живым или мёртвым

Небо плывёт — Сонхва мог бы поклясться. Расплывается перед глазами, тает, пока солнце стоит в зените, превращается в жидкость, заливает горизонт, и кажется, что ещё немного, и станет испариной — как минимум, на его лбу. Он небрежно поправляет шляпу, сдвигая её чуть ниже на брови, чтобы поля прикрывали лицо, и легонько похлопывает шею жеребца под собой: — Ещё немного, — настолько ласково, насколько возможно при пересохшем горле говорит он коню, наклоняясь к его уху. Тот в ответ тут же фыркает, и Сонхва продолжает: — Я тоже устал, и что теперь? Где мы тут остановимся? Сам же откажешься колючки есть! Ничего поделать Сонхва не может. Жалеет коня, сам устал от проклятого полуденного зноя, бережет последние капли драгоценной воды на дне фляги. Но он бессилен перед обстоятельствами. До ближайшего города им идти ещё около трёх миль в гору и две под неё, и им следовало бы добраться до него как можно скорее — ещё один день без отдыха ни Сонхва, ни его лошадь не выдержат. Сонхва изначально совсем не рассчитывал, что путь с запада будет коротким и лёгким, но всё же в очередной раз ругает себя, ещё юного, за содеянное: знал бы, что будет всё так — ни за что бы не решился. Он бы сейчас с удовольствием ехал через страну на поезде, до самой восточной оконечности Небраски, а там и до Сент-Луиса добрался бы в два счёта, если бы когда-то, ещё восемнадцатилетним, не попытался ограбить с кучкой отморозков один из них, собственными руками закрыв для себя путь на железнодорожные станции как минимум до уплаты штрафа полиции штата Вайоминг, за пару лет выросшего в шесть раз, а как максимум — навсегда. Вспомнив о причине своих же страданий и точно ни в чём не виноватого солового коня, покорно терпящего голод, жажду и усталость, Сонхва невольно протяжно стонет в воздух от отчаяния, зная, что его никто не услышит — он совсем один на многие мили вокруг. Но хуже становится секундой позже — когда он осознаёт, что лучше может и не стать. Даже если он и доберется до Каспера в ближайшие часы, рады ему там вряд ли будут. Довелось уже насмотреться на собственное лицо, больше похожее на неудачный шарж, на объявлениях полиции. Конечно, раньше Сонхва всерьёз боялся, что засветился на ориентировке, и одна лишь надпись под портретом «разыскивается живым или мёртвым» вселяла ему страх. В последнее же время она забавляла его не меньше неудачной зарисовки на серых, давно негодных бумажных листах, которых за последние пару недель он на всякий случай сжёг бессчётное количество — кое-где такие красовались чуть ли не на каждом столбе, и Сонхва, всякий раз видя их в уже давно опустевших городишках, волей-неволей посмеивался. Если уж за два года и за такую награду его так и не доставили к шерифу округа Ларами, где его, предположительно, и ждут больше всего, значит, не так уж и усердно ищут. Но всё же Сонхва до сих пор предпочитал не светиться в крупных городах штата, где подобные объявления висят на застеклённых досках, с которых он не сможет сорвать провокационную листовку при всём желании. А Каспер, по слухам, всё же достаточно большой, чтобы иметь такие, но, при этом, и достаточно маленький, чтобы жители обратили на приезжего ненужное внимание. Хочется свернуть с пути и поискать ещё какую-нибудь очередную ферму для отдыха, но Сонхва уже натерпелся отказов и устал от странного поведения тех, кто всё же соглашался его принять, да и окажется ли хоть что-то поблизости — большой вопрос. Резко повернуть на юг, прямиком к железной дороге, чтобы двигаться поодаль, не сходя с маршрута, но и не попадаясь никому на глаза, он тоже не может — упустил момент, когда ещё мог обойти горную цепь. Посему он снова гладит жеребца по светлой спутанной гриве и причитает: — Что же нам с тобой делать… — Тут же он дёргается под Паком, отчего-то переходя на галоп, поднимая облака пыли вокруг, и удивлённый Сонхва крепко сжимает поводья, чтобы не свалиться из седла: — Ты куда несёшься, я же ещё ничего не сказал! Он скрипит зубами от глухой боли в верхней части руки, — к счастью, левой, — но держится: привык, что резкие движения всегда отзываются ею и бередят старую рану. А конь, очевидно, утомлённый не только тем, что ему который день уже приходится ступать по раскаленной земле много часов, с редкими, непродолжительными привалами, но и самим Сонхва, от скуки говорящим с ним обо всём на свете, потому что больше ему и не с кем, тем временем, чуть не летит по степи, словно понимая, что чем быстрее — тем лучше для них обоих. Впервые за этот день Пак отвлекается от коня, что, кажется, сам устал вызывать у него жалость, и беззаботно осматривает округу: по правую руку, на юге, упирается взглядом в горный хребет — невысокий, но с крутыми склонами, поросшими соснами с сухой, желтоватой хвоей. У подножья замечает цветочные поляны то ли с васильками, то ли колокольчиками — совсем не различить издалека. Затем провожает глазами какого-то зверька, юркнувшего среди высокой травы и тут же укрывшегося в редких деревьях, отчаянно надеясь, что это не койот и не волк — хоть бы оказалась просто лиса. В конце концов, поднимает глаза, и, не выдерживая, широко улыбается, замечая, что с юго-востока, прямо ему навстречу плывут кучевые облака, которым, может, удастся ненадолго заслонить безжалостное солнце. Вокруг ни души: эти места никогда не были плотно заселены, и за все те годы, что Сонхва провёл в лесной глуши, ничего, судя по всему, и не