Философия тела

Денис Калашников поступил в институт после армии, отслужив, как водится, по глупости и собственному легкомыслию. А все потому, что после школы у него, как и у многих молодых людей его возраста, не было четкого понимания того, чем бы он хотел заняться по жизни. Его младший брат Самуил, в отличие от Дениса, уже в средней школе знал, кем он хотел бы стать, и пока Денис проводил свое время становясь по стойке смирно, уже вовсю готовился к поступлению на юридический факультет МГУ. У Дениса же не было такой свободы действий и возможности выбирать свой путь – с малых лет он был вынужден решать совсем не детские проблемы, вытаскивать их непутевого отца из постоянных запоев и присматривать за маленьким Самуилом. Вот он и промыкался так до тех пор, пока не пришла злополучная повестка. Вернувшись из армии, он все же умудрился поступить в университет на инженерную специальность, потому что надо было чего-то добиваться в этой жизни, чтобы найти хоть какую-то приличную работу, а учитывая, что таланты Дениса были не столь уж обширны, выбор ему представлялся сравнительно небольшой. Параллельно он устроился работать в автомобильный сервис, все же в тачках он разбирался лучше многих, поэтому удовольствие от работы получал, одновременно набираясь опыта для своей будущей деятельности. В институте дела шли неплохо, преподаватели понимали, что жизнь в нынешние времена непростая, и многих студентов обстоятельства вынуждают подрабатывать в свободное от учебы время: кто-то стремился добиться финансовой независимости, а кто-то, как и сам Дэн, всеми силами помогал своей семье, внося пусть и скромный порой вклад в семейный бюджет. За это в их ВУЗЕ никого не осуждали, глядя сквозь пальцы на частые пропуски и невыполнение в положенный срок некоторых заданий. Такая жизнь после унылого пребывания на армейке давалась Калашникову довольно легко. Огромную роль в этом, конечно, сыграло то, что младший теперь учился в институте и стал вполне самостоятельным – если на время службы Дениса в армии за ним присматривал друг их семьи Владимир Сергеевич, то теперь Самуил был в состоянии сам о себе позаботиться. В некоторых отношениях Сэм оказался серьезнее и мудрее собственного старшего брата. Денис часто дразнил Самуила занудой и ботаником, но втайне гордился младшим за то, что тот отлично понимал свои возможности и знал, к чему стремиться. Денис же постоянно метался от одного увлечения к другому, и несмотря на наличие неплохой подработки и будущее звание инженера, периодически ощущал смутную пустоту. Возможно, эта пустота образовалась в его душе после смерти отца – тот умер на третий месяц его пребывания в армии, и это стало тяжелым ударом для их семьи, в особенности для самого Дениса. Да, их отец был беспробудным алкоголиком, который фактически отсутствовал в их с братом жизни, и его кончина в какой-то степени стала облегчением для них всех, но Денис чувствовал необъяснимую вину перед своим отцом за то, что послал его подальше во время их последней ссоры и не оказался в тот момент рядом, чтобы проститься и простить его за все, что им с Самуилом пришлось вытерпеть. Эта горечь осталась в Калашникове где-то глубоко на подсознательном уровне, и хотя он не доверял всяким пустым балаболам и мозгоправам, даже он понимал, что рана в его душе, оставленная отцом, так до конца и не зажила. Денис по привычке старался игнорировать свои подавленные эмоции и поэтому то и дело бросался во всякие крайности: то вкалывал на работе, с утра до вечера ковыряясь в очередной барахлящей тачке, то с головой уходил в учебу, обрастая томами учебников, словно дополнительной чешуей, то начинал вести разгульный образ жизни, пьянствуя со своими друзьями и одногруппниками по институту. Преподаватели уже привыкли к его импульсивным выходкам и нестабильной успеваемости, но по-прежнему удивлялись тому, как такой неглупый молодой человек, у которого на плечах остался после смерти родителей младший брат, может быть таким серьезным и одновременно беспечным до неприличия. Впрочем, едва ли кто-то из его окружения догадывался, что в последнее время у Дениса появилась еще одна причина на такое противоречивое поведение. Имя этой причине было Константин Михайлович