Кольчуга

Первой фразой на Юриной коже было: «Ты будешь таким же красивым». Едва шагнувший за первый десяток лет, проведённых на грешной и какой-то озлобленно-угрюмой земле, Юра непонятливо смотрел на чёрные буквы на коже и не мог ничего осмысленного сложить в своей белокурой, стриженной под горшок голове. Подсознательно ему эта фраза не нравилась. Но он не мог спросить у деда, что она значила и правильно ли он понял из неё хоть что-то — дед был далеко, в Москве, а Юра тут, в Подмосковье, в лагере Фельцмана. Он уже готовился к отбою, поэтому быстро забыл про фразу — а вместо безвкусного, бесплодного раздумья занялся насущными делами; пошёл брать у кураторши новую подушку и наволочку, потому что его оказались заткнутыми в унитаз. Завистливым соседям по комнате он совсем-совсем не нравился. Юра стал замечать больше фраз, когда начал выезжать на крупные международные соревнования и на них выигрывать. Ему было почти тринадцать лет, и он любил слушать грустную музыку и представлять себе всякое — обязательно драматичное. Например, как несколько сезонов он берёт одно только золото, а потом бесследно исчезает, оставаясь в памяти людей легендой похлеще Никифорова. И все по нему тоскуют — это тоже обязательный элемент. ДядьЯша задумывается над тем, как он с Юрой обращался, когда тот был ещё с ним, и аж кричать на подопечных перестаёт. Никифоров, которого он видит мельком на катке, когда тот задерживается на тренировке и выходит последним из «старших», пересматривает его прокаты, признаёт его превосходство и до конца жизни мучается догадками — как же так Юра отыскал в себе то, чего не было даже в нём. И соулмейт этот его тоже будет сидеть себе втихомолку и жалеть... Тут Юра прерывался и начинал думать о другом — о любви, громкой и беззаветной, но ему не светившей, об отверженности и всяком, всяком... О том, что кажется стоящим только в двенадцать-тринадцать лет. Ему казалось, что соулмейт его примерно того же возраста (иначе бы он на него психанул, ну правда) — чужие фразы были громкими, под стать его собственным мыслям, о боли, об одиночестве и нелюбви. Иногда только проскакивало неприглядное. Юра морщился, фыркал. Старательно думал: «Ты отвратительный», потому что ему нравилось говорить людям прямо, что в них было не так и что им следовало в себе исправить. Но иногда, сказать по правде, чувствовал уколы совести, а порой даже обиды и боли за того, другого, далёкого, думавшего о нём нежное и мягко-сладкое, от которого странно вскипали щёки, — тогда он старался надумать что-то хорошее в ответ, вроде: «Да мы весь мир вместе покорим» или «Ты такой же крутой, как и я, иначе не может быть», а он ведь уже был крутым, и с медалями, и с четверным сальховом. Юра любил думать, что, повзрослев, стал куда более чёрствым, стойким и сильным. Ему было пятнадцать. Больше он уж себе мелодраматичные сюжеты не воображал — он мечтал о том, что забирает всё золото сезон за сезоном, и забирает, и забирает, и забирает, не пуская никого на Его ступень пьедестала и не спускаясь с неё даже взглядом. Он отрастил волосы до каре и ходил, завесившись ими, злой, гордый и колючий, орал так же громко, как и дядь Яша, и всё ещё предпочитал напрямую говорить людям то, что он думает. Неловкие, обрывистые чужие мысли на своей коже он выискивал тем тщательнее, чем короче они становились. Он злился, очень на него злился, громко думал: «Ты робкое фуфло». В ответ раз за разом получал странное: «Ты красивый». Что красивый-то? Где красивый? А где то прежнее, что развратило его тринадцатилетний мозг? Где стройные ноги, где светлые волосы, где желание украсть его, сжать, вылизать и что там ещё было? Теперь ему это требовалось, но он в этом признаваться не хотел и вместо того, чтобы думать о ещё одном умственно ограниченном, которым его наградила лично судьба, слушал грязный рэп и злой рок и готовил себя к первым взрослым соревнованиям. А осень вознаградила его честно выстраданным, отработанным, в высшей степени заслуженным золотом, триумфом и ещё одной удачей, с его стороны совсем не жданной. Герой Казахстана сначала его по-геройски