изменилось. Он плохо помнил свой маршрут отсюда на северо-запад: первую его часть он провёл без сознания, а последующую — в панике, и сейчас Сонхва впервые для себя отмечает: здесь практически ничего нет — только густой жаркий воздух, совершенно не меняющийся пейзаж из чередующихся прерий и гор и бескрайний небосвод. Может, оттого тут и так спокойно. Возможно, покидать навсегда этот край и не стоит… Наконец, добравшись до самого верха холма, Сонхва аккуратно тянет поводья на себя, заставляя коня притормозить. Он едва ли верит своим глазам: с трудом, но большую часть пути они преодолели. Почти победно Сонхва глядит на виднеющийся вдали городишко и с небольшим облегчением усмехается, оценивая реальные размеры Каспера: — Захолустье. Тут тебе не Шайенн, да? Вспомнив, что в Шайенне его конь не бывал, — родился и вырос в Йеллоустоуне, — да и при всём желании не смог бы ему ответить, Сонхва со вздохом замолкает и, подгоняя его коротким «ну», легонько наклоняется и несильно шлепает по бокам ногами в стремёнах, посылая упрямую, не всегда послушную, но, по мнению Сонхва, весьма сообразительную и надёжную лошадь вперёд. Шелест травы от так кстати налетевшего со стороны гор ветра в сочетании со спокойной ритмичной поступью лошади и усталостью Сонхва клонит его в сон, и, стараясь отвлечься, он то с прищуром вглядывается в ещё туманные очертания Каспера, то усиленно размышляет о своем уже проделанном пути и о том, что ему предстоит дальше. Ещё в Йеллоустоуне, где он укрылся после той неприятности с поездом и погони от законников, и, откуда спустя два года, наконец отважился выйти из тени и отправиться на восток, Сонхва твёрдо для себя решил: с криминалом он завязывает. Он не то чтобы был в восторге от жизни, сейчас кажущейся даже не своей собственной, и раньше, но выбора у него тогда не было — у небелого новоиспеченного сироты его в принципе быть не могло. С двенадцати лет его главной задачей было выжить, и, узнав о тех, кто сможет ему с этим помочь, он не колебался. Банда некого Билла из Сандэнса (если точнее, из тюрьмы городка Сандэнс), чьего настоящего имени он за те шесть лет так и не узнал, стала его спасением — как минимум потому что приняли его, невзирая на предрассудки и его возраст. Разумеется, он уже не считал их своей семьёй и в принципе удивлялся, как он мог думать о них подобным образом раньше, потому что всё о них понял, однако тогда ближе у него никого не было: некоторое время его оберегали и растили всем бандитским лагерем как общего сына — одного из двух. «Интересно, где он сейчас», — прикрыв глаза вздыхает Сонхва, вспоминая второго — такого же невезучего мальчишку помладше, тоже оказавшегося не в то время и не в том месте. Должно быть, их сходство и сдружило их: оба, по мнению остальных обитателей лагеря, по крайней мере, имели похожие черты лица, но Сонхва больше удивляли их судьбы, и не раз они, в шутку или вполне серьёзно, говорили, что живут одну и ту же жизнь на двоих. Оба выросли на окраинах, в кварталах, где речи на звонких языках смешивались в несуразную, но трогательную мелодию, и где каждый знал любого своего соседа по привычному уху, но совсем не подходящему для штатов имени; оба знали родительскую ласку, но недолго, оба были отчаянными и собирались бороться за жизнь, невзирая на то, что смерть стала бы для них куда более лёгким исходом, и, в конце концов, оба оказались там, где им было уготовано встретиться. И если бы не тот случай — они, наверное, и не расставались бы. Он бы его не отпустил, да и сам Сонхва по своей воле ни за что бы его не покинул: чувствовал и определённо нёс ответственность за него с самого момента их встречи, а, уже позже, что-то ещё, не менее сильное и как следует привязавшее их друг к другу. Сонхва уверен — он жив. Так ему подсказывает и сердце, и разум: он слишком хорошо, в отличие от самого Сонхва, соображает, чтобы дать себя убить, и точно больше не полезет ни в какие глупости. По крайней мере, он надеется: всё-таки, вряд ли на него не произвела впечатления картина, от которой у Сонхва на плече в качестве напоминания остался очередной, но впервые настолько глубокий и уродливый шрам — о красоте, когда из тебя достают пулю в госпитале в Ларами, думают в самую последнюю очередь. Ещё тогда, два года назад, глубоко в душе Сонхва понадеялся, что этот парень не узнает о его дальнейшей судьбе никогда, что будет думать, что Сонхва не выжил, потому что только так, рано или поздно, он разрешил бы себе перестать думать о Паке, избавиться от мучений и зажить хорошей жизнью. Сейчас же он готов признаться себе — хотелось бы, чтобы он был в курсе, что Сонхва пока ещё жив. Потому что сам он не провёл ни одного дня, не вспоминая о нём и не думая, куда бы привела их судьба, если бы их пути так глупо не разошлись. «Только попробуй сегодня погибнуть, Пак Сонхва, — Сонхва снова и снова слышит его последние сказанные полушепотом, со сжатыми зубами, слова в его адрес, когда они, сидя верхом и скрываясь в тени лесной чащи у железнодорожного перегона, ждали тот злополучный поезд, — я тебя воскрешу и сам убью ещё раз, если посмеешь». «Взаимно, Чхве Сан». Сонхва только устало улыбается, думая о том дне. Ему жаль, что так вышло, но ничего уже не изменить — только поэтому он и двигается вперёд, надеясь, что ему удастся начать жить заново. С прошлым он вряд ли сможет попрощаться — розыск на территории штата, с горем пополам зажившая дыра от пули в руке и мысли