Хроника событий 1863 года, записанная господином Р.
I
Вот уже около двух месяцев весь Петербург пребывает в потрясённом состоянии, и я, с горестью разделяя всеобщее настроение, считаю своим долгом составить хронику, которая, надеюсь, будет интересна потомкам и, прежде всего, моим коллегам, нынешним и будущим. События, о которых я поведу речь, по всей справедливости считаются ужасающими, однако я не могу отказать себе в удовольствии описания личностей, явившимися их виновниками, потому как личности это действительно незаурядные. Начать, между тем, мне придётся слегка заранее и с противоположной стороны — со знакомства моего со майором Игорем Константиновичем Громом, поскольку, думается, без этого знакомства и полученных в результате него неких подробностей, моя история будет звучать неполно. Игорь Константинович, молодой и удалой мужчина приятной наружности, служит жандармом в Отдельном корпусе. Служит успешно и с умеренной отдачей, то бишь не стремится, как иные, в паранойе найти бунтовщиков там, где их отродясь и не было, но и преданности и чувства справедливости ему не занимать. Впервые я встретил его с полгода назад на обеде у Фёдора Ивановича Прокопенко, уважаемого генерала и шефа жандармерии. Впечатление Игорь Константинович, надо сказать, произвёл на меня весьма положительное. Разговор тогда зашёл о настроениях в обществе, и он уверенно заявил, что в ближайшее время надо ждать беды. — Что же вы так категорично? — удивился я. — Как уж тут без категоричности? — отвечал он спокойно. — На Рождество моего товарища, офицера Дубина, девица одна ранила. — Стреляла? — Ножом. — И что? Насмерть? — Слава Богу, нет, обошлось. Но вы ещё увидите: начнётся ножами, а дальше и револьверы в ход пустят. На момент нашего разговора я, хотя и слышал подобные опасения далеко не впервые, всё же не до конца верил в их обоснованность. Студенческие кружки с их идеями не внушали мне никакого страха, как не внушали и восхищения, и я предпочитал жить в спокойствии, не выдумывая себе лишних тревог. Вероятно, это и стало причиной того, что фразы, брошенные Игорем Константиновичем невзначай, так ярко отпечатались в моей памяти. Будучи непосредственно вовлечённым в поиски революционеров, он, должно быть, и сам в каком-то смысле примерял на себя их шкуру: читал их газеты и прокламации, знал их образ мыслей, и т.д. А потому его предсказание имело под собой гораздо больше оснований, чем другие слышанные мной. Позднее мне довелось услышать продолжение истории о нападении на офицера Дубина. Его совершила молодая девица из разночинцев, двадцати трёх лет, Лилия Абраменко. В тот день она успела скрыться, но через некоторое время найти её помог удачный случай, даже не связанный ни с каким делом о кружке. Дубин тогда, из жалости и по своей доброте, придумал следующее: отпустить Лилию, будто бы изначально арестовали её по ошибке, и сделать для них шпионкой в той ячейке, в которой она состояла. После некоторых уговоров и даже небольшой угрозы, студентка наконец согласилась, но только с гарантиями, потому как не была уверена, что сможет выбраться из той истории сухой из воды. — В каком это смысле она имела в виду? — спросил тогда я. — Понимаете, — мягко ответил мне Дубин, — выбор у неё был невелик: или на каторгу, или рискнуть, помогая нам, но вызвав гнев нашего «Гражданина». Я сконфузился, не вполне понимая его слова. Тогда это дело было ещё не обнародовано, и такую кличку мне ни разу не доводилось слышать. — «Гражданина» — это Вы в широком смысле? Тут вступил Игорь Константинович: — Это так лидер их кружка звался, Вы, должно быть, прокламаций их не видели. И про гнев ещё мягко сказано: девица боялась, что он, узнав обо всём, её пристрелит. И не зря… — Преинтересно. А что же, ведь согласилась в конце концов? — Согласилась, куда деваться, — ответил Гром. — Мы ей гарантии дали, да и не просил же её никто сразу в пекло бросаться и всё вызнавать. Ей никто ничего и не сказал бы тогда. Решили: пускай нам понемногу доносит, но это всё