отвоевал, а затем завоевал — не его самого, конечно, у них обоих были свои запары с их душонками, чьи мысли перманентно пачкали кожу, но его расположение точно. Юра пополнил инстаграм фотками с новым (крутым и взрослым!) другом и распрощался до следующего чемпионата, очень неблизкого. Ровно неделю Юра прожил спокойно. Одним вечером, возвращаясь с катка, воевал с питерским ливнеснегом, который издевался над людьми, смешиваясь с порывистым ветром, — парочка эта хлестала город и его жителей со всех сторон, обливала, как из ведра, ледяной водой и с удовольствием её потоки размазывала, чтоб уж точно ни нитки сухой не оставалось. Околевший Юра, когда дополз до квартиры, первым делом отправил Отабеку фотоотчёт: жив. На фотке он оказался раскрасневшимся, смешно встрёпанным и подозрительно жизнерадостным, будто вместо ливня окатывал себя крепким вином. Додумать ничего не успел — Потька шумно затребовала чистый лоток, и он унёсся спасать дом от вонючих кошачьих дел. Только потом решил, что пора отогреваться. Принялся набирать ванну. Раздеваться. Стащив через голову толстовку, вдруг замер и стал разглядывать — целым полотном чёрных чётких букв рассыпалась его душа, и ода в его честь укрыла, как плотной шалью, его худые руки, белый плоский живот, спину от седьмого позвонка и до поясницы. Юра потянул вниз мокрые тяжёлые джинсы, почему-то холодея нутром — и точно, прямо на глазах на ноги его накидывали петли стыдных, жарких, протяжных, ничем не сдерживаемых слов. Юра подумал растерянно: «Ты там ебанулся что ли?» Душа его запнулась под левой коленкой. Юра стал смотреть — выхватывал: любимое, глаза, волосы, светлый, солнечный, зайчик, хорошо, одиноко, прости, люблю. Это «люблю, люблю» шагало колонной по солнечному сплетению и до верхних кубиков, и Юра машинально сфотографировал это непотребство на фронталку. Подумал: «Охуеть ты, оказывается, разговорчивый». Слова стали бледнеть и прятаться под кожу. Никифоров ему сказал: оно так всегда и случается. Один отдаёт, другой принимает. Он вот Кацуки тоже до встречи не баловал, зато сам частенько щеголял, разодетый в многочисленные вертикальные ленты иероглифов; только затем и сам Юрин тёзка стал ходить счастливый, весь в песнях «Сплин». Юре такое дико не нравилось. Не нравилось, что его душище выдумывает там раз за разом своё «одиноко», посвящает ему времени столько, что Юра в футболках и шортах ходить уже не рисковал во избежание чужой заинтересованности, а сам Юра и ответ-то выдумать не мог, и поддерживать не знал чем, и вообще... Слова были особенные. Слова казалось стеклянными — хрупкими, хрустально-честными, изящными. Юра не знал, нормально ли это — такое говорить, думать, отдавать. Спросил у Милки — подумал, та уже шпарить умеет на итальянском, а та вдруг усмехнулась невесело и показала ему руку до локтя, всю в чисто русском, обещающим длинный поиск. Издевательски чистого Гошку нарочно не стал нервировать. Обратился к Отабеку, который оказался дико интересным, на самом деле живым и общительным, к Юре совсем не равнодушным, и крутым, и умным... Отабек, весь золотистый от своей кухонной лампы, тёплый от сонливости, уютный от кружки чая и большой круглой котлеты, которую положил на хлеб и с аппетитом уминал, пожал вдруг плечами и ответил что-то неопределённое — по-разному бывает. Юра уж успел подумать: может, вообще о соулмейтах спрашивать неприлично? Но странно это — фильмы снимают, в инстаграм-блогах о мысленных проекциях и методиках чтения чужих дум пишут, а обсуждать наживую, значит, нельзя? Юра вон недавно наткнулся на пост с чертами абьюзивных партнёров — нашёл у себя семь из десяти. Бедная его душенька... Надо было срочно что-то решать, чтобы и хвостом, и носом из болота вытаскиваться. Отабек вдруг прожевал котлету, запил её чаем и дополнил — родители его быстро догадались; жили рядом, учились в параллельных классах; мама на запястье отца свою мысль увидела, ухватила; и поженились они, как только школу закончили. Юра сказал: вот это да. И что, до сих пор?.. Отабек кивнул. Сказал: даже лучше. Вместе же росли. Юра откинулся на подушку, старательно