о Сане держат и наверняка будут держать его крепко и дальше. Но хотя бы попытаться последовать своим же, иногда даже мудрым советам стоит. «Тебе будет лучше в большом городе, там ты сможешь…». «Я ничего не смогу, если рядом не будет тебя». Между ним и тем самым большим городом, куда он устремился, надеясь забыться и начать всё с чистого листа, стоит многое: горы, прерии, степи, резервации, крохотные поселения, уже опустевшие и только строящиеся города, подозрительные фермы и, вот, наконец, Каспер, перед куда более долгой дорогой. Две мили оказываются не таким уж и непосильным расстоянием, да и спускаться с холма коню приходится по нраву: он подъемы никогда не любил, хоть и родился в конюшне у подножия гор. Сонхва продолжает его нахваливать до самого въезда в город, повторяя подбадривающее «хороший мальчик», и, стараясь не выдавать своего волнения, озирается по сторонам в поисках досок объявлений и столбов, где может оказаться листовка с отдаленно похожим на него лицом. Пока ничего. Вечереть ещё не начинает, а в воздухе уже витает расслабленность и праздность — кажется, в Каспере обитает не слишком ответственный народ. Прохожие кивают ему, как старому другу, и Сонхва, делая то же самое в ответ, конечно, совсем не думает, что здесь он в безопасности, но всё же невольно очаровывается отношением жителей к себе, думая, что подобным образом его встретили бы лишь в родном квартале, где он теперь вряд ли когда-то ещё раз окажется. Сонхва останавливается на одной из улиц и замечает, что дорогу слегка размыло — кажется, перед его визитом тут всё же прошёл дождь. Вылезая из седла, он чертыхается, глядя, как тут же пачкаются его сапоги и как сильно измазался в грязи его жеребец. По счастью, местную конюшню он завидел издалека, и потому он подводит коня к поилке у стойла, наспех привязывает и бросает приблизившемуся к нему конюху в ладонь несколько центов, продолжая изучать округу. Он упирается взглядом в наружную стену салуна напротив и задаётся вопросом: не узнают ли его вдруг там? И не сидит ли там сейчас кто-то из законников, который, наверняка, сочтёт его лицо знакомым и поведёт в участок, где правда и выяснится? До сего дня ему успешно удавалось избегать такой участи, но кто знает, не оставит ли его удача теперь. Сонхва смиренно вздыхает и хмурится, размышляя, как бы ему прокрасться в тот салун, оставшись незамеченным: ему ужасно охота поесть, а ещё сильнее — выпить. Хотя, возможно, в первую очередь, нужно проникнуть в местную гостиницу, и поглядеть, безопасно ли там оставаться сегодня. Запутавшись в собственных не слишком грандиозных планах на сегодня и смущенный тем, что он впервые за несколько недель не уверен в том, стоит ли ему ждать угрозы, Сонхва оборачивается на шум, что неожиданно прерывает его мысли, и, не отрывая руки от шеи пьющего жеребца, чтобы тот не слишком испугался, вытягивает голову и глядит на вываливающегося из салуна, пятящегося и угрожающего кому-то юношу: —... и шапку твою еночью я тебе засуну в!.. Сонхва узнает его походку, даже несмотря на то, что тот еле держится на ногах — вряд ли от выпивки, скорее от злости на кого-то. Глаза Сонхва округляются — он совершенно не в силах поверить, что прямо тут, в первом относительно крупном для Вайоминга городе, куда он всё же решился заехать, он, не успев провести тут и часу, встретил его. Он спешно моргает несколько раз, надеясь удостовериться, что глаза его не обманывают, но не обманывает ли он себя сам — этого он сказать не может. Он бы и не удивился, если бы ему почудилась встреча, которую он искал — пусть и ненамеренно и лишь в своих мечтах. — ...слышишь меня, ты!.. — Чем же шапка провинилась? — прерывает поток его ругательств Сонхва, притворяясь, что ни капли не удивлён услышать знакомый голос. Тот самый голос. — Да не шапка, — парень, наконец, твёрдо стоя на земле, сплёвывает под ноги, в вязкую грязь на дороге, и продолжает, — а мудила, у которого она на башке. — Любишь же ты нарваться, — качает головой Сонхва с некоторой печалью в голосе: он просто неисправим. Это совершенно точно он, и Сонхва даже не нужно вглядываться ему в лицо, чтобы в этом убедиться. — «Ты»? Что вообще… Сонхва? — повернув голову с недоумением смотрит на него юноша со свежим кровоподтёком над бровью. — Это... правда ты? Сонхва хочет было ответить «кто ещё стал бы тебя отчитывать?», но не успевает: юноша рывками преодолевает расстояние между ними, а Сонхва обходит коня и идёт ему навстречу, после чужой секундной нерешительности чувствуя, как явно потяжелевший Сан повисает на его шее и, почти не дыша, повторяет: — Я не верю… Ты здесь… прямо здесь... Ты… Я… Сонхва обхватывает его руками и так же крепко прижимает к себе, не в силах и сам сказать ему и слова: вся смелость тут же улетучивается, стоит ему услышать дрожащий голос и оказаться в объятиях таких же мелко подрагивающих от бури эмоций рук. Впрочем, у Сана тоже в горле быстро застревает комок, и он прекращает пытаться выговорить что-то связное — лишь переносит вес с одной ноги на другую, чтобы как можно дольше обнимать того, кого он безумно хотел, но всё же совсем не ожидал увидеть. — Уже больно, Сан, — чуть погодя наконец заговаривает Сонхва, — ты стал слишком сильным! — Ох, извини, — тот отстраняется и, ещё обескураженный, всё глядит на Сонхва внимательно, изучая каждую волосинку под шляпой, каждую царапину и пятнышко на лице и каждую складку на одежде. — Ты что здесь..? — Давай