Твари не ходят в белом

Слэш
R
Завершён
72
автор
Размер:
3 страницы, 1 часть
Описание:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
72 Нравится 8 Отзывы 14 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      У Городецкого голос-патока, у Городецкого улыбка ярче самого Солнца, у Городецкого все руки в точках-ожогах, а на указательном и среднем пальцах жёлтые пятна. «От никотина, » — поясняет Антон, но руки все равно тут же прячет. На пясти у него непонятные крошечные, как от иглы, синяки.       Костя знает, что руки у Антона холодны, его взгляд врезается в память тысячью крошечных льдинок, от него веет чем-то замогильным. Только Саушкину жарко. Жарко даже на холодном осеннем ветру. Жарко до прилипшего к в момент высохшему небу языка, до нездорового румянца на щеках. «Так быть не должно, » — говорит себе Костя, когда засматривается на чужие руки; «Это неправильно, » — когда взгляд останавливается на чужих губах; «твою мать» — когда приходится шумно сглотнуть ставшую вязкой слюну. С Городецким Костя познает себя, себя разрушая лишь для того, чтобы, посмотрев в зеркало, испытать к самому себе пылкое отвращение.       Познавая себя, он разочаровывается. Познавая себя, он не ожидает увидеть в глади зеркала нечто настолько запутавшееся, ничтожное, вошь человеческую, дрожащую тварь. Как медленно погружается в отчаянное безумие — последний рывок, последняя попытка доказать что-то себе и всему миру, слепая надежда на то, что завтра все изменится — зараженный чумой город, так медленно Костя погружается в этот непонятный ему омут. Омут, в котором сердце болит, ноет и, кажется, вот-вот выпрыгнет из груди, в котором пересыхают губы, в котором бессонные ночи посвящены одному человеку. Его жемчужным зубам, его излишней костлявости, не лишенной изящества, плавности его жестов, его грации, ему полностью и никому больше. Городецкий — это совершенство. Городецкий — это пиздец.       Пиздец, потому что Костя влюблен безбожно и бесповоротно влюблен, как мальчишка. Пиздец, потому что Городецкий невозможный, потому что он наверняка все знает, потому что Городецкий, скорее всего, играет с Костиными чувствами. Так играет кошка с мышью: уверенная в своей победе, она отпускает жертву, дарует ей иллюзию спасения, свободы, иллюзию на наличие крохотного шанса спастись, чтобы потом снова вцепиться в нее когтями, разом лишая всего, разрушая мышиные мечты и надежды. Это больно, это глупо неправильно. Это… — Нормально, — шепчет Городецкий в Костины губы. — Это нормально.       Для него это «нормально», потому что не его прижимают бесстыдно к стиральной машине в чужой квартире, для него это «нормально», потому что не он вот-вот выблюет глупое сердце, подпрыгивающее до глотки, для него это абсолютно нормально, потому что не его колени подгибаются, не его душат стоны, которым никак нельзя вырваться, потому что не его кусают в шею до синяков, не по его коже влажно проводят шероховатым языком. Архаично, жарко, тесно, душно, интимно. И Косте хочется взвыть от переполняющих его эмоций, а Городецкий давит хитрую лыбу, и в глазах его пляшут огоньки греховной похоти. Городецкому легко говорить. Городецкий не влюблен. Не в Костю уж точно.        Во всем подъезде выбивает пробки стабильно раз-другой в месяц. Все привыкли, никто не жалуется больше. Ведь жалобы не принесли ничего, кроме потраченного времени, нервов и прочих радостей коммуникации с правлением ТСЖ.       Свечи, дешёвое пиво, пара упаковок бич-пакетов с покрошенными туда сосисками и выдавленным майонезом, а еще крохотная кухня, провонявшая сигаретным дымом и паук где-то в верхнем углу, уже тут обжившийся — от всего этого несет перегаром плешивой студенческой романтики. На подожженной при помощи спичек плите свистит круглобокий чайник. — Ужин при свечах, — Антон язвит, наматывая пропитавшуюся майонезным жиром лапшу на пластиковую вилку. — Почти свидание.       Саушкину остаётся только отвернуться и сделать вид, что смешно. Что его не разъедают изнутри его чувства. И эти чувства большие, тёплые, свербящие. К ним Саушкин явно не был готов. К тому, как они давят на ребра изнутри, как выжигают нутро совсем уж богомерзким возбуждением.       В этой тесной ванной, в этой квартире, когда за дверью, предусмотрительно запертой на щеколду, шумели голоса съехавшихся на эту импровизированную полувписку, они познакомились. Сюда же они сбегают, как-то негласно объявив это место своим «уголком», где можно спокойно накуриться травы и поговорить. Поговорить ни о чем, о сущих мелочах, обмусолить случайные факты, которые когда-то где-то услышали. Из незначительных диалогов они выстраивают целые смысловые мегаполисы и вот уже снова рассуждают про бренность бытия, про смысл жизни, про фундаментальные личностные вопросы, которые встают перед каждым.       В этой ванной Костю тогда обожгло в первый раз. В этой ванной Городецкий впервые прижимал его к себе, зажимал ему рот рукой, чтобы заглушить нет-нет, да и вырывающиеся стоны. В этой ванной Саушкин впервые понял, насколько он попал. Попал в ловушку чувств, в эмоциональную клетку, в отвратительный омут, куда, играючи, затащил его Городецкий, не прикладывая особых усилий.       