подумал: ищись быстрее, коть, а то встретимся старые и злые, будет скучно. Рассмотрел с привычным обжигающим смущением короткий ответ, выведенный скромными буковками на запястье: я стараюсь. Успел пройти чемпионат Европы и Юрин день рождения. Март хлюпающей от сырости мешаниной растекался под ногами, а Юра по ней шлёпал и шёл быстрее, торопился, злился и думал: да так же вся жизнь пройдёт. Ему уже шестнадцать наступило, он перерос себя декабрьского на три сантиметра и успел потерять квадтулуп, его вернуть и добавить в свой арсенал квадлутц. Яков трясся за него и орал — да он всегда орал, а Юра то и дело ломался, независимо от того, прыгал четверные или нет, а просто по велению судьбы. Юра торопился на физиопроцедуры и злился. Ну, упал. Ну, расхреначил колено, хотя и восемнадцати ещё нет. Ничего, переживёт, только крест на нём ставить не надо, а уж он-то ещё всем покажет! Но жизнь так быстро бежала, и он злился, и боялся... Ему хотелось всего и сразу — и побед, и любви, той самой, которая думала о его волосах и глазах днём и ночью, и восхищения им хотелось в каждую минуту его жизни, а не в призрачном будущем или давно позабытом прошлом, которое было уже почти полгода как мертво. Ему хотелось ещё, ещё и ещё. Перед ним распахнулись двери медцентра. Суровая медсестра там сказала снимать портки, и Юра со злостью подчинился, стал стягивать свои рваные джинсы, да вдруг замер на полпути — его душный снова выцепил минуту, и над пострадавшим коленом вытягивалось кольцом предложение, и Юра видел только: сильный, хороший, красивый. Щёки предательски окатило кипятком. Он потёр коленку, оставил на ней ладонь, сказал медсестре: счас, блин, я ж не виноват. Подумал старательно: «Охереть ты внезапный, успокоиться можешь?» (Юра потом перечитал тот пост про абьюзивных партнёров и нашёл у себя все восемь с половиной черт из десяти) Слова выцвели быстро, и он подал ногу, чтобы на неё нахлобучили тяжёлую подушку и заставили сокращаться от тока. Только сел — зачесало предплечье. Юра глянул туда мельком. Снова слова. Для него. Медсестра настойчиво возилась на тумбочке, устанавливая таймер, а Юра вскипал внутренне, думал на неё: уйди, уйди, уйди, не дай бог счас ещё больше своего обижу. Когда всё-таки остался один, подтянул рукав толстовки, стал читать, расплываясь в идиотской ухмылочке: вот он, вернулся. И стройный, и звонкий, и красивый. И украсть, и заобнимать, и облизать. Один поток сознания смылся, перекрылся другим, уже более серьёзным и вдумчивым, и Юра, выламывая руку, читал: глаза солдата, ты сильный, всё получится. Живот ему подвело. Мысленно заорал: «Сука, тихушник» и «кто же ты», пересыпал «ты ебанутый сталкер» с «но на сто процентов крутой» и «хочу тебя, разлогинься». У него заныло сердце — знал ведь этот говнюк про его травму, знал его самого. В заметках нашёл — да, когда он с капы снялся, ведь тоже был взбрызг на всю спину, только он прочитать его не смог, не успел. Шестнадцать лет, думал Юра, почти четверть жизни. Ему хотелось, так хотелось... Только крутой Отабек его молчаливо понимал, поддакивал и смотрел внимательно, будто Юра лекцию по философии ему зачитывал, а не на несправедливость жизни в одиннадцать ночи жаловался. И ведь не жалко было Отабеку с ним просиживать драгоценные минуты сна. Он говорил: Юр, нормально. И всё. Больше не требовалось ничего. Отабек говорил, что у него проблем не так уж много, а Юре он очень сочувствует и готов его слушать, а Юра, от счастья подурнев, про все перипетии судьбы рассказывал с улыбкой до ушей и ржачем через слово: и как колено лечил, и как кампанию по изысканию душилки своей организовывал, и как та спалилась, что про травму его знает, и какая она у него глупая и, хотя может к нему прийти, ждёт не пойми чего, а он бы ведь любым своего принял. Отабек наблюдал за ним неподвижными глазами, а Юра смотрел на его спокойное лицо, думал: вот какие бывают. И ведь не поверишь, пока не встретишь. Хороший. Взгляд Отабека несколько раз скользнул вниз, и Юра тут же запнулся, бросил свою болтовню, вцепился: что, что думает? Скажешь, нет? Отабек улыбнулся коротко, но