в другом месте, — Сонхва дёргает подбородком, указывая на салун, из окон которого на них уже косятся сидящие у входа посетители. Сан тут же кивает в ответ и, не дожидаясь ещё каких-то указаний Сонхва, смело берёт его под руку и ведёт за собой за угол ближайшего к ним здания — кажется, аптеки. Сонхва всё оглядывается назад, пытаясь не терять из виду коня, но Сан быстро отвлекает его, рывком поворачивая к себе, припечатывая одним лишь взором к стене и склоняя голову набок: чуть прищуривает глаза, хмурит брови, сопровождая всё строгим «ну, говори». Точно дожидается объяснений. Сонхва всё ещё, по счастью, глядит на него сверху вниз, но повзрослевший взгляд такого же повзрослевшего Сана выбивает из него дух, и Сонхва неловко приоткрывает рот, не зная, с чего же начать, сколько всего предстоит объяснить и как ему себя оправдать. Разве таких тёплых объятий после долгой разлуки не было достаточно? — А ты разве… не думал, что я погиб? — тянет Сонхва, не понимая, как Сану удаётся так быстро восстановить самообладание. — Конечно же нет. С чего вдруг? — Сан, как и раньше, приподнимает одну бровь в недоумении. А Сонхва, возможно, немного разочарован: ему бы хотелось посмотреть, как Сан повёл бы себя, воскресни он из мёртвых прямо на его глазах. — С чего бы им объявлять мертвеца в розыск? Сонхва поникает, понимая, что и тут его надежды не оправдались: с самого начала он знал, что их сдали в Ларами. Именно после того, как они с бандой разделились, и первая группа понеслась с его безвольным телом в госпиталь в ближайший город, а вторая, с Саном, ушла незамеченной, законники и вышли на их след. Все неприятности, начавшиеся ещё с зарождения у Билла идеи ограбить чёртов поезд, тогда-то и превратились в настоящие проблемы, на фоне которых его ранение почти померкло. Быть в розыске в принципе оказалось не слишком-то приятно, но особенно — на первых порах, когда любой мнящий себя борцом с преступностью или просто ищущий наживы фермер жаждет поймать тебя собственными руками, а уж если видит заветные слова «живым или мёртвым» — то не побрезгует и пальнуть в тебя из старого обреза: большинству из них невдомёк, что за труп они выручат в разы меньше. Всё это, вкупе с нехарактерной для Америки внешностью Сонхва, создало ему массу неудобств: в срочном порядке его группе пришлось бросаться врассыпную: в ином случае если бы вышли на одного — вышли бы на всех. Волей жребия Сонхва достался северо-запад, и никаких возражений Билл, глава банды, не принимал. Лишь в самом Йеллоустоуне, спустя несколько месяцев, проведенных в поселении на северном берегу Йеллоустонского озера, Сонхва понял, как ему повезло: потому что, хоть его лицо так и не исчезло с доски объявлений в местном почтовом отделении, сколько бы он не просил об этом смотрителей парка, пользуясь тем, что денег у них водилось достаточно, а его появление здесь и готовность трудиться не покладая рук значили куда больше его статуса, соседствующие же с ним листовки о розыске Билла, Эндрю и Ли вскоре одна за другой были сняты за ненадобностью — «уже не актуальны». Даже тогда Сонхва, несмотря на его отстраненность и нежелание признавать реальность, не составило труда понять, что произошло. Так что ни капли неудивительно, что Сан в общих чертах был осведомлен о его судьбе — хотя бы о том, что он всё ещё дышит. — Эй, я сколько должен спрашивать, говори уже, где тебя носило! — Сан, кажется, совсем раздосадованный задумчивым молчанием Сонхва, нетерпеливо шлёпает его по плечу, рассеивая остатки его ступора. — Йеллоустоун, — отзывается Сонхва осипшим голосом, вспоминая о том, что сам он так и не промочил горло. — Я был в Йеллоустоуне. А ты… ты что забыл в Каспере? Здесь до Шайенна двести миль, не больше. Тут небезопасно. — Меня, Сонхва, никто ловить не собирается, — Сан качает головой, — и если кому здесь и небезопасно, так это тебе. Сонхва смиренно кивает, соглашаясь: малявка вновь оказывается прав. Он всё ещё сообразительнее, чем кажется, и явно умнее своих лет. Сейчас ему уже восемнадцать, и он раскусывает его как орешки, а Сонхва в свои восемнадцать вляпался в дерьмо по самые уши и расхлебывает по сей день. Ну и пусть — пусть Сан учится на его ошибках, а не совершает свои. — Но тебе вряд ли стоит об этом переживать, — чуть более радостно говорит Сан, наконец скромно показывая улыбку — медленно, нерешительно, словно вспоминая, как именно это нужно делать. — Ты же на том портрете сам на себя не похож! Такого чудилу изобразили, просто ужас. Я даже и не думал, что это ты, пока не вчитался. — Ну… может. Я вообще-то здесь… только на ночь, — пропуская оптимистичные слова Сана мимо ушей бормочет Сонхва хрипло, пока тот, скрестив руки на груди, недовольно цокает языком и, затем, тянет его за рукав рубашки обратно из переулка. — Идём, тебе, кажется, нужно попить. Сан шагает по Касперу уверенно и по-хозяйски, и Сонхва, бредя позади, догадывается, что он, видимо, остался здесь сразу после вынужденного распада банды и не искал нового укрытия — в этом попросту не было необходимости. Слегка напряженный, Сан оборачивается на Сонхва, жестом указывая на колодец, и, пока тот расправляется с ведром на верёвке, облокачивается на его край и глядит то вдаль, то обратно на него, и не заметить это Сонхва не может, потому слегка ухмыляется: и самой ситуации, и воспоминаниям, что она в нём постепенно пробуждает. Сан всегда был ужасен, когда пытался притворяться, что ему всё