Новаковский, который преподавал первым курсам философию. До армии Денис и не подумал бы о чем-то подобном, но за год службы он видел и слышал многое, что прежде представлялось ему гнусным и аморальным. Однополые отношения между «сокамерниками», конечно, сурово возбранялись, но подобное все же случалось. Все они были молодыми парнями, полными энергии и тестостерона, кровь их кипела, и порой нужно было как-то снимать напряжение. Денис знал, что такое влечение между мужчинами, но ничего подобного раньше не испытывал. Однако с первой же секунды, как он увидел Новаковского, что-то в нем перевернулось, будто в его сознании наконец столкнулись и сдвинулись с мертвой точки две гигантские тектонические плиты. Новаковский оказался не похож ни на одного мужчину, которых Денис встречал до сих пор. Было в нем что-то странное, неземное, не от мира сего. Ребята из потока между собой прозвали его «Повелителем Тьмы», очень уж характерным был этот вечный бежевый тренч, неловко сидевший на худощавых плечах, и небрежно завязанный галстук. Новаковский постоянно выглядел так, как будто только что выпал из постели, некоторые поговаривали, что плаща он вообще не снимает, ходит в нем в любое время года и даже в нем спит. Калашникову он напоминал человека в футляре - тихий и сдержанный, он производил впечатление кого-то, кто полностью замкнут в своем мире и на своей работе. Он никогда не опаздывал, всегда приходил ровно минута в минуту, студенты не успевали опомниться - а он уже стоял на кафедре, рассеянно снимая потертый от времени плащ и оглядывая аудиторию невозможно пронзительным взглядом ясных голубых глаз. Денис с присущим ему природным нахальством редко стеснялся смотреть людям в глаза – а тут он неожиданно терялся, потому что Новаковский не мигая смотрел в ответ: не отводя взгляда, до неприличия прямо, но без какой-либо агрессии. Калашников быстро понял, что у Новаковского просто такая манера – но глаза все равно опускал, не выдерживая интенсивности, с которой Константин Михайлович умел смотреть. Это наваждение продолжалось уже второй семестр, и Калашников всячески пытался отвлечься от постоянно вертевшихся в голове назойливых мыслей, но ничего не помогало. Новаковский как будто пробрался к нему под кожу и теперь сидел глубоко внутри, и Денис не знал, как от него избавиться. Он снова и снова прибегал к помощи алкоголя, невольно вспоминая мрачную судьбу своего отца, постоянно уходил встречаться то с одной, то с другой девицей из параллельного потока, трахал их яростно и безо всякого вкуса… Но в мыслях упорно возникал образ Новаковского, с его вечно встрепанными каштановыми волосами, с этим его взглядом, что проникал в самую душу, и в помятой рубашке, что скрывала стройное, слишком хрупкое для мужчины тело… Своего апогея ситуация достигла летом, когда сессия уже перевалила за некую психологическую отметку, и им оставалось сдать последний экзамен – конечно, по злополучной философии. Новаковский преподавал в институте сравнительно недолго, и никто не знал, что от него ожидать, но все почему-то боялись подвоха. Денис был не из робкого десятка и чувствовал себя увереннее остальных, будучи старше своих одногруппников минимум на полтора года. Но он понимал, что его частые пропуски и не особенно охотное участие в семинарах могли теперь оказаться проблемой. Академические успехи его не сильно волновали, он все равно не собирался претендовать на красный диплом, его беспокоило другое: необходимость столкнуться лицом к лицу с человеком, который так долго был объектом его тайного и глубоко запретного влечения. Оказаться с чудаковатым профессором наедине было одно дело, совсем другое же – понимать, что ты хочешь разложить этого профессора на преподавательском столе и услышать наконец, как он исступленно выстанывает твое имя… Калашникову казалось, что стоит ему лишь посмотреть в эти огромные голубые глаза, и Новаковский сразу обо всем догадается. А у Дениса ведь репутация – он всегда считал себя безоговорочно гетеросексуальным, и слава дамского угодника закрепилась за ним слишком прочно, чтобы вот так позорно кануть в небытие. ...