искренне и очень тепло, сказал: хорошее думает. Приятно, когда так. Нечасто случается. У-у, ответил на это Юра, абьюзерша попалась? Ты такого говна не заслужил, Бека, скажи, чтоб была помягче. Отабек на это покачал с головой, сказал: у меня — самое лучшее. Юра улыбнулся, заспорил: опоздал, у меня самое лучшее! Ты бы, Бека, видел, как на мне тут отрываются, хоть в романы переписывай. Во французские. Или лучше в «записки сумасшедших». И время неслось, и болячки все заживали, и Юра всё старался не быть мудаком. Смотрел на других, изучал. Пока Лилия Михайловна выламывала ему ногу, загибая её до затылка в стоячем продольном, приметил между вздувшимися венками предплечий витиеватый почерк — таким на советским открытках печатали поздравления. Читать не смог — пот лил в глаза, и мышцы горели, и орать хотелось благим матом, но чего только ни сделаешь ради ГОЕ за вращения. Понял, однако, что от судьбы своей так просто не отмажешься, даже если разведёшься и разговаривать с ней будешь только от лифта и ни шагом ближе. Юра смотрел, как Милка, с которой он всегда на сессии в спортзале попадал в одно время, хмурилась как-то ей несвойственно время от времени — иногда строчки стекали за резинку короткого топа. Почерк у её родственной души был низеньким и со множеством подчёркиваний, как будто это писал его занудный школьный учитель по русскому. Милка никого не искала и не торопила, чужим мыслям на себе не радовалась, как будто они её кололи и ей мешали. Она вообще о своём рассказывать не любила. Спрашивать любила, и Юра жаловался, что никак не может со своим пересечься, и Милка говорила: она точно где-то рядом, присмотрись. Юра очень тщательно присматривался и с некоторых пор мониторил группы «Ангелов» в любую освободившуюся минуту. Даже когда болтал по вечерам с Отабеком, всё равно одним глазом косил в открытую вкладку с пабликом Вк или в комментарии в инстаграме. Но ничего стоящего не находил. Только одну классную фотку обнаружил — на Мэднессе его лохмотья под оптимистичным названием «майка» и неумелый, но тем более смелый смоки на глазах круто дополнялись грозным росчерком «Давай!» на тонком жилистом предплечье. Юра похмыкал, фотку сохранил, подумал в очередной раз: ты точно крутой, котька, иначе быть не может. Моя самая незаменимая поддержка. Однажды он у Отабека спросил: какой почерк у твоей душки? Тот помедлил. Бицепс на его правой руке вздулся, и послышался хлопок — Отабек поставил на стол открытую банку с аджикой. Он повернулся к камере другим боком, сказал: размашистый. Добавил, вооружившись ложкой: он эмоциональный очень, слова долго не пропадают. Юра моргнул, перестал смотреть на чужие смуглые сильные руки, прочистил горло. Сказал: а у моего классный, разборчивый. Что-то аджики захотелось. Отабек сощурился, сказал: я привезу. Март убежал, и апрель промчался вместе с безнадёжно упущенным чемпионатом мира, который Яков ему клятвенно пообещал на все последующие годы с гарантом пьедестала, только при условии, что Юра не развалится к двадцати. Он был первым юниором с набором прыжков, которые не каждому взрослому мужику поддавались, и никто не знал, как правильно с Юрой следовало обращаться. Дядь Яша только переживал и забрасывал его ОФП, чтобы хотя б какие-то мышцы наросли — подстерегало взросление, предугадывались скачки роста (деда вспоминал, что непутёвый Юркин папаша был высокой и тощей шпалой), и надо было подсуетиться, чтобы в будущем не убить кости и суставы. Апрель промчался, и май заявился на порог вместе с ОГЭ и Отабеком. Идиотские экзамены Юра написал и забыл о них на следующий же день, а Отабека уцапал в свой притон эмансипированных и отказывался выпускать, мучая того сериалами от «Нетфликс» и целиковыми альбомами «Нервов». Отабек оказался неожиданно мёрзлым товарищем и, хотя Юра то и дело грел об его горячую шею свои ледяные пальцы и, игнорируя подушку, заваливался на тёплую грудь под неизменно тёплые руки, водолазки тот снимать отказывался. Юра бросил настаивать, сказав: стесняйся на здоровье. Хотя сам стал неожиданно смущаться, когда строчки чужих жарких слов вдруг показывались