равно. Впрочем, эта черта у них тоже была одна на двоих. — Ну что, особо опасный преступник, — заговаривает Сан театрально безразлично, — что же не так с Йеллоустоуном? — Всё с ним так, — Сонхва моргает в недоумении, вытирая мокрый рот, а затем и ладонь об уже забрызганную одежду. — Парк как парк. А что ты имеешь в виду? — Почему ты решил оттуда уехать? Целых два года ведь прошло. Заработал на уплату штрафа или?.. — Или, — прерывает его Сонхва короткой усмешкой, бросая опасливый взгляд на проходящую мимо пару, после чего Сан качает головой, убеждая, что пока он не успел никого заинтересовать. — Я хочу уехать из Вайоминга. Думаю, насовсем. Внимательно следя за реакцией Сана, за опущенными ресницами, поджатыми губами и шумным протяжным выдохом, Сонхва начинает жалеть о некоторых своих решениях. Пока он действительно не понимает, что хуже: то, что он не отправился на поиски Сана раньше, опасаясь, что причинит ему этим лишь вред, то, что у него меньше суток на то, чтобы побыть с ними или то, что он вообще окликнул его, тем самым нарушив ход чужой, уже никак не связанной с ним жизни. — Ты едешь в?.. — спрашивает Сан, нервно закусив губу. — Сент-Луис. — Неплохой выбор. Сан одобрительно кивает, но снова отводит взгляд, на этот раз изучая что-то по правую руку. Сонхва ясно видит: там решительно нет ничего интересного. Но голоса, тем не менее, не подаёт. Сану же требуется не слишком много времени, чтобы уложить новости в голове, и вот, он снова и душой, и телом с ним, в ожидании слов Сонхва. Любых. Пользуясь этим, Сонхва захватывает его внимание и просит об одолжении: — Ты мог бы зайти в гостиницу и поглядеть, как там с… — Я же говорю, не думаю, что кто-то узнает на них тебя, особенно если не будешь часто снимать шляпу. У тебя вон, щетина, волосы куда длиннее, и всё такое… — Как раз хотелось бы побриться, — объясняет Сонхва, снова ощущая першение в горле и припадая губами к набранной в ладони холодной водице. — Тебе и так неплохо, — то ли в шутку, то ли искренне бросает Сан — Сонхва и раньше часто не понимал, всерьёз парень что-то говорит или нет. С возрастом проще не стало. — У меня идея получше. Слыша это Сонхва навостряет уши и выжидающе глядит на юношу, который, продолжая украдкой изучать его, что-то обдумывает или, может, вспоминает. Сан, кажется, мало в чём изменился. Окреп, немного вытянулся, стал дерзить не только Сонхва, а если Сонхва — то чуть смелее, но тот, глядя на него, видит того же Сана, с которым он играл в салочки, медленно, по слогам читал невесть откуда взявшиеся в лагере книжки (ужасно скучные и без картинок), учился рыбачить и охотиться и взрослел телом и душой. Заглядывая же Сану в глаза сейчас, он вспоминает и то, каким он стал чуть позже, когда их беззаботное детство было уже точно позади. Того Сана, что, невзирая на возраст, ввязывался в споры и драки с их товарищами, если вдруг видел несправедливость, того Сана, что продолжал настойчиво убеждать Сонхва, что он «в порядке», даже если валился с ног от усталости и того Сана, что запретил ему умирать, ради которого Сонхва тогда и выкарабкался, не позволив себе закрыть глаза, пока из его плеча хлестала алая кровь, заливая круп чужой лошади и землю под её ногами. Только его голос, который Сонхва снова и снова вспоминал и за который цеплялся тогда и вывел его из туннеля, в конце которого был свет. Отчего-то, глядя на задумчивого, неловко хрустящего пальцами Сана сейчас, он вспоминает этот момент особенно отчётливо. — Пройдёшься со мной, посмотришь город? — вдруг предлагает он, и Сонхва с удивлением отмечает, что его щёки зардеваются — тоже, своего рода, сигнал о том, что это всё тот же Сан. Его Сан. — Ну… — Сонхва теряется. Сан однозначно на его стороне, и никогда бы не предложил ничего, что могло бы стать для них угрозой. Тем не менее, Сонхва опускает подбородок, пряча глаза под полями шляпы, и, от нервозности запуская руки в карманы джинс, бормочет себе под нос: — Как знаешь… — Трусишь, а? — подходит Сан ближе и щекочет его живот, тут же увлекая его за собой. Сонхва, возмутившись такому заявлению, устремляется за ним, тут же оказываясь сбоку. Поначалу он действительно озирается по сторонам, попутно слушая его рассказы о жизни здесь: о безмятежных горожанах, о погоде, что всегда оставляет желать лучшего и любит обманывать ожидания, о том, что у него есть работа, «тяжелая, но платят неплохо», и о том, что когда он заканчивает все свои дела, обычно ещё до обеда, ему решительно нечем заняться: «Скучно здесь, после нашего лагеря-то». Но очень скоро Сонхва забывается и вместо того, чтобы изучать фасады на главной улице и покосившиеся ограды у ферм чуть поодаль, он с куда большим интересом рассматривает профиль Сана. Сдержать улыбку оказывается слишком тяжело, и он, в надежде, что он сумеет спрятать её, запускает руку за пазуху, во внутренний карман куртки. — Чёрт, — не сдерживается он. — Забыл… — Что? — Сан недоумевает и останавливается. — Да у меня… Я ночевал на ферме… — начинает объяснять Сонхва. — Казалось бы, нормальные люди. Муж и жена, выглядели прилично. Деньги я, конечно, спрятал, а сигареты оставил в куртке у двери. Их и вытащили. — Обидно. — Тебе же уже продают?.. Я бы сам купил, но... — Конечно! — фыркает Сан недовольно. — Взять те, с карточками?.. — Да, пожалуйста. — Сонхва снова чувствует, как его уголки его губ вот-вот поползут вверх: Сан даже такую мелочь помнит. — Глупое увлечение... Но что