Созерцатель

      «Разыскивается «Время». Обвиняется в краже счастья и миллиарда жизней. Подозреваемый бегает неумолимо быстро, но каждую минуту останавливается у чьего-то дома, чтобы обокрасть его на часы. Действовать нужно быстро. Просьба тем, кто увидит его, сообщить Осаму Дазаю по номеру _________, а лучше: убить на месте. Вознаграждением окажется вечная жизнь. А может и…       Сладкое забвение».       …Фигуры неестественно передвигались в пространстве: застывали и оказывались в другом месте, дальше на несколько шагов. Их ничего не отличало друг от друга, ни у кого из них не было лиц. Наблюдать за ними было утомительно — Дазай, не меняя позы, лишь слегка повернул голову в сторону, цепляясь взглядом за осеннюю природу. Порыв ветра заставил колыхаться медовые листья клена, закружив их в произвольном танце, а ближе к земле опускаться в легком реверансе перед своими партнерами-листьями.       Следующий порыв ветра захватил вместе с собой шляпу Дазая, взлохмачивая каштановые волосы. Он перевел на головной убор скучающий взгляд и ничего не предпринял, чтобы поднять ее, возвращаясь к созерцанию природы. Его грудь лишь изредка вздымалась, чаще оставаясь ровной — Дазай забывал дышать, вспоминая об этом только тогда, когда начинал задыхаться. Взгляд постоянно туманился, и приходилось фокусировать его заново, и каждый раз он замечал что-то новое. Как пробегала кошка, взбираясь на дерево, чтобы спастись от гоняющейся лающей собаки; как закашлялся на месте старик, не привлекая к себе внимания прохожих. И ни на что не в силах был повлиять: ни помочь, ни прогнать и никого не поддержать. Дазай просто существовал на этой скамейке.       На голову приземлилась чья-то рука, поправляющая сбившуюся прическу, а потом и шляпа. Из-за скамейки вышел человек — он, не поднимая взгляда, кивнул в сторону и принялся ждать Дазая, не обращая на него внимания. На фоне осенней улицы он выглядел неприлично мрачно — с ног головы одетый в черную траурную одежду. Цветы, которые он прижимал к груди — белые хризантемы — на его фоне выглядели печально.       — Пора? — тихо спросил Дазай, наконец-то выпрямляясь и разминая затекшие плечи, глубоко задышав носом. Он проморгал пересушенные глаза и прищурился, разглядывая эмоции на лице Федора. Это было бы тщетно, если бы он не знал его. Выражение лица Федора даже в такое время оставалось абсолютно спокойным, но его выдавал взгляд — отсутствующий, явно сосредоточенный на том, чтобы утихомирить ураган внутри.       На входе они столкнулись с матерью покойного. Она молча освободила дорогу, не поднимая зареванное лицо, и тихо поздоровалась. Федор — ее второй сын, — приободряюще положил руку на ее плечо и легко сжал его, ожидая хоть какой-нибудь реакции. Женщина поджала губы и прильнула к нему, стискивая в объятиях, и тихо всхлипнула, похлопывая его по спине. Дазай смотрел на них недолго, склонив голову в бок, а потом вздохнул, проходя вглубь зала.       На похороны пришли немногие их однокурсники. Среди них он увидел и Акико — она стояла поодаль, скрестив руки на груди. Дазай помахал ей, но она едва ли повернула голову в его сторону, хотя точно заметила приветственный жест. Акико не разговаривала с ним уже месяц, может два, но Дазай и не напрашивался, зная, каким тяжелым будет их разговор, который они откладывали уже очень давно.       Дазай высмотрел в толпе Сигму. Он выглядел неестественно бледным, его руки свисали и казались настолько расслабленными, как будто он вот-вот выронит букет и упадет сам следом за ним. Дазай не решился подойти к нему. Он застыл на месте, не зная, куда податься, поэтому просто решил дожидаться церемонии в молчании. Скоро к нему присоединился Федор, который, в отличии от него, даже не взглянул на Сигму. Виноватого в сегодняшнем собрании здесь, в храме, перед гробом.       