А сейчас в ванной непомерно тесно, душно. И Антон стоит слишком близко, и трава слишком горчит на кончике языка. Снова все слишком, снова все невыносимо, снова хочется скрыться от этого, сбежать, закрыться от всего мира и выть. Боль душевная почти физически осязаема, и Костя быстро теряет нить разговора, засмотревшись на чужие губы. Выразительные, пухлые — само совершенство.       В этой ванной они словно бы снова и снова признаются друг другу в чем-то настолько сакральном, настолько им двоим необходимом, что грань между произнесенными вслух словами и мыслями, бьющимися о черепную коробку, как бабочки бьются о стеклянный купол, не ведая, что спасения нет, стирается. Саушкин не питает излишних надежд, Саушкину до слез больно и неприятно держать в себе нечто настолько непомерно-громоздкое, но он улыбается, потому что Городецкий не поймет. Он молчит и делает вид, что все нормально, потому что боится осуждения от Антона. Он даже совсем не ревнует — не в праве, кто он вообще такой? Он наслаждается тем, как Городецкий позволяет себя любить, он не понимает, почему Антон и сам ищет с ним встречи. Может, потому что он просто удобен, может, потому что Городецкому нравится эта порядком подзатянувшаяся игра.       Городецкий — это запах сигарет, это горький смрад мази, пропитавшей бинты на руках, скрывающие синяки на венах, это поцелуи со вкусом мятной жвачки. Городецкий — это бэд-трипы, передозировки и лежащий в аптечке пузырек Налоксона. Городецкий — это рецидивы депрессии, голодовки и молчаливое самоистязание путем рефлексии. Это сбивчивый приём бесполезных таблеток, это крики по ночам из-за кошмаров и боязнь темных углов. Это выписка из ПНД с нелестным диагнозом — шизофрения. Это долгие бессонные ночи, в которые уходят целые пачки, это сваренный в маленькой кастрюле кофе и кислые энергетики.       С Городецким очень сложно. Сложно, потому что он вечно ходит по краю, потому что никакую помощь он не принимает. Сложно, потому что он шутит про суицид, сложно, потому что от него несет запахом морального разложения. А еще потому, что он решительно не хочет ничего менять.       Сложно, потому что случаются дни, когда Городецкий умоляет Костю бежать прочь от него. Говорит, что Косте нужно найти кого-то попроще, без этих закидонов, без шизофрении, без букета всевозможных зависимостей. Он говорит, что ему жаль Костю и его чувства, говорит, что так будет лучше. Он мечется по комнате диким зверем, запертым в клетку собственной болезни, умоляет его оставить, уговаривает уйти, орет матом, но на все слышит мученическое: «нет». Нет, Саушкин не уйдет, нет, ему не нужен «кто попроще», нет, он не оставит Антона наедине с кошмарами, таящимися в самых черных углах монстрами, с веревкой на балконе, с острыми лезвиями на краю раковины, не оставит наедине с самим собой. Нет, он не уйдет, и пусть Антон даже не надеется.        Сложно, потому что Городецкий ни холоден, ни горяч. Потому что он повесил их отношения в невнятной позиции и маринует их. Потому что он не может сказать ни «да», ни «нет». Потому что его тоже что-то гложет. Но это что-то несоразмерно огромное, это что-то пугает своим отсутствием для всех, кроме самого Антона. Он может задуматься, он может вспылить, он может высказать Саушкину за все грехи человечества, а потом извиняться на коленях, о чем его никто не просил. Антон мечется из крайности в крайность, и глаза у него нездорово поблескивают.       Сложно, потому что Костя сидит с ним всю ночь после первого золотого укола, потому что он вкалывает ему предательски дрожащими руками Налоксон, потому что он всю ночь отпаивает его кофе. Сложно, потому что потом Костя рыдает на кухне от нервного перенапряжения, потому что не может уйти и проклинает свои чувства, проклинает Городецкого, проклинает глупо бьющееся сердце и себя самого. Влюбиться так безрассудно, отдавать себя полностью, но кому? Наверное, тому, чьи руки ложатся на его подрагивающие плечи, тому, кто улыбается и вытирает его слезы в приступе небывалой нежности. Тому, кто через неделю снова специально ширнется, возжелав отъехать насовсем.       Но это будет потом. Сейчас есть снова выбитые пробки и догорающие свечи. Сейчас есть все то же дешевое пиво, нарезанные под светом фонарика бутерброды. А после этого будет невнятный поцелуй со вкусом сигарет и мятной жвачки. Они никогда не обговаривали отношения, они не говорят друг другу о любви, не ходят вместе за ручку, почти не переписываются, даже целуются редко. Это не та любовь, которую воспевают в нудных романах, идеализируют песни и превращают в абсурд фильмы с одинаковыми, как под копирку, сюжетами. Они не говорят про отношения, потому что в этом нет смысла. Эта любовь уставшая и тихая, теплая и болезненная. Опустошая, она дает что-то взамен, чтобы потом снова отобрать.
Отношение автора к критике
Приветствую критику в любой форме, укажите все недостатки моих работ.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.