поделать. — Ничего не глупое. С голыми женщинами попросить? — Э, нет, — усмехается Сонхва. — Мне же уже не пятнадцать лет. Попроси со зверями. Ну или с растениями, если зверей не будет. — Как скажешь, — пожимает плечами Сан и, не дожидаясь, пока Сонхва отыщет деньги, резво взбегает на крыльцо местного магазина и открывает дверь, пока ветер разносит звон колокольчиков над ней по тихим малолюдным улицам. Долго ждать Сонхва не приходится. Сан так же быстро возвращается и протягивает ему пачку сигарет; Сонхва благодарит и, открыв её, достаёт карточку, тут же принимаясь её рассматривать. На ней — рисунок взрослого, благородного оленя с гордым взглядом и тяжелыми, ветвистыми рогами, на заднике — он же, но ещё оленёнок, осторожно выглядывающий из-за кустов. — Вапити, — хвастается Сонхва, демонстрируя Сану карточку. — Такой у меня нет. — А у меня есть, — как ни в чём не бывало бросает Сан в ответ, мельком глянув на небольшой цветной кусок картона у Сонхва в руках. — Есть? Погоди, ты что, куришь? — допытывает его Сонхва, не скрывая недовольства, но уже вслед: Сан разворачивается к нему спиной, чтобы не отвечать на неудобный вопрос и продолжает беседовать на отвлеченные темы: «Идём обратно, хочу на твоего коня нового посмотреть». Сонхва хмурится, пытаясь обуздать свой гнев на этого непослушного парня и, зажав сигарету между зубов, вытаскивает спички из кармана и поджигает её, думая о том, что он, конечно, не может на него злиться долго и по-настоящему, и его основная цель сейчас всё та же: спрятать свою глупую улыбку до ушей, которую он толком не контролирует, стоит ему взглянуть на Сана. Каждая его черта отзывается воспоминаниями и, к его удивлению, не находится ни одного такого, какое Сонхва мог захотеть бы стереть. Словно никакого бандитского лагеря и кочевой, полной горя и боли жизни не было, а были только он, Сан и целая жизнь впереди в таком огромном удивительном мире, который при всём желании ни за что не объедешь вдоль и поперёк, но в котором всегда оставалось место надежде на то, что они смогут сделать даже невозможное, если будут рядом. Яркие всплески в сознании Сонхва всё не отступают: когда он снова догоняет Сана, вид его губ заставляет слышать его же звонкий хохот и возгласы «ты нечестно играешь!», родинка на левой щеке напоминает о его драматичном обиженном лице, когда Сонхва не позволял ему сделать очередную глупость, хотя сам то и дело их совершал, о чём Сан не уставал ему напоминать, а прищуренные от света вечернего солнца блестящие глаза, в которых всегда присутствовала капелька грусти, что тогда, что сейчас отчего-то ранят Сонхва своим взглядом в самое сердце не хуже заряда дроби. — Вон тот же, соловой? — когда они огибают кругом изгородь конюшни спрашивает Сан. — Ага, — указывает Сонхва, и, махнув Сану рукой, приглашает его подойти поближе. Вдвоем они лениво подходят к рысаку, и Сан поднимает взгляд на Сонхва, словно спрашивая позволения. Без сомнений Сонхва кивает и со стороны наблюдает, как юноша аккуратно приподнимает руку возле его лошади. — Красивый. — Сан неуверенно дотрагивается до гривы, но, когда жеребец, не чувствуя угрозы, покорно разрешает себя погладить, зарывается в неё пальцами и расплывается в улыбке. Слегка приласкав его, Сан спохватывается и начинает рыться в своей поясной сумке, и, найдя там, наконец, мелкое яблоко, протягивает его коню. — Но мелковат. Это подросток же, ещё вырастет? — Насколько мне известно, нет. Ему, кажется, три года. Так что… такой вот он. Но ничего, я и таким его люблю, — уверяет его Сонхва. — Я думал, тебе нравятся другие... большие, вороные. Как у Джона был. — С ними сложно, — вздыхает Сонхва. — Да и... только его я смог купить на свои деньги. Шестнадцать баксов... но, клянусь, этот мальчик стоит миллиона. — И как зовут мальчика на миллион? — Сан. — Что? — отзывается Сан. — Ничего. Я назвал его Саном, — заливается Сонхва. Сан же в ответ закатывает глаза и, не оценив затянувшуюся шутку Сонхва, бормочет: — Так сильно хотелось скакать верхом на мне? — Замолкни, — всё ещё со смехом велит Сонхва, легонько толкая младшего в плечо, заставляя и его прыснуть. — Ну и... как тебе твой Сан? — Своенравный, — Сонхва загибает пальцы, — немного кусачий и... на самом деле очень ласковый. — Притворяется недотрогой? — Есть такое. — Тогда вы идеально друг другу подходите, — подытоживает Сан, смиряясь и вновь ярко улыбаясь тёзке, пока он довольно моргает и принюхивается, словно ожидая, что обязательно получит ещё одно яблочко. — Так вот, я что предложить хотел… Сонхва сводит брови к переносице и вкрадчиво смотрит на старого друга, подбирающего слова — как он сам чуть ранее. В тишине свистит сухой ветер и ещё несмело стрекочут кузнечики — приближается заход солнца. Сонхва догадывается, что Сан наверняка предложит ночлег, и тот оправдывает его ожидания: — Я работаю на ранчо, вон там, — кивает он в сторону южной окраины Каспера. — И живу там же. Если хочешь, можешь переночевать прямо на нём. Там ориентировок на тебя точно нет, ручаюсь. Никаких проблем не будет, я… я клянусь, Сонхва. Сонхва ухмыляется, понимая: наверняка всё не так-то просто. — Кто владельцы? — Мистер и миссис Браун. — А как фамилия вашего начальника полиции? Сан заливается краской и выругивается, а затем, не поднимая головы, тихо молвит с тяжёлым вздохом: — Браун. Но это не он! Это его брат, они… — Сан, — Сонхва кладёт ладонь ему на плечо, утешая. — Я не могу. Вдруг он