Дикое сердце

Как мы смотрим на тех, кого любим, — снизу вверх. С тоской от несправедливости покорных червей, которым никогда не будет суждено летать с теми, кому это и не нужно. Потому что они вниз и не смотрят. Мне всегда говорили, что я разумная девочка. Покорная. Умная. Земная. Я крепко стояла ногами на земле, гордясь этим. Детальки, с которыми я копошилась: латунь, серебро, пластик — словно живые, но гораздо понятнее, гораздо живее для меня, чем люди. Потому что люди — страшны. Потому что люди ломаются и не слушаются. Я тоже была человеком, а поэтому странной и непонятной. Поэтому ночью я выхожу из комнаты в западном крыле и брожу по темноте, как зомби. Срочно, пока меня не застали робостроители, выбегаю на балкон, шлëпая ногами, обнимая себя руками, беспомощная, хрупкая. В окне — темнота, бушующая воздушная стихия, отчего сердце сжимается. «Ты такая пугливая и спокойная, Эстерли». Сердце сжимается не от страха, а от восхищения, пока дождь хлещет по щекам, пока ветер треплет тëмные волосы. Он появился резко — огненная точка, ошибочно спутанная мною с солнцем, взрезающая инородно тëмные клубни сумрачной мглы. За которой не видно ничего. Нам всегда говорили, что там — города, на благо которых мы трудимся, создавая новые части, создавая роботов для войны с чудовищами, пытающимися захватить наши дома. Чудовища страшные, бешеные, демонические отпрыски. Чудовища, о которых нам поют страшные сказки и песни. Я их не видела. Нам говорили, что мы здесь от них в безопасности. Я собрала ладони вместе от испуга и неведома откуда возникшей тревоги, такой же черной, как клубни дыма и шторма. Такие же черные, как прутья ограды и как иссохший от едких паров плющ. Тревога внезапно зазвучала как робот, издающий пики и мигающий красным, прежде чем, взбеситься и выйти из строя. В этот миг я увидела чудовище. Чудовище имело руки, имело ноги, имело человеческий торс, имело крылья. Крылья горели золотом, перья выпадали, крылья кровились, торс кровился, покрытая сажей кожа блестела… Чудовище приковало мой испуганный и потрясëнный взгляд. Чудовище имело перья, когти и внезапно самое красивое человеческое лицо, которое я видела. Глаза золотые — бешено, обезумевше впившиеся в меня, заставили задрожать, он вскрикнул — взревел даже, от боли, взревел так, как я никогда не позволяла себе, а потом резко упал мне под ноги и уже, кажется, не дышал. Испуганная, я положила руку ему на шею — кожа была горячей. Искалеченная птица не дышала, но была по-упрямому живой. А моя рука на коже подрагивала. Моë дыхание подрагивало. Я сама подрагивала. Но — как и от шторма — не от страха. От восхищения. / Я была очень осторожна и методична. Никто бы никогда не заподозрил пугливую Эстерли в преступлении. Моя комната — кладезь игрушек, которым никогда не стать живыми. Различные части тела из железа, которые я заботливо прикрепляла друг к другу, но которые никак не дышали. И я раз за разом расстраивалась. Темные дни в моей мастерской проходили в одиночестве, но теперь — нет. Теперь я тут дышала не одна. Чудовище дышало дико, хрипло, загнанно, порой — слабо, не в силах выдавить вдох, но дышало. — Эстерли, у тебя замечательные руки, чудо какие аккуратные, почини ему лëгкие, а? Руки у меня правда были аккуратными. Темноту моей мастерской тревожили редко. В такие мгновения я молилась своему чудовищу, лежащему за ширмой, не кашлять, не дышать, не метаться беспокойно по кушетке, отплëвывая кровь, и в такие мгновения никто бы не мог различить мою обычную робкую улыбку от той, которой я прикрывала истинный ужас. Но всë же — не прекращала. Они — те лица, которые я даже не замечала, лица в белых халатах, в перчатках, с отвëртками, в очках, одинаковые — но отличные от меня, — уходили всегда. Война шла. Работа шла. Эстерли оставалась одна, но теперь у неë было чудовище. Оно дышало. Я с исследовательским любопытством