же лучше, чем ничего. А позднее я к ней своего человека приставил. — Она, значит, и имя этого самого «Гражданина» вам не сообщила? — Тогда она сама не знала, он скрывался под разными псевдонимами даже от своих людей, — сказал Дубин. — Кроме «Гражданина», ещё была и «Белая Ворона», и «Чумной Доктор». «Чумной Доктор» достаточно известен, о нём Вы, может, слышали? — Ах, он! Слышал, слышал, в газетах широко писали тогда, Знаменская площадь, как же… — вспомнил я. — И до сих пор не узнали, кто это? Игорь Константинович нахмурился, хмыкнул. — А это Вы тоже в завтрашних газетах прочитаете. Теперь уже мне, конечно, известно имя того сумасшедшего преступника и я могу взглянуть на развернувшуюся картину по-новому, во всей её полноте, и даже смею испытывать некоторую гордость за свой вклад в дело его поимки, но тогда Гром с Дубиным меня крайне заинтриговали. На следующий день Петербург снова ждало изумление: под маской «Гражданина» и «Чумного Доктора» скрывался граф Разумовский.II
С графом Разумовским жизнь сводила меня несколько раз ещё до всех развернувшихся трагических событий и уже тогда мне показалось, что это человек крайне необычный, можно сказать, уникальный. Моей ошибкой, пожалуй, было то, что я, всё же недооценив его уникальности, не сблизился с ним достаточно, чтобы стать его доверенным лицом. Сколько скрытых мыслей, сколько мотивов изувеченного сознания было мною упущено! И это повествование, вероятно, сейчас могла бы иметь более совершенный вид. Но увы, увы. История Разумовского, меж тем, могла бы стать основой увлекательнейшего романа. Думается, лучше бы некоторые её части и были этим романом, а не случились наяву. Происходил Сергей Разумовский из некогда известного графского рода, который, однако, в наше время бесславно исчез: за громким титулом почти не осталось прежнего богатства и уважения, которые теперь уже, кажется, и не восстановятся. Сергей был единственным сыном своих родителей, погибших, когда мальчику было около десяти. Тогда вдруг возникли дальние родственники, взявшие его под опеку в надежде, видимо, присвоить остававшиеся ещё богатства, и определили маленького Сергея в -ский кадетский корпус для сирот. С неутешительным вердиктом для рода Разумовских я, впрочем, позволил себе слегка забежать вперёд: напротив, в период активной деятельности дела у графа Разумовского пошли на лад. Во время учёбы Сергей проявил себя как крайне незаурядный человек, а потому после выпуска из института и окончания Московского университета он смог поправить своё положение в значительной степени. Тем не менее, эти несколько лет, как можно видеть, стали лишь последней вспышкой угасающего пламени некогда великого рода. Чем больше я об этом думаю, тем труднее избавиться от мысли, что вся праздность и вся роскошь, которой граф Разумовский себя окружал, чем-то походят на предсмертную агонию безнадёжного больного. Однако, быть может, мне, знающему о дальнейших происшествиях, это всего лишь кажется… Как бы то ни было, граф Разумовский сумел на время восстановить своё положение, но, судя по всему, гибель родителей (произошедшая, по слухам, чуть ли не на его глазах) значительно повлияла на его душевное здоровье. В одну из первых наших встреч он жаловался на участившиеся в последние годы кошмары и случаи горячки. Это было ещё во время его студенчества, году в 1855 или в 1856. — Когда они участились? — спросил я. — Последние года два, — сказал он. — И Вы не предполагаете, с чем это может быть связано? Разумовский, как мне кажется, уже тогда был достаточно умён, но скрываться ещё не мог, потому мне стало ясно, что он всё о себе понял. Лучший способ успокоить чувства — избавиться от их раздражителей, но в его случае, похоже, это не представлялось возможным, потому что, услышав мой вопрос и, видимо, мысленно себе на него ответив, Разумовский заметно раздражился и нахмурился, а затем недовольно и с присущей ему капризностью попросил назначить ему лекарство. Причина его тревог тогда оказалась от меня скрыта, но