заявится к ним на ужин, например? Прости. Я слишком далеко забрался, чтобы угодить в тюрьму здесь. Хотя, если ты пообещаешь меня навещать там… — пытается иронизировать Сонхва, чувствуя, что, если он не разрядит обстановку, то кто-то из них вот-вот расплачется, и он не уверен, что это будет его младший товарищ. — Но где же ты тогда… — растерянно лепечет Сан, наконец встречаясь с ним взглядом, чего Сонхва на сей раз хотел бы избежать — ведь он снова режет его без ножа. — Где-нибудь. Мне не привыкать, — беззаботно отвечает он, принимаясь усиленно думать, в какой стороне будет не слишком опасно развести небольшой костёр и заночевать возле него. — Я в порядке, слышишь? — убеждает Сонхва его, теми же словами, что сам слышал от него бессчётное количество раз. — Тогда я… Стой здесь, никуда не уходи, — тараторит Сан, и Сонхва послушно облокачивается на перекладину забора, глядя, как тот несётся к тому самому ранчо. Сонхва усмехается, думая, что ни на что хорошее после такой просьбы Сана точно можно не надеяться, однако преданно ждёт его, попутно размышляя о том, что в свете догорающего дня Каспер выглядит очень даже неплохо. Хотя, может, дело всё-таки лишь в том, кто в нём живёт.

***

Сан прибегает, когда Сонхва уже начинает скучать, и не один, а с собственным конём, которого, по его саркастичному выражению, зовут «точно не Сонхва», и с небольшой поклажей на нём — плотным одеялом на крупе и нагруженной едой седельной сумкой. — Я подумал, ты голодный, — смутившись объясняет Сан, пока Сонхва, ведя своего коня и их за собой, поглядывает на навьюченную лошадь. — Так и есть. Спасибо, — искренне благодарит Сонхва, снова сосредотачивая взгляд на укромном местечке возле сильно выступающей из горного хребта на юге скалы: там не должен гулять ветер, да и лесная чаща далеко — вряд ли к нему среди ночи нагрянут дикие звери. — Знаешь, я спросить всё хотел… — начинает Сан, когда солнце уже подходит к самому горизонту, а они с Сонхва — к месту его временного пристанища. — А где же Ириска? Что с ней случилось? — Ириске... повезло куда меньше, чем мне, — дрогнувшим голосом с горечью в нём говорит Сонхва, надеясь, что подробных объяснений не потребуется. — Ох, чёрт... — теряется Сан, тут же осознавая, что значат слова Сонхва. — Мне... мне жаль. Я… Прости. Сонхва кивает, мол, ничего. Он знает, что кобыла Ириска была дорога Сану чуть ли не так же, как ему самому. И любила она его даже больше — всегда с удовольствием аккуратно брала у него морковку из рук и не бодала, как Сонхва иногда. С того момента, как и со всех событий, что оставили в душе Сонхва несколько глубоких шрамов, прошло два года, и он надеется, что этот разговор пройдёт для него незамеченным. Но тоскующий взгляд Сана только всё усугубляет — сердце вновь обливается кровью, когда тот вспоминает ужас в мокрых чёрных глазах сломавшей ногу лошади, которая и прежде будто всё понимала всегда, но яснее всего — за секунду до того, как Сонхва облегчил её мучения. Но этого он Сану говорить точно не будет — не хватало ещё младшему расплакаться, невольно повторив за Сонхва в тот день. Несмотря на то, что ему казалось, что он оплакал Ириску и отгоревал своё, слова Сана о ней разворошили старые воспоминания и всколыхнули что-то очень сокровенное в его душе, и Сонхва думает, что за один этот день он вынужденно вспомнил слишком много всего — хорошего и плохого. Он ловит взгляд Сана на себе, когда они останавливаются, и Сонхва раскладывает у скалы свои скромные пожитки, а позже ходит вокруг, подбирая сухие веточки под ближайшими немногочисленными деревьями. — Помнишь, мы сбежали вместе на Ириске из лагеря? И поехали на озеро купаться, — явно пытаясь приободрить его напоминает Сан. — Ага, и ты там чуть не расшиб себе голову, когда нырял с обрыва, — не отрываясь от дела бормочет Сонхва. — Я и расшиб. Ну, немного. Забыл что ли? — ждёт Сан, пока Сонхва обратит на него внимание и указывает пальцем на светлый шрам на лбу у линии роста волос. — А ты меня ругал и перевязывал одновременно. Уже ночью вернулись... А Ириска совсем не устала — а ведь скакала с нами обоими на спине! Помнишь ведь, Сонхва? — Да, — с добрым смехом говорит он. Отчего-то его очень радует то, как живо помнит эти моменты и Сан. — Она была хорошей девочкой. — Я скучаю иногда по тем временам. — Я тоже, — помедлив признаётся Сонхва — и себе, и Сану одновременно. Его умений разводить костёр, по счастью, хватает на сегодняшний вечер. Сидя на корточках у ещё скромного огня, Сонхва с интересом наблюдает за действиями Сана. Он услужливо накрывает сухую бесплодную землю степи покрывалом, которое он явно позаимствовал на ранчо, где работает, и расстилает его, приглаживая почти заботливо. Рядом он ставит полную флягу воды, а ближе к костру подталкивает свёрток: — Здесь хлеб и консервы. Поешь, пожалуйста. Так Сонхва и поступает, но с оговоркой — делит трапезу с Саном. Сначала тот отнекивается, но, стоит Сонхва строго сказать ему, что он не будет есть в одиночестве, тут же послушно уплетает тушенку и зеленый горошек с ним на пару. Вместе с тем он не перестаёт рассказывать Сонхва о том, каково ему в Каспере — про добрых хозяев Браунов, которым он понравился необычной внешностью и трудолюбием, и которые иногда даже зовут его пообедать с ними, про загон с симпатичными лошадьми на их ранчо, которых он всё мечтал ему показать, и даже про отелившуюся сегодня утром корову и глаза у её телёнка — «ну точь-в-точь