Небо в мае полыхает

                           — Давно ждешь? — никаких приветствий. Только кривая улыбка и взгляд. В сторону, куда-то за пределы интересующего, словно в попытке избежать прямого зрительного контакта, которого Рэй на самом деле и не боится. Смысл его бояться?       Голос нарушает тишину преднамеренно, потому как заговорить — единственный способ дать понять Питеру, что Гаррати уже здесь. Рэй появляется рядом с безымянной могилой внезапно, словно выходец из несуществующего тумана. Приближается неторопливо, прекрасно зная, что ждать его будут столько, сколько угодно.       Он окидывает многочисленные могильные плиты долгим взглядом и глубоко вдыхает. Так, словно этот вдох — последний в жизни. Так, словно ему необходимо вобрать в свои легкие как можно больше, чтобы момент в памяти остался, подобно снимку. Всегда четкий, всегда готовый пробуждать грызущую ностальгию. Не по времени, а по чувствам, которые ты испытываешь. По свободе?       Свободу, которую Гаррати рвал жадно каждый раз, когда приезжал на кладбище, невозможно было почувствовать в любой другой момент. Пятое мая стало для него своеобразным глотком свежего воздуха. Только в этот день он позволял себе встретиться с призраками прошлого и с собственными страхами. Не так много этих дней было у него в жизни. Сколько?       — Шесть лет прошло, — Рэй объявляет во всеуслышание, словно отвечая на свой безмолвный вопрос. Как будто он один тут ведет отсчет. Шесть майских дней.       Шаги Гаррати звучат необычайно тихо из-за мягкой сочной травы, покорно прогибающейся под тяжелой подошвой ортопедических ботинок. Победив в Долгой Прогулке, он мог позволить себе любую обувь, самую дорогую — хоть изготовленную из кожи на заднице Главного. А вынужден носить уродливые ортопедические ботинки на шнуровке. Рэй не переживал из-за необходимости ходить в них. Главным по прежнему оставалось то, что в обуви он вообще нуждался. Не передвигался на инвалидной коляске и не лежал ничком в постели, потерянный в подушках — шел на своих двоих. И пусть иногда его мучили фантомные боли, пусть ноги от долгой ходьбы становились невероятно тяжелыми. Он ходил. Уже шесть лет как.       И каждого пятого мая шел тоже — в одну и ту же сторону. К еще сохранившей тепло весеннего солнца могильной плите. На ней нет дат, нет имен, нет фамилий. Ничего нет. Только незримый символ — олицетворение всех погибших на той Прогулке. Рэй понятия не имеет, кто лежит на глубине двух метров, но приходит сюда снова и снова, ставя точку в очередном цикле своего существования.       Рэй понимает, что каждым своим появлением здесь он отдает дань в первую очередь себе, потому как мертвым плевать. Их тела гниют в земле — и даже не здесь. Почти сотня погибших. Их семьи, разбросанные по всей Америке, ожидаемо забрали тела; в каждом штате, пожалуй, есть могила со знакомым Гаррати именем. Здесь же есть только место, на котором из года в год он встречается лицом к лицу со своим прошлым и говорит. Говорит свободно, потому что с Питером — можно. Питер каждый год ждет его на этом месте и слушает. Улыбается, наверное, как сейчас.       Да, шесть лет. Это тебе не шутка.       Рэй опускается прямо на траву, не заботясь о сохранности идеально отглаженных брюк. Черная костюмная пара выглядит крайне нелепо в семьдесят семь градусов, как нелепо выглядит и галстук. Завязанный довольно неумело и весьма туго, он больше подходит на роль удавки. От петли Гаррати отказался шесть лет назад и теперь не думает изменять своим решениям тоже. Несмотря на то, через что проходит.       Фантомные боли. Неспособность передвигаться долго не из-за дискомфорта в стопе, а из-за дискомфорта в голове. Поломка-то оказалась серьезная. Умные люди называют его недуг психосоматикой. Что еще не дает тебе спокойно жить, приятель? Ах, ну точно. Бередящие душу сны.       — Тебе снится что-нибудь? — Рэй ждет шутку о том, что его костюм заставляет думать, будто Гаррати прибежал сюда прямиком с выпускного. Ждет какую-нибудь колкость, которая разрядит обстановку. Хоть что-нибудь. Пожалуйста?.. Слышит лишь тишину. Где-то в кустарниках, опоясывающих лентой кладбищенское плато, мерзко кричит птица, но на этом все. И тогда он заговаривает сам.       Подворачивает одну — более здоровую, — ногу под себя и стягивает с плеч толстый пиджак. Ослабляет галстук и откуда-то достает новую бутылку не самого дорогого коньяка. Классический набор безутешного выжившего, который каждый день приходит на могилу близкого человека. Рэй приходит не каждый день и бутылка ему нужна вовсе не для утешения.       Просто сегодня немного жидкой смелости ему пригодится.       — Мне — да. Все еще снится это дерьмо. Но, знаешь, уже не кошмары, — делится Рэй доверительно и откупоривает бутылку. Запах алкоголя бьет в нос сразу же, он неправильно насыщенный и моментально дает повод понять, почему этот коньяк стоил не так дорого, как мог бы. И все же Гаррати подносит бутылку ко рту, делает большой глоток прямо из горла, и заходится в сухом кашле. Он справляется с желанием выблевать вместе с алкоголем собственный желудок, и смаргивает с глаз выступившие от крепости огненной воды слезы. Вытерев губы тыльной стороной ладони, Рэй продолжает, — Да. Уже не кошмары. Просто ты.       То еще дерьмо. И избавиться от таких снов куда сложнее, как и принять их. Они не пугают, не заставляют подскакивать с постели среди ночи и судорожно шарить по стене в поисках шнура от ночника. Они заставляют ребра сжиматься крепче вокруг изрубцованного сердца, и дразнят. Дразнят, дразнят, дразнят своей недосягаемостью.       Питер ничего не говорит и в этот раз, просто слушает. А Рэю большего и не нужно — он не за ответами сюда приходит, а чтобы высказаться. Чтобы легче стало. Никто другой все равно бы никогда его не понял, а Маквриз вслушивается. И пусть усмехается, кривя губы издевательски — Рэй все равно не видит. Смотрит четко перед собой, изучая сухие травинки, покрытые налетом пыли.       Он вцепился в фигуру Питера, как в спасательный круг, но благоразумно не тащит его за собой в другую жизнь. Не заставляет их странный тандем разрастаться за границы пятого мая. У них есть один день в году и его чертовски мало; его никогда не будет достаточно. Но кто сказал, что должно быть просто?       — Вообще-то я весь год живу мыслью о том, как приеду сюда и мы поговорим. Это, наверное, не правильно, — да, черт возьми, это самая неправильная вещь. Рэй это знает и Питер это знает. Это также очевидно, как и то, что Гаррати совершенно не похож на человека, решившего жить дальше. Все эти годы он возвращался к исходной точке, покрутившись немного рядом и притворяясь человеком, который хочет просто жить. Он привык врать окружающим и самому себе, что все в порядке. Врет и теперь, когда отодвигает бутылку в сторону, будто безмолвно предлагая ее приятелю, — И все же жизнь не кажется такой уж кошмарной. Я думал, что никогда не смогу очухаться.       Рэй спиной чувствует на себе взгляд и знает, что он принадлежит Джен, которая стоит и ждет его, не нарушая границ. Она за эти шесть лет изменилась тоже. Из девчонки, живущей по соседству, и носящей синюю футболку с морячком Папаем, выросла в красивую девушку со светлыми волосами, убранными в излишне идеальную прическу. Она теперь носит платья и туфли на высоких каблуках — и Рэй держит ее под руку, как подобает джентльмену. И делает вид, что не понимает, что поддерживает его в это время все та же Джен. Девчонка, выдержавшая слишком много ссор и разрывов. Девчонка, остающаяся рядом несмотря ни на что.       