"как рука, сладкий?"

Тёмное небо глядит на него бесчисленными точками белых глаз. Ветер шуршит об облупившуюся краску стен, крошащийся кирпич и корявые тощие ветки когтистыми серыми лапками. Облака пушатся чернильно-ультрамариновыми акварельными шкурками. Выползающие объедки луны подчёркивают в кучевых изломах остренькие голодные мордочки. Крысиная масса копошится в густом сладковатом воздухе, отдающем подвальной гнилью, и пытается доесть остатки тускло-золотистого сыра. Дима опускает глаза и ускоряет шаг. Мысли о голодных белёсых бусинках-глазках и бетонных гробах для стеклянных литровок солений окончательно лишают даже мнимого спокойствия. В чавканье мокрого бархата раскисающей земли, в хрусте ломающихся хребтов опавшей листвы, в скрежете подошв обуви о расчерченный выбоинами и трещинами асфальт - в каждом звуке слышится предостережение. Фонарный луч оставляет дрожащий круг на тротуаре, пробившись сквозь слои пыли на стекле. Дубин невольно жмётся к холодному столбу, лихорадочно мечется взглядом по сторонам. Тьма ступает по улицам на мягких лапах, стелется между домов рокочущим урчанием, взбирается на деревья в попытке достать до крысиного гнезда цепкими коготками. —Ну привет, сладкий. Стрелков выступает из густого пушащегося мрака, медленными шагами приближается, сверкая медной под тусклыми фонарями кожей. —П-привет, Жень,—выдавливает из себя Дима. Парень растягивает губы в улыбке, обнажает белоснежные зубы. Неестественно белоснежные. Ровные, выделяющиеся ярким пятном на фоне всего. Улыбка напоминает больше жуткий оскал - несколько зубов чуть кривоватые, если присмотреться, клыки длиннее и более острые - или часть маски. —Знаешь, я надеялся, что ты всё-таки сможешь освободиться пораньше. Стрелков нависает над ним, и это мешает думать. —П-прости, я правда думал, что смогу. На миг в глазах мелькает тусклый холодный огонёк. Евгений дёргается вперёд, движется молниеносно, рывком сокращает расстояние до нуля. Тяжёлое дыхание вырывается из горла с негромкими хрипами, оседает на коже тонким слоем влаги, конденсируется липким теплом. Дима почти дрожит. Прикосновения пальцев на щеках горячие и нежные. В горле встаёт горький комок. Дубин отчаянно жмурится и старается не думать о Лёше. Лёша не должен ассоциироваться со Стрелковым. Ни-за-что. —Не надо врать, сладкий,—грубая рука неуловимо соскальзывает вниз, блондин реагирует слишком поздно.—Ты не думал, что сможешь,—парень почти шипит, голос вибрирует от напряжения,—напротив... Ты ведь наверняка делал всё, чтобы не смочь!—выплёвывает так резко, что вместе со словами вылетает и немного слюны. Дима цепляется за сжавшую горло руку, приподнимается на цыпочки, пытаясь уровняться с более высоким Стрелковым, но другая рука придавливает его к месту, расположившись на плече. Грубые пальцы давят на тонкую гортань, вминают в хрупкие позвонки. Холодный металл столба давит между лопаток, растирает позвоночник. —Так что не надо мне врать!—он нависает тёмной громадиной, белки глаз розовеют от лапающихся сосудов.—Не смей врать мне прямо в глаза!—это напоминает истерику. Диме страшно.—Никогда больше не ври мне! Не ври мне, слышишь?! Перед глазами всё плывёт из-за нехватки кислорода, Дубин начинает хрипеть.Рука не шее резко разжимается, Дима скользит курткой по столбу, едва не падает, когда ослабляется хватка на плече. Воздух режет лёгкие, хлынув внутрь внезапным потоком. Парень судорожно глотает кислород, пытается сморгнуть повисшую на ресницах влагу и слизать вспузырившуюся на губах слюну. Чужие пальцы смыкаются на запястьях, вдавливая согнутые руки в трещащие и без того рёбра. Стрелков встряхивает его грубо, заставляет сфокусировать взгляд. —Ты больше никогда не будешь мне врать, понял?!—блондин моргает, крупно вздрагивая. С ресниц срываются несколько крупных горько-солёных капель. Его снова встряхивают.—Поклянись, что никогда больше не будешь мне врать... Ну!—у Димы дрожат губы и плечи. Стрелков давит на руки, заставляет попытаться смотреть ему в глаза—Повторяй за мной: "Я... Дубин всхлипывает, глотает слёзы, пытается вдохнуть, несмотря на застрявший в горле комок. —Я,—голос дожит и ломается, но страх не позволяет ослушаться. —Больше,—тон у Стрелкова становится ровней. —Б-больше,—Дима заикается, но старается не сбиваться. —Никогда,—давление на рёбра и запястья не ослабевает, но и не усиливается. —Ник-когда,—слёзы срываются с подбородка и впитываются в ворот рубашки. —Не буду,—тон смягчается ещё немного. —Н-не буду,—Дубин уже может рассмотреть чужие холодные глаза. —Врать,—Стрелков чуть растягивает слово, выделяет голосом. —Врать,—блондин прикусывает щёку изнутри и чуть кивает. —Тебе."—твёрдо, будто поставив точку в этом разговоре. —Тебе. Стрелков улыбается, ослабляет хватку. Дима всхлипывает, жмурится, пытаясь успокоиться, но рыдания вырываются наружу из осипшего горла. Крепкие руки обнимают его за плечи, утыкают в мягкий материал футболки на груди. Пальцы путаются в волосах, поглаживают спину. —Всё хорошо, сладкий, ты молодец. Всё закончилось,—рыдания, кажется, только усиливаются.—Это больше не повторится. Обещаю,—Дубина трясёт так, что он боится упасть.—Ну всё-всё. Прости. Прости, я перегнул,—голос у Стрелкова мягкий.—Мне очень жаль, меня так напугала мысль о том, что ты меня бросишь... Дима тяжело дышит, глотая слёзы. Истощённый паникой мозг позволяет сосредоточится только на пульсирующей в запястье боли и белеющей сигнальной меткой улыбке.