Что уж там говорить, Декарт, Сократ и Сартр, наверное, не испытывали такой глубины экзистенциальных страданий, что испытывал несчастный Калашников. В тот безоблачный июльский день в институте было по-летнему жарко. В коридорах витало головокружительное предвкушение свободы, из распахнутых окон аудиторий доносился шелест листвы и приглушенный гул города. Лестницы были пронизаны светом, исчерчены вдоль и поперек игрой шаловливых теней. Денис стоял у закрытой двери кабинета в тесном кольце своих однокурсников, и наблюдал, как их группа все больше редеет, по мере того как остальные один за другим растворяются в пасти аудитории. Повсюду воцарилась та пробирающая до озноба тишина, что обычно ассоциируется с экзаменами. Вот заскрежетала дверная ручка, скрипнула старая деревянная дверца, и из топкой полутьмы кабинета вынырнула бледная как мел Ира. - Ну что, как он?.. - раздались со всех сторон взволнованные голоса. Рыжая улыбнулась и показала зачетку, в которой ровным, почти каллиграфическим почерком было выведено «пять». - А ты переживала, - раздраженно закатила глаза Маргарита, глядя на подружку своими темными, словно ониксы, глазами. – У отличниц всегда так… Дэн невольно закусил губу. У них на курсе было не так уж много девчонок, но все, кого он знал, были без ума от Новаковского. Сейчас на лице Иры застыло такое же мечтательное выражение, какое он привык видеть во время их семинаров с Константином Михайловичем. Если бы Новаковский знал, сколько женского внимания привлекает его особа, он бы, наверное, несказанно удивился. Но, по всей видимости, их преподаватель философии вообще мало что замечал вокруг себя. Он жил на какой-то своей особой волне, и сейчас Калашников в очередной раз задался вопросом: так кого же все-таки он предпочитает?.. Было весьма иронично, что, вместо того чтобы повторять материал, он стоял и как дурак гадал, какой ориентации его профессор философии... А то и вовсе до сих пор девственник, с такими-то странностями и отношением к жизни… Когда Денис снова с головой погрузился в свой конспект, повторяя философию 20 века, в коридоре он остался один. Время пролетело на удивление быстро, и он не сразу осознал, что его зовут. Он поспешно зашел в аудиторию, где в приятном легком полумраке за длинным столом, заваленным различными бумагами, восседал Новаковский. По левую сторону от него через спинку сиденья был перекинут неизменный бежевый плащ. - Денис, - протянул Новаковский своим глубоким хриплым баритоном, - проходите, садитесь. Калашников с деланной бравадой решительно двинулся вперед. Надо сказать, ему прежде не доводилось видеть преподавателя без его извечного строгого костюма-двойки. Сегодня же, несомненно в силу нестерпимого зноя, Новаковский изменил своей привычке бухгалтерского официоза: пиджак лежал на столе чуть поодаль, а на рубашке, потускневшей от постоянной стирки, были расстегнуты две верхние пуговицы. Галстук, однако, оставался на своем месте. Денис уселся напротив него, ужасно нервничая, хотя всеми силами старался этого не показывать. Ему протянули билет – «Идея свободы в классическом немецком идеализме». Он достал ручку, листок и глубоко задумался. Сейчас он больше всего жалел, что не мог одолжить живой мозг и потрясающую память своего младшего брата. В голове всплывали строки из прочитанной литературы: «Быть свободным» означает прежде всего независимость от природы. Тем самым подразумевается, что человеческая деятельность изначально может быть самостоятельной, независимой от сугубо природных процессов. То есть человек в своем поведении способен преодолевать зависимость от природных процессов, имеющих закономерный характер…» Калашников смутно помнил понятие антиномии, как-то связанной с Кантом, но объединить все в единую логическую цепочку был категорически не в состоянии. Наконец Денис понял, что дольше оттягивать неизбежное не имеет никакого смысла. В конце концов, лучше и проще было как можно быстрее отстреляться, чем сидеть с Новаковским один на один в огромной пустой аудитории, то и дело отгоняя от себя непрошеные видения. Денис потом весьма смутно помнил, что он отвечал и в какой последовательности. В памяти осталось лишь то, что он постоянно спотыкался и сбивался с мысли, снова и снова начиная сначала. Это была далеко не самая сложная тема, но немигающий