изучала его, трогая его тело. Я с исследовательским, жадным до внутреннего содержания любопытством учëного, хотела взрезать его. Я взяла скальпель и хотела уже разрезать кожу, но он вдруг напрягся и внезапно открыл глаза. Испуганные, с суженными зрачками. И я тоже испугалась, подняв вверх руки. Так я поняла, что ж и в ы е не принимают исследовательского интереса. К живым нужен другой подход. Не такой, как роботам. Он дышал, и я чувствовала восторг от каждого его вдоха. У него было сломано крыло. У него было сломана рука. Он был в бреду. Когда он спал — я сначала с настороженным любопытством смотрела на то, как беспокойно он спит, потом — когда он открывал глаза и долго смотрел на меня, я замирала. Очевидно, что взгляд у него был затуманенный, бредовый, но — у меня было такое ощущение, словно мы разговаривали. Не понимая языка друг друга, лишь через глаза: его — золотые, мои — обыкновенно-серые. Ни у кого прежде я не видела настолько ярких глаз. Дыхание во мне снова подрагивало. Тревога звучала так, словно кто-то играл на инструментах далëкую, нежную мелодию. Тревожной она была потому, что в стенах этого здания такой мелодии не должно быть. Здесь звучала лишь музыка мëртвых инструментов, но не биение живых сердец чудовищ. Я ходила в столовую на автомате — словно в меня тоже вставили аппарат. Глаза мои ничего не видели. Я уже ничего не воспринимала. Я ела синтетическую пищу и думала, что нужно есть чудовищу и подойдëт ли ему машинное масло. Я относилась к нему как к лучшей своей игрушке, и это была моя ошибка. — Эстерли. Мягкий, бархатный голос выдëргивает из размышлений. Его серые глаза насмешливо смотрят на меня, и я пугаюсь, теряюсь. («Ты слишком пугливая и спокойная, Эстерли») («Ты не представляешь угрозы, Эстерли») В последнее время мне сложно быть в реальности. Наверное, это от того, что я бледной тенью хожу по ночам. И залезаю туда, где висят замки, которые так хочется взломать, вскрыть — запретные секреты, тайна, свобода, и сердце бьëтся быстрее, в упоении… Мои пальцы бьют разрядом электрошока, и серые глаза отрезвляют. Они смотрят холодно, оценивающе, а потом он усмехается и говорит: «Ты слишком спокойная и пугливая, Эстерли». «Ты безобидная, только любишь странных зверушек. Об этом мне сказали в приюте. Как и то, что ты любопытная. Тихая, незаметная и любопытная. Кто знает, к чему это приведëт, да?» Я только кивала. Порядок, порядок, порядок. Я девочка тихая и земная. Но во мне всколыхнул трепет чудовище. И оно умирало. Он — с серыми глазами — заставляет меня замереть. Он сканирует меня. И всë же — я это вижу — недооценивает. Мне даже приятно от того, сколько он не знает. Во мне столько темноты, что тени, которые таятся по углам, неспособны сравниться с ней. Я боюсь еë. Боюсь, но любезно, робко улыбаюсь окружающим. Когда чудовище в первый раз заговаривает со мной, я хочу сделать ему железное крыло. Такое, которое позволило бы ему летать — и чëрт вообще знает, почему я хочу, чтобы он летал, но я хочу. Чудовище открывает глаза, резко хватает мою руку, примеряющуюся к его телу, и говорит на каком-то своëм странном наречии, языке. Это слышится как удары, как жестокость битвы, и как музыка — тревожная, резкая, страшная, но я заворожëнно вслушиваюсь. — Тихо, тихо, я лишь хочу помочь, — мы говорим на разных языках, но он прислушивается. Он смотрит так, словно понимает. А потом вдруг, действительно поняв, тревожно выкрикивает что-то и снова начинает метаться — только теперь по всей комнате. Он опрокидывает стол с инструментами, некоторые макеты боевых роботов, воззрившись на них с ужасом, а я испуганно прижимаю руки к щекам и принимаюсь его успокаивать. Это ужë всë было неправильно. Мелодия звучала обречëнно. Когда я приделываю к нему железное крыло, он смотрит с такой горечью, словно потерял друга на войне. И мне самой становится горько. Я никогда не была на