теперь, вдруг вспомнив некоторые слухи того времени (слухи, как можно догадаться, вообще были постоянными спутниками Разумовского), я не могу не думать об одном забавном совпадении. Впрочем, рассказ сейчас не об этом. Когда через несколько лет нам довелось встретиться вновь, я спросил, мучат ли его до сих пор кошмары. При нашем разговоре тогда присутствовал его близкий друг, штабс-капитан Волков (тоже чрезвычайно интересный человек), и под его взглядом я, признаться, несколько смутился. Разумовский с неестественно дружелюбной улыбкой поспешил меня заверить, что у него всё замечательно и беспокоиться незачем. Я отметил про себя, какая разительная перемена произошла в нём за эти годы, но масштабы этой перемены, к сожалению, могу осознать только сейчас. За время своей учёбы в Москве Разумовский, как и многие в среде студенчества, весьма увлёкся идеями революции. Там он, судя по всему, свёл знакомство с г-дами Гречкиным, Зильченко и Бехтиевым, и, уже имея их в друзьях, вернулся в Петербург. В Петербурге он основал собственный кружок, в который вошли уже упомянутые г-да, штабс-капитан Волков, также некто г-жа Исаева, бывшая дочерью известного банкира, и вместе с ней неизвестная мне г-жа Архипова, по-видимому, товарка Исаевой по пансиону. Были, безусловно, и другие, однако эти подробности мне неизвестны и, впрочем, без надобности. С появлением этого кружка, как мне видится, усугубилась душевная болезнь нашего графа, что кажется мне весьма и весьма любопытным. Я объясню свой образ мыслей. Граф Разумовский с юных лет мечтал о власти, однако не о той, что сосредоточена в руках помещика, губернатора или даже самодержца, а, в первую очередь, о власти над умами. Я пришёл к подобному умозаключению на основе следующего. В отношении крепостных (дело было ещё до освобождения) Разумовский свою власть словно бы сдерживал, обращался с ними ласково, так что в свете надолго прослыл народолюбцем и едва ли не чудаком, позволявшим мужикам обращаться к нему на «ты» и без «сиятельств». Однако со своими «подчинёнными» по кружку он обходился весьма грубо и вместе с тем до обожания любил купаться в восхищении окружающих. Рассуждая об этом, я и пришёл к мысли о том, что отправной точкой сумасшествия Разумовского стало именно создание кружка, а не начало управления собственным имением. Мужиков, мне представляется, Разумовский воспринимал чем-то наподобие скота и заботился о них так же, как внимательный хозяин заботится о скотине. Меж тем, совершенно другое видение у него имелось на несчастных, оказавшихся изгнанниками общества, т.е. тех же нищих, бродяг, попрошаек и пьяниц. В конце концов, бредя идеями об изменении общества, Разумовский выбрал путь, который в ужасающей своей безобразности вызывает даже восхищение. Я говорю, конечно, о тех двух сотнях убийств, что Разумовский совершил ещё до терактов. Убийства эти происходили в его имении, а все тела были сброшены в овраг в глубине леса, куда граф запретил приближаться кому бы то ни было. Мне удалось поговорить с Разумовским после ареста. Прежде всего, стоит отметить, что эти убийства он полностью признавал — по-видимому, это исходило не из желания спастись (спасти от петли на тот момент его уже ничего не могло), а из тщеславного желания напоследок привести всех в ужас. Он добровольно признал вину своих подельников Гречкина, Зильченко, Бехтиева, но до конца отрицал роль Исаевой и Архиповой и в особенности своего друга Волкова. Быть может, они в самом деле не принимали никакого участия в тех убийствах, а, быть может, в Разумовским под конец его жизни проснулось благородие и он решил не пятнать их имена, чтобы друзья ушли из жизни героями в глазах других революционеров, а не безумным маньяком, как он сам. Я, впрочем, склоняюсь скорее к первому варианту. Как я уже упомянул, мне удалось поговорить с ним после ареста. Выразив предположение, что он давно страдает от безумия, я получил следующий ответ: — Что Вы, безумием я наслаждаюсь. Как я и говорил, это была прелюбопытнейшая личность, и я в высочайшей степени жалею, что мне не удалось заметить это ещё в первые наши встречи… Однако я вернусь к рассказу, который с двухсот убийств лишь начинается.III