из-под рукавов свободной футболки. Душечкины, как говорил деда, мысли он не успевал прочитывать, потому что не отлипал от Отабека, но и так ему было отчего-то не менее хорошо и спокойно. Майская зелень совсем не походила на робкую коричневатость липких апрельских листочков, отличалась она и от сытой от солнца, густо-изумрудной июньской листвы. Юра маю, звонкому, свежему и воздушному, радовался. Он забрался с ногами на подоконник, а рядом стоял Отабек, неподвижными глазами уставившийся во двор, и Юра поглядывал попеременно то на него, то на своё запястье, где было: глаза, солдат, солнце, кот. Ну и мешанина же я, думал он, или ты? Отабек вдруг спросил: а почему «он»? И Юра поглядел на него, подумал и ответил: он ещё лет в тринадцать спалился. Да и не похож он на девчонку, думает иначе. Пацан у меня там. Ну и ладно. Отабек сказал: да. У меня тоже парень. Юра удивился. Он Отабеку робко фантазировал красивую казашку — чтобы и он сам, и мама его, похожая на хищную степную птицу, и отец, которого он ещё не видел, были довольны, и сестрёнке Данке чтобы было с кем мальчишек обсуждать. А теперь выходила ерунда, и Юра нахмурился. Это ещё Беку с каким-то мудаком делить придётся, причём мудаком, который редко ему хорошее говорит? Нихуя себе дела, сказал Юра то ли Отабеку, то ли своим мыслям и слез с подоконника. Отабек сделал полшага в сторону и перевёл глаза на него. Спросил: что такое? Юра сказал: если что, я помогу ему ебало набить. Отабек потеплел лицом, прищурил раскосые, густо и непроглядно карие глаза, ответил: не надо. Он самый лучший. Юра возразил: мой самый лучший. Вот, смотри, такую красоту думает — я ему целая весна. Здорово же, а? Отабек пожал плечом. Он снова смотрел в окно, и уголки губ у него подрагивали. Юра не успел отвести глаза, зацепился за его лицо, красивое той экзотичной, непривычной, пленяющей красотой, которую сложно рассмотреть и впитать полностью, за размах его крепких плеч и рук, обтянутых мягкой хлопковой серой футболкой, за черкнувшую кожу чужую, дохрена смелую финтифлюшку. Сказал, радуясь, что отвлёкся: о, вон, бля. Твоё чудо тоже про тебя вспомнило. Отабек попытался прижать руку так, чтобы Юра слов не разобрал, но Юра, весь вспыхивая, уже читал: футболка, горячий, родной... — Нихуя себе! Родной! Он схватил Отабека за руку, а тот смешно распахнул на Юру раскосые глаза и попытался сопротивляться. Он говорил предупреждающе: Юр. Юра упрямо отвечал: Бека. Я хотел попозже. Когда? В восемнадцать. Бека, ёбстудей, я бы скопытился к этому времени. Руку ему отдали, и Юра с замершим сердцем прочёл свои мысли и это странно вырвавшееся: родной… Предназначалось только Отабеку, его другу, его самому близкому человеку. А выходило так правильно, что Отабек становился родным в квадрате. Юра вскрикнул и бросился ему на шею. Заорал в ухо: теперь перестанешь в водолазках и штанах париться?! Отабек, смеясь, ответил: вот, сдался разочек. И задышал шумно, и прижал плотнее, и Юра вспомнил: украсть, зацеловать, облизать, и много, много всего, что бедный Бека писал в спермотоксикозные пятнадцать, и что потом требовал Юра в свои пятнадцать, такие же тоскливые и мучительные. Юра сказал: охуеть. И полез целовать в тёплую щёку с тонкой полоской несбритой щетины, потому что, наверное, за дверью с утра орали и подгоняли, чтобы успеть на красивое небушко и облако, походившее на морду тигра. Юра сказал: сука, так тот мудак — это я. А Отабек не стал ничего говорить, только сжал его так, что затрещали рёбра и позвонки, и коснулся горячими сухими губами под ухом. Юра установил кружище с чёрным ароматным чаем перед Отабеком, сказал: вуаля. Положил рядом протеиновую печеньку с клубничными желейками. Уселся напротив и подпёр щёку рукой. Краем глаза увидел, как на вторую стали кольцами надеваться слова, спросил: а вслух слабо? Отабек признался: пока да. И моргнул жгуче-тёмными глазами. Весь день они провели снаружи, потому что в квартире стало тесновато и — непонятно, чем заниматься. Юра бегал и, так выходило, кричал чуть ли не на всю улицу, потому что спокойно разговаривать было невозможно, даже если