Перед ней Рэю стыдно. Стыдно за то, что она все прекрасно понимает и привозит его сюда, чтобы затем весь обратный путь прятать глаза — что удивительного в том, что молодой и красивой девушке дьявольски обидно быть второй после кого-то другого? Ничего. И все же Гаррати был честен. Он никогда не лгал ей о том, что чувствует.       Не обманывает и Питера, когда выдыхает облегченно.       — Нам повезло, что мы не вместе переживаем это все. Ну, знаешь, как два побитых пса, — Рэй предпринимает попытку улыбнуться, но получается слишком жалко. Словно в абсурдном желании забить образовавшуюся тишину действиями и ими же стереть неловкость, Гаррати снова подается к бутылке. Не берет. Роняет ладонь рядом с ней и буквально чувствует тепло чужого тела рядом. Кажется, потянись он еще немного и коснется пальцев Питера. Не тянется, — Хочу сказать, что тогда выбраться было бы еще тяжелее. Мы бы топили друг друга и вместе погружались на дно, как бы не паршиво это звучало. Не думай, что я так пытаюсь убедить себя в том, что принимаю правильное решение. И, пожалуйста, не перебивай.       Питер демонстрирует неожиданное терпение, когда молчит в ответ и позволяет Гаррати объясниться. Вместо него поток фраз, от которых желанием оправдаться тянет слишком сильно, обрывается ударом грома. Оглушающе громкий звук заставляет Рэя вздрогнуть. Ладонью он задевает бутылку и та, подобно сбитой кегли, падает на землю. Янтарная жидкость срывается с горлышка и, скатываясь с длинных травинок, как с горки, впитывается в землю. Почему-то поднимать ее Рэй не торопится — никто не торопится.       Вместо этого Гаррати поднимает голову и внимательным взглядом ощупывает небо, словно желая проверить его на наличие прорех. В том, что они должны быть, он почему-то не сомневается — такой грохот мог говорить только о том, что закатное полотно разошлось по швам. Он принял неверное эгоистичное решение и небо треснуло. А теперь рухнет на бедовую голову, как кара за предательские желания.       «Если сейчас пойдет дождь, я промолчу», — решил Рэй, подобно маленькому ребенку. Если следующая машина, перед которой на светофоре загорится запрещающий сигнал, окажется красной, в школу я не пойду. Если в пачке осталось четное количество луковых колец, контрольную перенесут.       Если я успею повзрослеть за пять минут, мне не придется перекладывать ответственность за свою жизнь на природные явления.       Взрослеть Гаррати не торопится. Он все же поднимает бутылку и безразлично смотрит на то, как остатки коньяка плещутся на самом дне. Ну и плевать, все равно худшего пойла Рэй в своей жизни еще не пробовал. Отставив бутылку в сторону — теперь в его жесте нет и намека на предложение, — он поджимает губы.       А дождь упрямо не начинается. Лишь молния вспыхивает на секунду в небе, уже не таком розовом — она проглядывает сквозь толщу тяжелых облаков и сразу же исчезает. Вероятно, у нее здесь находиться нет никакого желания, равно как и становиться свидетелем очередного падения Гаррати.       Рэй кусает губу, не скрывая своей нервозности.       — Они считают, что я все это придумал. Что привязался к тебе только потому что больше не к кому было. А ведь хотелось. Хотелось напоследок почувствовать что-то настолько сильное. И у меня вышло. Я никогда не думал о том, что это действительно что-то значит, пока не понял, что живу с оглядкой на прошлое. Считал, что все осталось на маршруте, — Он не поясняет, кто такие «они», не признается в вечной любви к Маквризу — все это бессмысленно. Гаррати усмехается снова и теперь эмоция выглядит вполне натурально. Наверное, потому что она искренняя. Рэю смешно и он смеется. Над людьми, которые не понимают, что ему не нужно было узнавать Питера лучше, чтобы увидеть все необходимое. Что не нужно было больше времени, чтобы вляпаться на долгие годы. А еще он смеется над собой, потому что… — Просчитался.       