То столкновение с Лилией Абраменко стало для Грома и Дубина величайшей удачей. Она присоединилась к кружку Гражданина, желая предоставить посильную помощь. Узнав её мотивы (девушка испытывала глубокую ненависть к полиции, жандармерии и всякой власти), Разумовский согласился её принять, но допустил к себе, как следует из моего разговора с Игорем Константиновичем и Дубиным, не сразу. Нападение на жандарма как раз было одним из испытаний, после которых Лилия была приглашена в имение Разумовского. То, что она рассказывала о жизни в имении В., могло бы, пожалуй, разочаровать столичных сплетников. Приведу для примера пару сплетен, ходивших тогда в Петербурге. Г-жа Исаева со своей приятельницей г-жой Архиповой, незамужние хорошенькие девушки, стали частыми гостьями графа Разумовского. Теперь уже известно, что стало этому причиной, однако в то время говаривали, что то ли одна из них, то ли обе сразу влюблены то ли в графа, то ли в штабс-капитана, то ли в обоих сразу; что Разумовский написал портрет Исаевой и это будто бы оскорбило и ранило Архипову, став причиной ссоры давних подруг, а Разумовский после написал портрет и Архиповой тоже; что ссора на почве ревности случилась и у Разумовского с Волковым и будто бы они хотели стреляться или даже в самом деле стрелялись… В общем, рассказывали о них много всякого и в самых невероятных подробностях. Реальность оказалась куда более скучной. Лилия, впоследствии посещавшая имение В., рассказала, что ни разу не видела подтверждения ходившим слухам и отношения между всеми четырьмя были более чем дружеские, без ссор и без любовных страданий. Последнее, на мой взгляд, удивительнее всего! Опять же, для примера, Разумовский написал с девушек парный портрет, и за этим не просто не последовало трагедии, но дружба между ними только укрепилась. Спокойная жизнь в имении продолжалась даже тогда, когда Петербург охватила паника. Позволю себе оговориться, что последующие события я знаю лишь по пересказу моих добрых друзей Грома и Дубина, которые описали их, основывая на словах Лилии Абраменко, которая, в свою очередь, сама узнавала о них лишь по обрывочным рассказам Архиповой и Исаевой, поскольку на тот момент ещё не заслужила доверия Разумовского и не была их очевидицей. Выходило следующее. Разумовскому мечталось, что переломить ситуацию в обществе можно при помощи взрывов и убийств высокопоставленных чиновников, мечталось, что после первого такого убийства народ России восстанет и пойдёт за ним, что он, Разумовский, таким путём приведёт этот народ к светлому будущему, в котором и станет, конечно, им, народом, руководить. Полагаю, считая всех вокруг себя последними глупцами, Разумовский не мог представить, чтобы народом руководил кто-то кроме него. Он планировал положить начало этому пути покушением на губернатора Каменного, но в самый ответственный момент Гречкин решил выйти из столь сомнительного предприятия, не сулившего решительно ничего хорошего. Остаётся только гадать, что удерживало Гречкина рядом с Разумовским столь долгий срок: деньги, глупость, слепая вера, собственная кровожадность? Однако, очевидно, к политическому убийству он оказался не готов. Вероятно, печать прокламаций была его пределом. Когда Гречкин объявил о своём решении, на лице Разумовского не дрогнул ни единый мускул. Он улыбнулся вполне дружелюбно — и отпустил Гречкина с Богом. За Гречкиным тотчас же захотели уйти Зильченко и Бехтиев, и Разумовский отпустил их тоже, не выражая никакого неудовольствия. Напротив, он рассыпался в благодарностях и улыбках. Уже спустя день Кирилл Гречкин был убит, но обнаружению и обнародованию этой новости помешало происшествие на Знаменской площади. Когда трое господ покинули Разумовского, тот не мог не обеспокоиться собственной безопасностью, которая теперь оказалась под угрозой. Кроме