за школу, чтобы сделать пару затяжек, держа чертову никотиновую палочку двумя веточками, чтобы руки не пропахли табаком, и учителя не поняли, что к чему, и чтобы не нажаловались родителям. Ох, как я боялся отцовского ремня! Я считал, что эта привычка делает меня взрослым... А в семнадцать батя все же узнал мою «тайну». Поорал, дал подзатыльник, от которого клацнули зубы, а через час притащил мне блок импортных сигарет. Чтобы я «не травился абы чем». Тогда я с трудом сдержал улыбку... Иначе, за лыбу до ушей получил бы уже по первое число. Сейчас мне тридцать семь. Я разведен. А еще у меня двое детей – дочка и сын. Сыну всего три года, а дочери восемь. Только я не видел их уже черт знает сколько времени. Просто потому что моя бывшая жена не желает впускать меня в свою жизнь. Новую жизнь. Просто отчеркнула девять с небольшим лет. Будто ничего не было. А я... Опустил руки. Зарос щетиной, ушел в запой и курил, курил, курил... Когда появился он, не знаю. Точнее, не помню. Скорее всего, «снял» его в каком-то из клубов. Просто чтобы выпустить пар, понять, что к чему... А еще чтобы не марать руки об очередную шлюшку. Женщины обрыдли мне не хуже рыбных консервов, коими нас целый год кормили в армии. Потому что другого не было – полкан воровал напропалую, стараясь только сделать так, чтобы мы с голоду не померли. Он даже лекарства продавал – в санчасти у нас не было ничего, кроме уже просроченного пенициллина да аспиринок. Но и там я всеми правдами и не правдами выбивал себе сигарет. Всего пару пачек на месяц... Но какое же это было блаженство – сделать пару затяжек в день, воровато оглядываясь, а потом заботливо затушить бычок и сунуть его обратно в пачку. Чтобы осталось на следующий день... Когда наутро я пришел на кухню, сперва не понял, где нахожусь. Он собрал пустые бутылки, расставленные батареей у окна, и выкинул, вытрусил мою любимую пепельницу – литровую консервную банку из-под ананасов, которые я купил себе под новый год... А еще испек блинчиков. Это была первая за полтора года еда по-настоящему приготовленная. Не полуфабрикаты и не пельмени... Просто обжаренные в масле кусочки теста, но я накинулся на них, как изголодавшийся зверь накидывается на свою законную добычу. Ветер утих, а я поежился, босые ноги замерзли, я почти докурил. Но есть еще пара затяжек... И я намерен добить сигарету до фильтра, ощутив его мерзостный вкус на языке. Зачем? Наверное, чтобы хоть что-то почувствовать... Давненько такого не происходило. Я словно онемел после всего того, что со мной сделала жизнь. Ощущаю себя словно на приеме у стоматолога: он уже вколол «заморозку», но еще не вырвал зуб. Кстати, наверное, пора к нему сходить... Мы тогда обменялись телефонами, договорившись созвониться дня через два... Для меня это была чистая формальность, для него не знаю. Только я и думать забыл о нем, до тех пор, пока он не позвонил. Наверное, долго решался... Он мялся, не зная с чего начат разговор, пока я не пригласил его к себе, соблазненный мыслью о том, что он вновь испечет мне оладьи. Даже если ради этого, мне надо будет его оттрахать так, чтобы он кричал и цеплялся за простынь своими тонкими пальцами... Мы не целовались. Никогда. Как бы жарок ни был «процесс», мы не целовались. Ласкать друг друга – да... Он отговаривался тем, что у меня изо рта воняет «мерзким куревом», а я и не настаивал. Не хотел. Кажется, такое положение вещей устраивало нас обоих... Через пару месяцев спонтанных перепихов, он остался у меня дома на неделю. Сказал, что взял отпуск на работе и ему хочется отдохнуть, уйти от всего того, что его окружает. Я не был против. Тем более, что он исправно готовил и убирал за мной весь тот свинарник, что я без зазрения совести устраивал каждый раз. Это была неделя практически моего сексуального рабства, распиханных по всем углам использованных и не очень гандонов и жалоб от соседей на «слишком громкую музыку». К нам даже ментов вызвали, мы едва успели привести себя в более-менее не помятый вид. Пара мужиков в погонах и с аргументами, висящими на поясах. Посмотрели на нас, посчитав, что мы попросту бухаем, и попросили не шуметь. Я сунул участковому пару косарей на погоны и закрыл дверь перед его недоумевающей рожей. А потом мы попросту сползли по стеночке вниз, тихо ржа над идиотизмом ситуацией... А потом трахались прямо в прихожей... Я тогда поставил его раком и, разведя ягодицы, долго мучил, сначала пальцами, хотя он уже давно не нуждался в том, чтобы его разрабатывали, а потом вошел, резко вбивая его в не слишком