Он любит Джен. Со всей благодарностью к ее безграничному терпению и верности. Со всем уважением к стержню, который служил опорой не только ей самой, но и ему. С жертвенной самоотдачей любит — не настолько, чтобы быть искренним, но настолько, чтобы играть свою роль до конца. Она заслуживает хорошего парня, который будет любить ее. А получила того, кто с собачьей преданностью помнит о человеке, чьи пинки пригнали Гаррати к финалу. Джен верит в то, что все могло бы быть иначе, и Рэй это знает.       — Они верят в то, что если бы ты был жив, я бы не был к тебе так привязан. Считают, что во мне больше вины и благодарности, чем искренних чувств. Возможно, они в чем-то правы, — в согласии нет искренности, Рэй не считает правыми людей, не способных рассмотреть его подлинные чувства. Но как можно винить других, если он сам не разобрался в себе? Шесть лет потратил на то, чтобы выбраться, но в итоге пришел к осознанию, что даже не пытался. Держался за мертвых.       За мертвого?       Сложно любить того, кого нет в живых. Он никогда не даст тебе поводов разочароваться в себе.       Гром гремит снова и кажется, что еще немного — начнется дождь. Рэю очень хочется, чтобы ливень промочил его одежду насквозь. Чтобы земля под ногами разъезжалась, превращаясь в черную грязевую кашу. Хочется, чтобы небо стало милостивее и взяло на себя ответственность за чужие решение. Гаррати испытывает почти болезненное облегчение, от которого ком в горле становится больше, а под сердцем начинает тянуть. Однако капли катятся по щекам и солью оседают на губах.       Это не дождь. Рэй поднимает взгляд к вопиюще наглым тучам, но встречается с розовой закатной сеткой, просматривающейся между их тяжелыми тушами. Гром гремит снова, но уже где-то далеко. Над кладбищем в небесах подозрительно спокойно. И на душе у Гаррати смиренный штиль.       — Ты был мне ужасно нужен. Ты нужен мне и сейчас, но я нужен ей, — ни единого порыва в ровной безжизненной интонации. Ни единой молнии во взгляде, бездумно направленном на безликую могильную плиту. Чужую. Это осознание вдруг стало как никогда четким. Рэй понимает, что на настоящей могиле Питера не был никогда — и не будет. Права не имеет никакого. Он вдыхает. Глубоко, словно набираясь сил для того, чтобы отчеканить следующую фразу быстро и без дрожи в голосе, — Джен предложили работу и я не могу привязать ее к себе так, как сам привязался к тебе. Я должен дать ей шанс на нормальную жизнь, а она без меня не уедет никогда. Поразительная ответственность за чужие шишки. Я больше не могу эгоистично позволять ей смотреть на то, как я пренебрегаю живыми ради того…       Ради чего?       Рэю бы фразу проглотить и замолчать, но никто его не обрывает. Никто не требует захлопнуться и подумать, прежде чем ляпнуть. Потому он поднимает взгляд и поворачивается в ту сторону, где Питера никогда не было. Смотрит в пустоту по правую от себя руку, и сглатывает ком, стоящий в горле слишком долго.       — Ради того, с кем меня связывало лишь пять последних дней, — он нагло врет снова, убеждая самого себя в том, что ничего не теряет. Что уже ничего не потерял. А затем полирует свою ложь лаконичной правдой, — Я уезжаю с Джен.       Тишина повисает в воздухе. Гаррати больше не может говорить, а Питер никогда не мог ему ответить. Идеальный собеседник, который слушал и все понимал. Понял ли теперь? Это прощание. На любом кладбище есть безымянная могила и Гаррати это знает. В любом штате, в любом городе он может обнаружить свой личный символ, свой алтарь преданности мертвому человеку. Только Рэй искать больше не станет.       Он поднимается со своего места и подхватывает полупустую бутылку. Гаррати с сожалением смотрит на остывшую каменную плиту, прежде чем поднять взгляд вверх. Дождь так и не начался, а небо успело догореть.       — Не жди меня больше. Я постараюсь не возвращаться, — Рэй делает шаг назад.