того, покушение на Каменного было отложено, но в тот день Петербург потрясли несколько взрывов, направленных, по предположениям, против высоких чинов. Один из этих взрывов был как бы венцом — тот самый, на Знаменской площади. Очевидно, устроить их Разумовский задумал давно, но уже тогда не доверял своему окружению, кроме Волкова, а потому никто кроме Волкова о них не мог знать и никак их не предотвратил. Мне известно, что Разумовскому косвенно подчинялось несколько групп, которыми он руководил через Олега Волкова. Они, похоже, и организовали для него эти взрывы. Надо признать, своего он добился, и Петербург охватила паника. Множество человек было убито на месте, ещё большее количество — ранено, по городу стали распространяться прокламации «Чумного Доктора». Разумовский ликовал. За убийством Гречкина последовали убийства Зильченко и Бехтиева, и между ими тремя обнаружить связь сперва было весьма затруднительно. Разумовский, упиваясь своим хитроумием и будучи не в силах противостоять своему тщеславию, допустил досадную ошибку: сам связал эти три убийства, написав о них под псевдонимом «Гражданина», будто бы это была народная месть. Ошибку тогда, надо сказать, допустил и его друг Волков, вызвав меня для помощи с болезнью, вновь одолевшей графа. Разумовский в бреду кошмаров шептал что-то нераздельное, но среди его слов я услышал и те, что вызвали моё беспокойство. Сначала он довольно чётко выразил мысль, что Гречкин и иные получили по заслугам, а потом, уже несвязно, принялся отдавать Волкову какие-то приказания, среди которых я услышал слово «убей». Волков вёл себя как ни в чём не бывало, повернул его на бок и, с какой-то даже лаской глядя на него, сказал мне: — Не обращайте внимания, граф перечитал газет. — Должно быть, оттого и слёг, — сказал я, тоже делая вид, что на меня слова Разумовского не произвели никакого впечатления. — Должно быть, — откликнулся Волков. Я назначил лечение, покинул имение В. и отправился к майору Грому на обед. Меня встретила его красавица-жена, Юлия Артемьевна, в присутствии которой я сперва стушевался, боясь, что разговор о взрывах и убийствах её потревожит, но после набрался смелости, когда Игорь Константинович уверил меня, что у Юлии Артемьевны только на первый взгляд робкий характер. Я высказал свои опасения касательно Разумовского. Уезжая от Грома, я заметил, что оставляю его в глубокой задумчивости. При чём же здесь госпожа Абраменко, с описания роли которой я начал эту часть? Дело в том, что к тому моменту ей наконец удалось завоевать доверие «Гражданина» и именно тогда она и попала в имение В. Она сохраняла доверительное отношение графа Разумовского в течение пары недель и, применив это время с пользой, установила дружеские отношения с Исаевой и Архиповой и внимательно следила за обстановкой. На тот момент ещё существовало недопонимание, были ли «Гражданин» и «Чумной Доктор» одной личностью, поэтому Лилия не стремилась раскрывать личность «Гражданина» Грому. Игорь Константинович же, в свою очередь, желал собрать больше улик. Я уже упоминал будущий наш разговор с Игорем Константиновичем и Дубиным: они упомянули тогда о «своём человеке», которого так же, как и Лилию, подослали к Разумовскому. По злосчастному совпадению, его личность узнала Архипова и поспешила раскрыть её Разумовскому, который решил поиграться с ним, словно кот с мышью. Они собрались в гостиной: сам Разумовский, Волков, Исаева, Архипова, Лилия и прапорщик Сорокин, тот самый человек Грома. Разумовский завёл разговор о том, как трудится полиция, как суетятся жандармы, чтобы вычислить революционеров, как они боятся падения режима, а между тем падение царизма — высочайшее для них будет счастье и освобождение. — Что это Вы имеете в виду? Я не вполне понимаю, — сказал Сорокин. — Граф имеет в виду, — подхватила Архипова, бывшая, как я понял, каким-то образом связана с полицией, — что честный человек не может состоять на службе у царизма и быть свободным, а значит — счастливым. Из этого следует, что если