Гроб выставили перед гостями, члены семьи встали вокруг него. Сигма хотел пройти вместе с ними, но Федор грубо преградил ему путь рукой, и тот отступил, ничего не сказав. Взгляд Дазая зацепился за портрет, стоящий перед гробом с траурной лентой. Глаза Николая смотрели в душу, а улыбка на его лице впервые за все их встречи выглядела по-настоящему счастливой — он наконец-то обрел покой, о котором мечтал.       Семья одновременно воскурила ладан, зажимая палочки благовоний между ладошками, и так же вместе поклонилась. Когда священник закончил читать сутру, первым к плечам Николая возложил цветы старший брат — Федор. Он наклонился к нему и убрал с лица прядку волос, недолго прощаясь с ним. Следом за ним была мать — она задержалась надольше, целуя сына в лоб, а потом пытаясь разглядеть его лицо сквозь пелену слез. Стоило им отойти, как к гробу быстрым шагом подоспел Сигма, не давая помешать ему. Он схватился за края гроба, затаив дыхание, смотря на лицо любимого, которого не уберег, обложенное белыми цветами. Сигма прижал ладонь к лицу, пошатываясь, и чуть не упал назад, но вовремя восстановил равновесие. Он судорожно выдохнул, возлагая цветы в гроб, и поцеловал Николая сначала в обе щеки, а потом и в губы, долго не решаясь уйти. Последовали другие гости, один за другим прощались с умершим.       Дазай сложил руки в молитве и попрощался с Николаем парой слов: «Ты был хорошим другом».

***

      Домой Федор и Дазай ехали в одной машине — первый попросил остаться с ним этой ночью. Сейчас он спал, скрестив руки на груди и уложившись на плече Дазая, пока тот разговаривал с его матерью за рулем. Дазай рассказывал ей о том, как они познакомились и как они с Федором впервые подрались, после чего их расселили по разным комнатам. Как они собирались вчетвером — он, Федор, Николай и Сигма, — полным составом их литературного клуба в кафе недалеко от общежития. Николай и Дазай всегда перебегали дорогу на красный, а потом кричали с другой стороны, чтобы Федор и Сигма поторопились. Больше всего мать задавала вопросов о Сигме, потому что услышала о нем впервые и была очень удивлена его действиям на похоронах. Она слушала, внимая каждому слово и понимая, как многого не знала о жизни сына, а Дазай рассказывал без особого энтузиазма. Он устал.       Дома у Федора Дазай был впервые. Он знал, что его семья живет в Японии уже десять лет, но все равно ожидал увидеть что-то необычное. Выбивающееся из картины. Но его квартира практически ничем не отличалась от привычной ему, хоть и была в несколько раз меньше. Федор проводил Дазая до ванной комнаты, а сам ушел помогать матери на кухне. Дазай впервые увидел маленьких Федора и Николая — второй обнимал первого за плечи, и они оба держали в руках грамоты, написанные на русском языке. Общаясь с Федором несколько лет, Дазай понимал заученные разговорные фразы, но грамоты перевести не смог. Разве что подписанные имена на золотой грамоте — Федора, и на голубой — Николая.       Когда он вышел, Федор с матерью уже сидели за столом. Никто не решался притронуться к еде, а когда на пороге комнаты появился Дазай, они повернулись к нему лицом. Мать — ее звали Мария, улыбнулась и пригласила за стол. Она не прекращала говорить, рассказывая о том, как они переехали в Японию, а потом слушала о жизни Федора и Дазая в университете. Мария хоть и участвовала в разговоре, но сейчас явно устала и хотела побыть одна, как и они все. Но молчание угнетало сильнее, чем беседа за чашкой чая, поэтому они продолжали.       Мария ушла первая. Она скрылась в своей комнате и на кухне стало совсем тихо. Федор помыл свою и кружку Дазая, махнул рукой и повел его к себе в молчании. Продолжать разговор никто не хотел. На удивление, комната Федора оказалась живой и заполненной — Дазай ожидал увидеть пустое помещение, ведь тот довольно долго жил в общежитии. Оказалось, что после его переезда комнату полностью занимал Николай. Оно и было видно: в комнате царил бардак. Да и огромный постер с Джокером на шкафу, которого Николай любил изображать при встрече, выбивался из общей картины. От одной мысли о нем комната мгновенно посерела.       