говорили о полной ерунде — о технике отжиманий, ставить ли локти ближе к телу и не эффективнее ли будет статика; об этих самых отжиманиях, а потом о приседаниях и о том, что Юра хочет к лутцу добавлять флип, а у Отабека флип уже шёл лучше, и он хочет прибавлять лутц; обо всей этой ерунде, совсем смешной в середине мая, а не о том, что у обоих тела под футболками чесались от обилия рвавшихся наружу в виде чёрных буквенных сплетений чувств — удивления, радости, счастья, гордости, предвкушения... Уже на обратном пути они чуть не столкнулись с Витькой и Юри, которые шли куда-то пешком и без Маккачина — тоже что ли гулять старики вывалились в такой тёплый и прозрачный, юный майский вечер? Додумать Юра не хотел, и Отабек, как выяснилось, тоже — он первым потянул Юру за руку во двор, спрятал их в пустой нише, и гулкое эхо от еле сдерживаемого хохота разлеталось по всему колодцу и поднималось вверх, в небо. Отабек тогда держал горячие ладони на его пояснице, а Юра стоял близко, почти вплотную, и скрещивал руки за чужой шеей, думал: вот она, моя молодость. Когда пахнет вкусно, когда так тепло, когда сердце вот-вот выскочит, или он сам лопнет, как мыльный пузырь, раздувшись от удовольствия, кайфа, счастья. Когда напротив свой, красивый, сильный, вкусный, блестит смешливо жгучими, тёмными до черноты глазами, тянется, обнимает, любит. Всю жизнь любит — именно он и именно его. И они вдвоём, совсем вместе. Тесно, тепло, с доверием, нежностью и заботой. И Юра, конечно, рад, что у него самая лучшая, громадная, сильная, родная душища, но он всё-таки постарается сделать так, чтобы и Отабек так мог считать. Постарается быть громадным, сильным, смелым, заботливым и любящим до конца. С него не убудет. Ему только прибавится, если Отабека укроет, как кольчугой, его мыслями, которые будут предназначены только ему, в которых будет говориться только о нём — Отабек именно этого и заслуживал. Юра сказал: ешь, блин. Отабек ответил: напополам. И разломил печенье поровну, отдал часть Юре. Милка о своей далёкой душе думать не любила, Гошка ходил упрямо чистый или с неаккуратными росчерками поспешных молний-фраз, Барановская всё отказывалась пускать дядь Яшу в свою квартиру на Грибоедова, а Кацуки являл собой ходячий памятник русскому искусству, потому что Виктор любил о любви читать и через чужие слова представлять свои. Бывали дни, когда Юра думал, что родственные души — это изобретение от ехидной Вселенной, чтобы люди уж точно по какой-нибудь глупой случайности не стали счастливыми и не облегчили своё существование на этой грешной и какой-то озлобленно-угрюмой земле. Бека его, даже при всём своём прокаченном умении шифроваться, то и дело расцветал на коже грустью и тоской: одиноко, люблю, единственный. Юра не понимал до конца механизма передачи мыслей — порой на Отабековой коже было то, что Юра не успевал додумать или успевал забыть; однако тоже подозревал, что посылает там своё «все ублюдки, а ты хороший». Бывали, однако, и такие дни, когда он думал, что только благодаря родственной душе человек и может жить. Как бы справлялись люди без знания, что у них всегда найдётся неизменно родное, неизменно своё, безусловно подходящее им существо? Это была почва, от которой отталкивались, это был дом, куда возвращались, это были бессмертные, физически ощущаемые сердца и души, которые могли сплетаться независимо от воротящих носы гордецов и гордячек владельцев. И Милка порой плакала украдкой, но улыбалась; и Гошка порой расцветал и катал, как в последний раз, и обходил Никифорова; и Никифоров сам ходил, любовался, хвастался лентами своих иероглифов, красиво его обнимавшими. Никифоров хвастался Юре, а Юра в ответ только хмыкал. Ему было семнадцать, он стабильно выезжал по пять четверных на две программы, а тело его укутывало, как бронёй, безусловной любовью его души. Укутывало плотно — от груди и по самые пятки, и слова держались по часу и даже по два, и Юра любил закатывать на тренировках рукава лонгслива, демонстрируя плотную и красивую вязь разборчивых букв, русских и казахских, смелых, сильных и надёжных, как скалы.