кто-то своим положением доволен, надо думать, он не вполне честный человек. Если же недоволен, но продолжает службу, видя все пороки, то он тем более человек нечестный. — Ну а ежели человек честный да только другого дела для него нет? — спросил Сорокин. — Допустим, мало ли у людей бед? Тех же долгов? В конце концов, надо кормить семьи. — Если бы честный жандарм, желающий покинуть службу, пришёл ко мне и попросил помочь ему с долгами, обещая, что со службы он уйдёт навсегда, я бы никогда ему не отказал, — сказал Разумовский. Сорокин, крупно проигравшийся в карты и находящийся тогда в отчаянном положении, совершил не менее отчаянный шаг: после некоторых колебаний он признался во всём Разумовскому. Тот не выказал ни удивления, ни злости, только пообещал, что долги его семьи непременно закроет, но при условии, что Сорокин расскажет, насколько близко жандармы подобрались к нему. Сорокин выложил всё как на духу. — Олег, принеси мне револьвер. — З-зачем это? — Хочу сделать подарок, — улыбнулся Разумовский. Сорокин немного подуспокоился. — Это мой любимый, — сказал Разумовский нежно, принимая револьвер из рук Волкова. — Из него мне больше всего нравится стрелять предателей. За этими словами последовало два выстрела, и бездыханное тело Сорокина упало посреди гостиной. Разумовский же, совершив убийство, рассмеялся громким безумным смехом, который никто не подхватил, но никто и не останавливал. Лилия тогда поступила весьма разумно, не сбежав от Разумовского сразу, чтобы не навести на себя его подозрения. Как только она вернулась в Петербург и встретилась с Дубиным, то первым же делом потребовала себе укрытие.IV
Итак, я вернулся практически к тому, с чего начал: к разговору, случившемуся между мной, Громом и Дубиным после поимки «Чумного Доктора» и накануне раскрытия его настоящей личности. Подробности задержания Разумовского мне неизвестны, однако в общих чертах я знаю, что в тот момент рядом с ним никого не находилось. Исаева с Архиповой после обнародования новостей задержаны не были, но были объявлены в розыск, и до меня дошёл слух, что банкира Исаева от этого известия хватил удар. Я также слышал, будто бы Архипова была застрелена во время участия в покушении, а Исаева с горя повесилась. Что касается штабс-капитана Волкова, то это уже отдельная история, которая также, по моему мнению, достойна восхищения. По-видимому, в день задержания Разумовского он отлучился из имения В., что в конечном итоге сыграло им обоим на руку. Я уже касался своей встречи с Разумовским после его ареста. Несмотря на своё незавидное положение, он держался нахально и уверенно, а в конце концов и вовсе посоветовал мне бежать поскорее, словно бы это не меня ждала виселица. Перед моим уходом он остановил меня и спросил почти учтиво: — Скажите: это ведь Вы выдали меня Грому? — Как я мог Вас выдать, если мне самому не была известна Ваша роль в случившемся? Разумовский усмехнулся. — Да разве не Вы стояли рядом с моей кроватью, когда я бредил? Не оправдывайтесь, Олег мне всё рассказал. И о Вашей дружбе с Громом нам тоже известно. — Вы мне угрожаете? Он так и не ответил, и я его покинул. Впоследствии я много думал об этом. Да, я сыграл некоторую роль в раскрытии преступлений Разумовского, но, уверен, роль эта была мизерная, а возмездие его ждало неизбежное. Признаться даже, иногда мысль о его мести меня пугает, и я до сих пор то и дело вздрагиваю, когда покажется за окном какой-нибудь силуэт. Придя к выводу, что Разумовский в самом деле сильно болен, я укрепился в своём намерении изучить его мысли, его психологию. Я даже подал прошение, и по знакомству Игорь Константинович сообщил мне, что прошение это с высокой вероятностью будет удовлетворено, поскольку изучение безумцев-революционеров в каком-то смысле играло на руку противореволюционной агитации и, быть может, помогло бы внедрить превентивные мероприятия и даже сократить число подобных безумцев в будущем. Но ни Разумовскому не суждено было окончить свою жизнь на виселице, ни