Дазай бросил рюкзак с вещами на первое время на стул около стола — тот закачался. Он подумал, что сломал его, и уже спохватился, но увидел, что это было кресло-качалка. Краем глаза Дазай заметил, что Федор отклеивает постер, и перевел на него удивленный взгляд, хотя в том, что он избавляется от старых вещей, не было ничего странного. С другой стороны постера оказался приклеен маленький ключик, который Федор аккуратно вытащил, не отрывая скотч, чтобы не повредить поверхность.       — Что ты делаешь? — Дазай взметнул бровь вверх, подходя ближе. На шкафу, где висел постер, была полка с дверцей на замке, которую он и скрывал. Он наконец-то заметил, как сильно дрожат руки Федора, когда тот пытался просунуть ключ в отверстие. Когда Дазай увидел содержимое полки, все встало на свои места: там лежал пузырек морфина, несколько шприцов и жгут. Федор засучил рукава черной рубашки и наложил жгут, трясущейся рукой пытаясь нацелиться в вену.       Дазай наблюдал. В мыслях пронеслись воспоминания с тусовок, на которые он ходил в молодости: девчонки, виски-кола и наркота. Он точно так же смотрел на девушку, колющую героин в первый раз, потому что это он уломал ее на это. А она взяла и… умерла. Дазай опомнился поздно, широко распахивая глаза, и бросился к Федору, чтобы отобрать уже пустой шприц. Он снова не смог вмешаться и снова опоздал.       — Как давно ты?.. — Дазай спросил скорее у себя, чем у Федора. Судя по ломке, которую он видел, это был не первый раз…       — Месяц, — Федор поднялся, пошатываясь — ноги дрожали так, что совсем не держали его, — а потом плюхнулся на футон, прикрывая глаза рукой. Он постарался расслабиться, вытягивая ноги и удобно расположив голову на подушке. Дазай сел на соседний футон, прижимая ноги к груди, и убрал руку с лица Федора, продолжающую дрожать из-за ломки. Тот посмотрел из-под ресниц и закрыл глаза, но не выдернул руку из чужой хватки.       — Почему ты не сказал мне об этом? — Дазай огладил большим пальцем шершавую руку и поднял ее к своим губам, нежно целуя. Ощущение всепоглощающей пустоты, которую он испытывал на похоронах Николая, вернулось. Федор ничего не ответил. Молчание вновь начало угнетать, и Дазай спрятал лицо в коленях, обдумывая сегодняшний день.       Он казался таким беспомощным, что ему хотелось плакать, но даже этого сделать не мог.       Федор наконец-то открыл глаза: он не спал, но явно боролся со сном. Он похлопал по футону рядом, обращая на себя внимание — дескать, ложись. Дазай вопросительно мыкнул, но опоздал, потому что чужая рука, обвившая его шею, уже припечатала его к футону. Сердце забилось быстрее, когда он увидел у Федора улыбку: такие моменты были на вес золота, потому что он никогда не улыбался, но сейчас… Эта улыбка казалась ему проклятой. Дазай позволил втянуть себя в поцелуй. Мягкий, нескоординированный из-за наркотика и абсолютно неживой, потому что эмоции были лживы.       Дазай подумал, что он сам сейчас наркотик. Когда Федор веселел с каждым мгновением, его тело наоборот становилось тяжелее, а ноша невыносимее. Но он участвовал в этом. Как будто пытался искупить свои грехи и не мешать другому накапливать их.       Федор запустил ладонь в челку Дазая и убрал ее с лица, удерживая взгляд на его глазах.       — Я люблю тебя… — сказал он как-то очень тихо и несвойственно нежно, от чего Дазай продрогнул, — Осаму…       Но Дазай, улыбнувшись, выдал в ответ:       — Я тоже люблю тебя, Федор, — сказал Дазай и впервые поверил себе. Он положил руку на чужую щеку и огладил ее, втягивая Федора в еще один поцелуй.       Он навсегда обречен созерцать, без возможности вмешаться в происходящее: помочь или наоборот оттолкнуть. Его нет в истории этого мира. Он существует полудухом, с которым изредка заговаривают по ошибке. И даже смерть не спасет его от этого проклятия. Но сейчас он может позволить себе стать частью чьей-то маленькой истории: в этой комнате, без одежды и с человеком, который чаще других замечал его в толпе. Время застыло для них.