чистый коврик... Он орал и всхлипывал, потом, чтобы быть потише, закусил запястье и только стонал, развязно подмахивая моим резким толчкам... От нас шуму было больше, чем от музыки, что у нас играла. Треклятые картонные стены едва ли давали шумоизоляцию... Только больше к нам ментов соседи не рискнули вызывать. Наверное, просто постыдились. Или напридумывали невесть чего... Нам было плевать. После той недели он появлялся у меня еще пару раз. А потом и вовсе пропал куда-то почти на месяц. Иногда слал мне коротенькие эсэмэски, чтобы я «не волновался». Мне было по барабану, что с ним и где он. Я просто опять ушел в запой... А когда он внезапно приехал, был скандал. Он орал на меня, говорил, что я свинья и что попросту невозможен, что я достал его со своим куревом и свинарником... Он истерил почище любой бабы... А когда я сказал, что раз ему не нравлюсь я, такой гадкий и ужасный, он может уходить на все четыре стороны, он залепил мне такую пощечину, что аж в глазах потемнело. Я не стал отвечать ему. Мордобой никогда не любил... Просто заткнулся, смотря, как он уходит, хлопая дверью. Уходит, чтобы на следующее утро притащиться к моему порогу с большим клетчатым баулом зла. О том, что он ко мне переезжает, я был уведомлен в последнюю очередь, но не сопротивлялся, смысл? Хочется – пусть... Он тогда со мной еще и не разговаривал почти неделю. Только ночью подкатывался мне под бок и сопел смешно так... После помирились, конечно же... Куда без этого? И все стало по-старому. Он готовил мне завтраки и ужины, убирал свинарник и грел мою постель... А я улыбался, когда смотрел на него, утреннего, взъерошенного, стоящего у плиты и ворочающего сковородку с неизменными блинчиками... Я сделал последнюю затяжку и закашлялся; как и хотел, добил ее до самого фильтра, и едкий дым от жженого пластика попал не в то горло... Еще тлеющий окурок я щелчком отправил с балкона на землю, кажется, попал на чью-то машину. Черт с ней... Опять мы поссорились недавно. Наверное, просто накопилось много всего... У него ко мне было не меньше претензий, чем у меня к нему. Он вечно путал наши зубные щетки и чистил зубы моей. Он оставлял в прихожей свои ботинки, прямо на проходе, так, что, уходя утром на работу, я вечно спотыкался об них. Он мог занять душ на час, напевая в нем веселые песенки и не пускал меня в санузел даже помочиться, потому что считал, что процесс личной гигиены слишком интимным. Он оставлял свою чашку с недопитым утренним кофе где угодно и обижался, когда я выливал его и мыл чашку, счищая с нее черный кофейный налет... Когда высказали все друг другу, он улыбнулся печально, потом молча пошел, собрал свои шмотки все в тот же клетчатый баул и ушел, оставив свои ключи на тумбочке в прихожей. А я остался в пустой квартире с початой пачкой сигарет и забитым домашней стряпней холодильником. За все это время я не выходил из дома. Даже за сигаретами. Это была последняя... А еще я даже не бухал. Только сейчас, захлопнув дверь балкона, с некоторой злостью и странным удовлетворением и... решимостью, прошлепал босыми ногами до кухни и залез в шкафчик. Там стояла почти пустая коньячная бутылка. Я вылакал ее всю залпом и даже почти не морщась, на выдохе. Только потом занюхал все это дело обратной стороной ладони... На кухонном столе, заставленном грязной посудой, лежал мобильник. Почти разряженный, но на один звонок хватит. И плевать я хотел, что сейчас пятый час утра... Он долго не брал трубку: я звонил раза три, бездумно считая гудки. Потом он все же ответил. Тихий и слегка заспанный голос. Хриплый. У него такой всегда по утрам. - Алло... - Здравствуй... - И тебе... Ты что в такую рань звонишь? - Да ничего... Я это... Сказать хотел... Я курить бросил. - Ты пьян. Опять. - Пьян? Самую малость. А еще у меня из пасти табаком вонять не будет теперь... И ты сможешь меня целовать... - Ты просто опять выжрал в одну харю бутыль абсента... - Всего полторы рюмки конька. И ни каплей больше. - Ты хочешь жрать и засрал квартиру. Опять. - Я даже посуду помыл! – кошусь на обеденный стол и давлю тяжелый вздох в зародыше. - Помыл, говоришь? - Нет. У меня засрана вся квартира, я снова нажрался, потому что выглушил бухло натощак. Я все еще храплю, а последнюю сигарету я выкурил минут пять назад. - Я так и понял. - Но я хочу, чтобы ты приехал. И поцеловал меня. Потому что это была последняя. Я бросил! Он глубоко и шумно вздохнул, а я улыбнулся, широко-широко. - Знаешь... Я могу сказать тебе только одно... - Что я мудак? - Нет. Ты животное. - Кобель? - Жираф...