мне — пробраться в его сознание. Ещё я не получил ответа на прошение, как по Петербургу распространилось новое шокирующее известие: Разумовский бежал. И всё же позволю себе повториться: удивительный человек с поистине необычайной судьбой. У меня нет надежды, что мне удастся дождаться его возвращения и новой поимки и изучить его сознание как следует, но я склоняюсь к мысли, что он болен особой формой безумия. Он полностью осознаёт свои действия, убивает сознательно и с холодным расчётом и, ко всему прочему, от убийств испытывает наслаждение. Между тем он сам от себя страдает, видя кошмары и временами впадая в горячечный бред. Я бы предположил, что этот человек не способен на дружбу или любовь, но два обстоятельства останавливают меня от этого весьма резкого заявления: домашняя птица Разумовского, белая ворона, обнаруженная в его имении, и Олег Волков, с которым он сохранял отношения на протяжении многих лет. Но и эти чувства доведены им, кажется, до безумия: в своём доме он выделил вороне целую комнату и относился к неё едва ли не как к разумному человеку. Олег Волков, судя по тому, что я услышал от Юлии Артемьевны, человек тоже весьма и весьма своеобразный, тоже, как мне показалось, способный сформировать лишь болезненные привязанности. Теперь я вижу свою цель в том, чтобы найти людей, подобных им, хотя я и предполагаю, что с Разумовским в его безумии мало кто сравнится. Однако искренно надеюсь, что эта короткая хроника станет лишь началом моего большого исследования.***
События, описанные в «Хронике» господином Р., подтверждаются записями из личных дневников. Наиболее примечательным из них, пожалуй, является дневник Юлии Артемьевны Гром, урождённой Пчёлкиной, дворянки и жены майора и жандарма Игоря Константиновича Грома, который принимал непосредственное участие в событиях «Хроники». Юлия Артемьевна вела свой дневник на протяжении достаточно долгого периода, как фиксируя в нём обстоятельства личной жизни, так и затрагивая политические перемены, общественные настроения и разговоры петербургского высшего общества того времени. Ниже приведены отрывки из её дневника, содержащие все упоминания Разумовского и членов его ближнего круга и подтверждающие «Хронику».Отрывки из дневника Юлии Артемьевны Гром, урождённой Пчёлкиной
1856
25 июня На именинах кн. Чайкиной присутствовал поручик Волков, приведённый, надо думать, туда графом Разумовским, её дальним родственником. Волкова все любят и пророчат ему головокружительную карьеру в армии. По отзывам, на войне проявил себя героически и смело бросался в бой, будто вовсе не боялся смерти. Им все восхищаются, дамы шепчутся, что он идеальный жених. Однако Волков держится со всеми одинаково холодно, отчего создаётся впечатление, что из всех людей его волнует лишь его приятель Разумовский, с которым жизнь свела его ещё подростком в кадетском корпусе. Выглядит это весьма забавно. Сам Волков рассказывал, как на войне сошёлся с двумя американцами. Вернее, весьма важно отметить, что одной из них была американка, так что, пожалуй, Волкову в ближайшее время припишут несчастную любовь. Полагаю, это сделает его образ ещё более романтическим.1858
15 сентября …Что касается новостей света, поговаривают, что у Исаевой случилась интрига с Разумовским в Швейцарии. Как по мне, это чушь. Издалека видела обоих, оба держатся достойно. Разумовскому всегда приписывают какие-то интриги, но все разы он только презрительно кривится. Не верю слухам совсем. 25 декабря ...Стало известно, что Исаева разругалась с отцом и сбежала от него. Снова вспоминают Разумовского и их якобы интригу.1859
12 марта Довелось встретить на водах Исаеву с её приятельницей по пансиону. Зная друг друга в лицо, разговорились. Осторожно затронула тему Разумовского — она тут же смутилась, но её подруга (Анна Архипова, дочь полицмейстера) восприняла мой интерес с вызовом. Пришлось извиниться и объяснить, что я ничего не имела в виду и только хотела оказать помощь, если потребуется, а в слухи никогда не верю. Архипова, кажется, смягчилась и назвала Разумовского достойнейшим человеком и тонкой натурой. Мне показалось ещё, что она хотела нелестно отозваться об И.К., но, вовремя заметив мою обеспокоенность, увела разговор в другую сторону.1860