взгляд Новаковского то и дело обращался к нему поверх россыпи институтских ведомостей. Преподаватель задавал вопросы – и его голос казался одновременно монотонным и донельзя интимным – словно тихий шорох гравия, завернутого в бархатную ткань. - Скажите мне, Денис, - наконец произнес Константин Михайлович, видимо, отчаявшись добиться от Калашникова вразумительного ответа. – А что для вас значит свобода? Денис на секунду задумался. Такой простой вопрос, но он так редко над ним размышлял. А между тем вся его жизнь была нескончаемым поиском свободы: от отца, который всегда требовал невозможного, ничего не предлагая взамен, от обязательств, свалившихся на Дениса в тот момент, когда он сам по сути еще не вырос, от общественного мнения, которое неустанно диктовало, кем нужно быть и кем следует казаться… - Это возможность делать ради своего счастья все, что не вредит счастью других. Это право выбора, - наконец без колебаний ответил он. Константин Михайлович слегка улыбнулся своей особенной, еле уловимой улыбкой, и опустил пушистые ресницы, глядя на лежавшую перед ним зачетку. - Вы считаете себя свободным? – продолжал он, по своему обыкновению чуть склонив голову набок. По какой-то причине этот вопрос показался Калашникову слишком личным. - А вы, Константин Михайлович? – невольно вырвалось у него. Воцарилась секундная пауза. Они просто сидели и смотрели друг на друга, а на заднем плане слышался гул огромного города, случайные обрывки фраз… Где-то неподалеку зазвучала и тут же смолкла сигнализация. Новаковский отвел взгляд и тихо кашлянул, прочищая горло. Запоздало Денис осознал, насколько превратно можно было истолковать его случайные слова. Он уже собирался извиниться, но тут Новаковский неожиданно произнес, нахмурив брови: - Вы знаете хоть одного человека, кто по-настоящему свободен? – и устало добавил, протягивая руку, - Давайте зачетку. Калашников положил перед ним на стол маленькую синюю книжечку, изо всех сил борясь с острым желанием продолжить беседу. В этот момент ему стало вдруг совершенно очевидно, насколько Новаковский одинок. Денис догадывался, что означали эти залегшие под глазами тени, постоянная усталость, с которой Новаковский боролся единственным известным ему способом – полностью погрузившись в работу. Калашников не знал ничего о жизни этого человека, но подспудно чувствовал, как сильно они различаются и как неумолимо похожи в главном. Стало вдруг кристально ясно, что у Новаковского никого не было – ни кольца на пальце, ни какого-либо интереса к противоположному полу, никакой личной жизни. Он был словно замаскированным инопланетянином, изо дня в день надевавшим на себя маску нормальности, что сидела на нем крайне неуклюже и никак не могла скрыть его истинную природу. Они одновременно поднялись из-за стола, Новаковский – чтобы отдать ему зачетку, а Денис в порыве какого-то отчаянной тоски. Внутренний голос твердил ему, что он совершает ошибку, на него просто накатило, он слишком долго был один, и сейчас Новаковский непременно оттолкнет его, а то и вовсе выгонит из аудитории. Кровь оглушительным набатом стучала в висках, пока он огибал стол по периметру и поднимался на небольшое возвышение. Константин Михайлович стоял с протянутой рукой, сжимавшей зачетку, его плечи были слегка ссутулены. Денис успел заметить, как сверкнули в темных волосах капельки седины, как расширились бездонные голубые глаза. Секундой позже Новаковский охнул от неожиданности: Денис крепко прижал его к столу, навалившись всем телом и накрывая своими губами приоткрытый в растерянности рот. Зачетка выпала из ослабевших рук. Новаковский напрягся, положив руки на плечи Дениса, удерживая, но не отталкивая. Какое-то время он просто стоял так, растерянно моргая, но затем что-то в нем надломилось, и он ответил на поцелуй, издав самый невероятный звук, что Калашников слышал в своей жизни: смесь тихого стона и трепетного всхлипа. Дениса с ног до головы окатило волной жара, который не имел ничего общего с июльским зноем. Значит, ему не показалось, что Новаковский наблюдал за ним, не померещились эти пристальные взгляды, что задерживались на нем дольше обычного, и эта странноватая привычка вставать слишком близко… Новаковский