войне, но у меня такое чувство, что у меня что-то отняли. / У чудовища такое сильное и громкое сердце, которого никогда не было у меня. Когда я зашиваю его раны, латая его механизмы, смешанные с механизмами роботов, он внезапно прикладывает мою холодную руку к своей груди, и я чувствую его: горячее, дикое, шумное. Сумасшедшее. Он выдыхает и замирает, вдруг затихший и такой инородный — как та золотая точка среди чëрного неба. Как случайно залетевшая сюда частичка другого мира. Стоит на неë дунуть — улетит. Мне стало страшно, что она всë-таки улетит. Широко раскрыв глаза, я смотрю в его золотые, и снова это чувство: что нам не нужен один язык, чтобы понять друг друга. / Я была очень осторожна и методична, но, видимо, — недостаточно. Моя мастерская захвачена им — мастером с серыми глазами. Он с любопытством осматривает всë, а я чувствую напополам с нарастающим ужасом иррациональный гнев — он вторгается, вторгается, он не должен здесь быть, как он посмел, я его ненавижу… Эта его насмешка смотрится на лице знакомо. — И вроде всë безобидно, да, Эстерли? Если бы не… Он убирает ширму, за которой прячется чудовище. Я вскрикиваю. Нетнетнетнет. Оно не спит. Оно уже настороженно сидит, приготовив железные, обновлëнные когти к бою. Оно рычит, оглядывается, и если бы я могла умолять его ничего не делать — я бы умоляла. Но чудовище нельзя контролировать. Я буквально слышу, как его дикое сердце стучит с каждой секундой все быстрее. — Неожиданно, Эстерли. Я знаю, ты всегда любила особенные игрушки, но этот… — ухмыляясь, он хочет погладить его по голове, но чудовище вскакивает с места и полосует его когтями по руке. А потом — мгновенно в оборонительную стойку. У меня холодеет в груди. Как туман. Как стоячая вода подо льдом. Я хочу крикнуть ему: «не трогай, не трогай, он мой!», но язык прижат к нëбу. — Он слишком темпераментный, — шипит он, разозлившись и с ненавистью глядя на моë чудовище. — Его нельзя здесь держать! На что ты надеялась — что он станет ручным? Что он станет твоим милым зверьком? Как в твоëм духе, Эстерли. — Но он… — я начинаю говорить, но чудовище внезапно оборачивается на звук моего голоса, его глаза вскидываются на меня — и мне кажется, я слышу, как он взвизгивает своей живой, вздымающейся грудной клеткой. Во мне ураган — прямо как в ту ночь. Я слишком поздно замечаю, что Он вводит какой-то шприц в его здоровое плечо. Я кричу, бегу, спотыкаюсь, но уже поздно. — Чудовище надо убить, Эстерли. Слëзы катятся у меня по щекам водопадом, и рыдания рвутся сквозь грудную клетку — но даже сейчас не проходят. Я в этой клетке навсегда. Чудовище в один миг обезумело. Оно взревело, взметнулось и оттолкнуло меня от себя. Его глаза почернели. Оно закружилось по комнате. Я плакала в уголке, глядя на то, как он убивает себя. Он рычит, орëт, лязгает зубами, пытаясь поднять мëртвое, железное крыло, но оно не поддавалось. Я что-то сделала не так. Оно не прижилось. Всë, что было от робота в нëм, не прижилось. Частичка другого мира. Она умирала, а я только смотрела. И тогда моë ручное чудовище выпрыгивает в окно, разбрызгивая за собой осколки стекла — как после взрыва. Один из них впился мне в шею, но я, не обращая внимания, подбежала к окну. Моë чудовище разбитым лежало на полу. Дикие глаза с тоской смотрят на небо. Оно не взлетело. И тогда я впервые за всю свою жизнь заорала от боли. — Ты думала, что тебя, как принцессу, спасут из башни, и этот дракон улетит с тобой на спине в другую страну? — Он кладëт мне руку на плечо. Я всë ещë поражëнно-мëртвыми глазами смотрю на того, кто распластался на асфальте. На меня будто смотрят его глаза: «Это всë ты, всë ты», и меня скручивает от тошноты и боли. От поражения. Нет. Я не хотела, чтобы меня спасли на спине. Я хотела сама летать. Изначально тревожная, изначально обреченная мелодия обрывается. Это дикое сердце всë равно бы не стало моим.