6 июня …Среди слухов теперь есть и такие: Разумовский занимается мужеложством и при этом содержит одновременно Архипову, Исаеву и Бог знает кого ещё, как восточный салтан. Когда слышу такие небылицы, меня разбирает смех, но временами задумываюсь: ведь сколько всего странного существует на белом свете и страннейшая вещь запросто может оказаться правдой. Хотя верить без доказательств отказываюсь и не осмеливаюсь, всё же какая распущенность.1862
26 декабря Получили ужасное известие, что Дима ранен. Игорь поспешил к нему.1863
2 февраля Игорь был на обеде у Фёдора Ивановича. Рассказал, что повстречался с интеллигентнейшим человеком, Вениамином Самуиловичем. Затронули политику, но Вениамин Самуилович держался осторожно — виной тому, должно быть, его происхождение. 29 июня Взрыв на Знаменской площади. Жертв много. Все в ужасе. К вечеру уже там же разлетаются прокламации. Мерзко. 19 июля Заехал на обед Вениамин Самуилович. Наконец, свели с ним знакомство. Изначально смутился меня, имея при себе новость для Игоря о последних событиях, но всё же рассказал нам обоим. Был у Разумовского — его вызвал Волков, постоянно живущий у того дома. Разумовский в бреду, что-то бормотал об убийствах, раздавал приказы. Подозрения Игоря, что Гражданин — Разумовский, укрепились. 27 июля Сорокин и Л. Абраменко отдельно друг от друга подтвердили, что Гражданин это Разумовский. Личность Чумного Доктора нужно установить. Страшно подумать, если и он — Разумовский или хотя бы связан с ним. 12 августа Сорокин раскрыт и застрелен Разумовским. Ужасно, жутко. Особенно жутко, что столько лет мы находились рядом с этим безумным человеком и не могли ни разу заподозрить в нём помешательства… Лилия спаслась и просит теперь защиты. Не верится, что можно убить на глазах у четверых людей и никто из них не остановит. Лилия говорит, Разумовский хохотал как сумасшедший (хотя почему как?). Исаева и Архипова были там, тоже смотрели и не шевельнулись, но не от ужаса, а якобы от равнодушия. Верить не хочется, но доводилось слышать об их убеждениях. 14 августа На обеде были Дима и Вениамин Самуилович. Все обсуждают Гражданина и Чумного Доктора. Известие об аресте пока скрывают, обыскивают имение Разумовского, ищут Волкова, Исаеву, Архипову. Игорь упоминал в разговоре со мной, что в имении нашли овраг с телами. Без успокоительного лекарства, пожалуй, теперь не усну. 15 августа Арестовали Разумовского, пишут во всех газетах. Игорь немного выдохнул, но видно, что не успокоится, пока не увидит его бездыханное тело. Слова страшные, но этот человек страшнее всяких слов. 16 августа Старика Исаева хватил удар из-за дочери. Сама она где-то скрывается. 18 августа Разумовский бежал. Все в ужасе и тревожном ожидании. 1 сентября Ходят слухи, что Разумовский погиб. 13 сентября И снова взрыв, виновных ищут. Игорь поделился со мной предположением, что это дело рук Разумовского — не верит, что тот мог просто так погибнуть. Не знаю, что и думать, но от мысли, что Разумовский жив и находится рядом с нами, бросает в дрожь. 15 сентября Провожала матушку на поезд. На вокзале показалось, будто бы увидела Исаеву и Архипову, точно таких же, как четыре года назад. Невольно вспомнила наш тогдашний разговор. Назвать Разумовского достойнейшим человеком! Ведь значит, уже тогда ему сочувствовали… 19 сентября Праздновали именины Игоря, собрали всех друзей и близких. Давно не проводили время так хорошо, хотя Игорь пытается уверить меня, что ему было бы замечательно, даже если бы в этот день (и во все дни его жизни) рядом была только я. С каждым днём люблю его сильнее.***
Запись от 19 сентября 1863 года — последняя запись в дневнике Юлии Артемьевны, которая погибла в результате массового убийства в том же году. Из приведённого выше видно, что...