все же хотел его. Это подтверждали их сплетенные вместе языки, и горячая выпуклость, что упиралась Денису чуть ниже живота. От Новаковского пахло книгами и теплым, сладким чаем, и еще чем-то терпким, мужским, приятным до одури и легкого головокружения. Никто из них не сказал ни слова, когда Денис потянулся к злополучному галстуку и стащил его через голову Новаковского, взлохмачивая и без того встрепанную шевелюру. Его руки опустились преподавателю на грудь, начали лихорадочно расстегивать крохотные пуговицы, которые поддавались не сразу, словно сговорившись против него… - Мы же не можем… здесь… - наконец пролепетал Новаковский, бросая опасливый взгляд на дверь. Его глаза были огромными и темными, словно океанские глубины. - Можем, - горячо зашептал Денис, зарываясь носом в ароматную шею, кожа которой была нежнее шелка и пахла мылом. – Все уже ушли, нас никто не увидит… Преподаватель выглядел так, будто собирался что-то возразить, но Денис медленно опустился на колени, и Новаковский подавился воздухом. Калашников делал минет впервые в своей жизни, и поэтому старался вспомнить все то, что пробовали на нем его бывшие девушки. Он осторожно расстегнул ширинку и вытащил член Новаковского, отмечая про себя, что тот был чуть меньше его собственного, но очень приятной формы. У него самого уже стояло так, что перед глазами рассыпались звезды. Он бережно обхватил руками ствол, чувствуя, как кожа под его пальцами стремительно набухает, и начал медленно ласкать его, прислушиваясь к звукам, что доносились сверху. Новаковский еле стоял на ногах, его колени дрожали, а дыхание было сбившимся, рваным. Денис наклонился ближе, вдыхая полной грудью неповторимый запах Новаковского, его страсть и его возбуждение. Слегка лизнул блестящую влажную головку, отчего Новаковский запрокинул голову к потолку, шире расставляя ноги и тяжело выдыхая сквозь сжатые зубы. Довольно скоро Калашников нашел подходящий ритм, перемежая прикосновения ладони с ловкими движениями языка, насаживаясь как можно глубже на истекающий смазкой член, и помогая себе другой рукой. Когда он в очередной раз взял особенно глубоко, Новаковский тихо вскрикнул, одной рукой зажимая себе рот, а пальцами другой отчаянно цепляясь за слегка пошатывающийся стол. Денис больше не мог этого выдержать. Он резко вскочил на ноги, повернул Новаковского лицом к столу и навалился на него сзади, оглаживая узкие бедра и крепкую, округлую задницу. Он не видел лица Новаковского, но слышал его тяжелое дыхание, и прижался на секунду всем телом, спрашивая разрешения. Когда в ответ Новаковский лишь молча наклонился, опираясь изящными ладонями о шаткий стол, Денис наконец сорвал с него брюки и облизнул указательный палец, щедро смачивая его слюной. Пока Новаковский тихо скулил и вздрагивал от интимной подготовки, сам Калашников, приспустив джинсы с бельем до щиколоток, неловко терся горячим членом о соблазнительные бледные ягодицы. Он очень жалел, что не может сейчас видеть эти потрясающие бездонные глаза, но зато ему открывался отличный вид на трогательные лопатки, выступавшие под белой тканью рубашки, и длинную тонкую шею, покрытую легким румянцем возбуждения. Денис поспешно раскрыл добытый из кармана джинсов презерватив и, тихо зашипев, грубо натянул его на стоящий колом член. Новаковский, весь дрожа с головы до ног, еще больше открылся ему, покорно выгибая спину и подставляясь. Денис вошел крайне осторожно, с каждым легким движением бедер все дальше продвигаясь в податливое тело своего преподавателя. Внутри Новаковского было тесно и горячо, словно в бане, сердце Калашникова заколотилось как безумное, он оглаживал ладонями упругие узкие бедра, ловя каждый вздох, что срывался с профессорских губ. Еще несколько неловких секунд, во время которых Денис еле сдерживался, чтобы не причинить Новаковскому лишних неудобств, и они наконец задвигались в унисон. Дэн никогда не испытывал ничего подобного: в конце концов, ни одна из его бывших девушек не стонала таким низким бархатным голосом, не отдавалась так откровенно и с таким пылом, как делал это мужчина, полулежавший сейчас под ним на шатком, скрипучем столе. Новаковский, несмотря на свою кажущуюся невинность, оказался весьма страстным любовником: каждое прикосновение Калашникова вызывало в нем ответную реакцию, с губ срывались тихие вскрики и нетерпеливый шепот... Денис чуть наклонился, чтобы слизнуть стекающую за ворот рубашки каплю пота - и Новаковский судорожно дернулся под ним, сжимая его как в тисках. Калашников грязно выругался, продолжая толкаться в сладкую, умопомрачительную тесноту. Он увидел, как Новаковский потянулся к своему напряженному члену и начал лихорадочно двигать по нему сжатой в кулак рукой. Другая его ладонь, влажная от пота, заскользила по неровной поверхности стола. - Тебе нравится? - сбивчиво прошептал Калашников, проводя дрожащими пальцами по выгнутой дугой спине. Его ладони оставляли на бледной коже красные следы, которые позже непременно обретут цвет спелой сливы. Новаковский в ответ откинул назад голову и выдохнул сквозь сжатые зубы: - Да... Денис, быстрее... - Уже близко? Новаковский лишь судорожно кивнул, тихо поскуливая. Им потребовалось еще буквально пару минут, после чего Денис наконец дернулся, изливаясь в презерватив и еще теснее прижимаясь к совращенному им профессору. Новаковский последовал за ним секундами позже, забрызгав многострадальную поверхность стола и обмякая в руках Калашникова. Несколько секунд они так и стояли, не шевелясь, Денис жадно вдыхал терпкий запах истомленного наслаждением мужского тела. Новаковский вдруг развернулся, отстраняясь, и, резким движением подняв брюки, застегнул тугую молнию. Прямо под их ногами валялась злополучная зачетка, на которую они лишь чудом не наступили во время... - Прошу Вас, Денис, уходите, - слабым голосом произнес Новаковский, и было видно, как тяжело ему дается сохранять самообладание. Прежде, чем Калашников успел его опередить, преподаватель наклонился и поднял синюю книжечку, вручая ее Денису прямо в руки. Он тщательно избегал его взгляда, и выглядел таким растерянным и несчастным, что Денису стало его жалко. - Константин Михайлович... - начал было Калашников, стараясь поймать взгляд этих невозможных голубых глаз. Сейчас в этих глазах бушевал шторм. - Константин Михайлович что? - отрывисто бросил Новаковский, поворачиваясь к нему и вскидывая подбородок. - Думаю, обращение по имени-отчеству безвозвратно кануло в прошлое в тот самый момент, когда Вы засунули мне в рот свой язык. Не так ли, Калашников? Волны праведного гнева, что исходили от преподавателя, Денис ощущал почти физически. Горькая, кривая усмешка на губах того, кто занимал его мысли последние несколько месяцев, причиняла острую боль. Денис и не предполагал, что все это зайдет так далеко. - Простите меня, - наконец сказал он. - Я не хотел, чтобы так вышло. Но ни о чем не жалею, - поспешно добавил он, с улыбкой закусывая губу. - Будь у меня второй шанс, я бы поступил так же. Новаковский отвел взгляд, порылся в карманах, доставая носовой платок, и начал неловко протирать запачканный в порыве страсти стол. В другое время и с другим человеком Денис бы отпустил сейчас скабрезную шуточку, но он понимал, что задел чувствительный нерв. Новаковский сейчас и так на грани, терзать его дальше было бы попросту бесчеловечно. Последний между тем наконец закончил свои манипуляции со столом и убрал платок обратно во внутренний карман брюк. - Все, что Вам нужно от меня, Вы уже получили, - сказал он, и выражение его лица было абсолютно каменным - очевидно, за эти мгновения он успел окончательно взять себя в руки. - Прошу Вас немедленно покинуть этот кабинет. Денис поднял руки в примирительном жесте. - Хорошо, хорошо, - поспешно произнес он, осторожно пятясь к двери. Уже стоя в дверном проеме, спиной к темному коридору (солнце уже село, погрузив здание университета в таинственный полумрак), он добавил, озорно приподнимая бровь. - Кстати, Вы свободны в субботу?.. Он услышал тихое ругательство, а в следующую секунду в его сторону полетело то, что судя по звуку, было значительно тяжелее целой охапки экзаменационных ведомостей. Денис еле успел захлопнуть за собой дверь. Когда он спускался по лестнице на первый этаж, ему невольно подумалось, что это был самый удивительный день в его жизни, и даже если ему и Новаковскому не суждено быть вместе, это приключение они оба запомнят на всю оставшуюся жизнь.