как у тебя, Сонхва». Сонхва замечает, что он опять не в силах сдержать довольную улыбку. Сам же говорит редко — лишь отвечает на вопросы Сана. Но он, кажется, опасается их задавать: ведь не знает точно, какая тема окажется болезненной. По крайней мере одну найти удаётся. — А что ты будешь делать в Сент-Луисе? — не скрывая любопытства спрашивает Сан. Сонхва усмехается — самому бы знать. — Это большой город, — пожимает он плечами. — Значит, и работы много. Думаю, на фабрику какую-нибудь устроюсь, их там в достатке. Ну, если доберусь до туда, конечно. — Доберёшься обязательно, — с чувством кивает Сан. Сан был таким всегда, с их самой первой встречи: верящим только в хороший исход, даже после всего, что с ними приключилось, с открытым сердцем, чувствительным и слишком добрым к Сонхва. Он поражается и мысленно задаётся вопросом, как же ему удалось сохранить в себе самое лучшее — а, может, и преумножить. Сонхва хотел бы понять. — Тебе пора домой, — спохватывается вдруг Сонхва, поднимая голову и видя над собой чёрное небо с редкими звездами и тонкий месяц, что едва ли может осветить кому-то дорогу. — Я завезу одеяло утром. — Ты что же, отправишь меня на ранчо в такую темень? — тут же поддевает его Сан, прекрасно зная, что ответом будет «нет». — Я остаюсь. Заночую с тобой. Сонхва не может ничего поделать — лишь тяжело вздыхает, думая, что и правда его не отпустил бы. А Сану его слабости и такая непроглядная темнота, в которой он видит лишь лицо Сонхва благодаря исходящему от костра свету, только на руку. Он некоторое время выжидающе глядит на него сбоку, а затем отвлекает завороженного танцем пламени Сонхва и подсаживается к нему чуть ближе. Сонхва же, сидящий оперевшись спиной, приподнимает брови и, проведя по волосам, озадаченно следит за быстрыми движениями Сана. Почти сразу же, чувствуя, как он прижимается своими горячими шершавыми губами к уголку его рта, Сонхва кладет ладони ему на грудь одновременно в успокаивающем жесте и пытаясь мягко отстранить нервного юношу от себя. — У тебя жар, кажется. В городе ведь есть доктор? Покажись ему утром. — Нет, — судорожно мотает он головой, всё ещё не отдаляясь от лица Сонхва. — Я здоров. Это... всё ты. — Прекрати, — журит Сонхва, слегка нахмуриваясь — как всегда, когда Сан говорил ерунду. — Ты же... — Пальцы Сана незаметно подбираются к шее Сонхва, и он проводит по смуглой коже, задерживаясь на знакомом ему шраме. — Говорил, что мы обсудим это, когда я вырасту. Ну, вот он я. Уже совсем большой. Сан обнажает зубы в кривой полуулыбке и снова льнёт к старшему, не внемля его возражениям, и Сонхва в очередной раз за день будто отбрасывает на несколько лет назад. — А вдруг это наша последняя ночь на земле?! — чуть громче положенного возмущается Сан со сложенными домиком бровями и чуть ли не откровенными слезами в карих глазах. — Сонхва! — Сан... — Он тянет растерянно, даже не зная, что ему сказать в свою защиту — аргументов у него особо нет, помимо здравого смысла, но он и Чхве Сан — вещи редко когда совместимые. — Ты же... — Что «я же»? — Ребёнок совсем! Тебе ещё и шестнадцати нет! — Будет через месяц, — напоминает он, — а может и нет. Может я умру завтра. Пожалуйста, Сонхва! Сонхва злится на него, но ещё больше — на себя. Он привык винить себя во всем, что идёт не так, и, естественно, в том, что маленький Сан влюблён в него уже пару лет — тоже. Сонхва не раз просил его завязывать с такими шутками раньше. А когда понял, что это серьёзно, стал умолять перестать говорить об этом хотя бы при всех, а, чуть погодя, после некоторых размышлений, стал и намекать, что он, на самом деле, против ничего не имеет. Но не здесь и не сейчас — не в бандитском лагере, не в лесу и не пока Сан столь юн. Сонхва бы с удовольствием ответил на его чувства, будь он постарше, и много раз говорил ему об этом, но Сан так ничего и не понимает, и настаивает на своём: — Сонхва... — Юноша в отчаянном жесте обнимает его и с надрывом шепчет прямо в ухо. — Я правда... ты же знаешь... — Я знаю. — Я боюсь, что умру, так и не... — Ты не умрёшь. — Сонхва, обхватив его за талию, второй рукой с нежностью гладит его по волосам, стараясь говорить как можно более убедительно — так, будто он сам в это верит. — То есть, умрёшь когда-нибудь, но не завтра. Всё будет хорошо. Ты вырастешь... и мы обязательно... Сан несколько отдаляется от него и глядит в немом вопросе, ожидая продолжения. Сонхва гнетёт печаль на его лице и молчаливая тоска, но он когда-то пообещал Сану, что никогда не будет его обманывать, поэтому выдыхает совсем не то, что он бы хотел услышать: — ...обсудим это с тобой. Сан не мигая всё смотрит перед собой, позволяя Сонхва, в свою очередь, снова поразглядывать его прекрасные черты, но закатное догорающее солнце сегодня, отчего-то мрачнея, словно окрашивает юное лицо кровью, и Сонхва опускает взгляд на его неловкие руки, надеясь, что их обладатель смирится с тем, что их планы на этот вечер не совпадают. — Даже... не поцелуешь меня? — повторив за Сонхва вполголоса произносит Сан, особо ни на что не надеясь. Цокнув языком, Сонхва освобождает руку из хватки недлинных пальцев и, обхватив лицо Сана уже обеими, прислоняется губами к его рту с опущенными уголками — заставляет Сана встрепенуться и податься ближе. Не успевает. Сонхва уже жалеет — лишь его раздразнил; не стоило того. Он и сам это понимает: останавливается, лишь прислоняется лбом к чужому и судорожно дышит, пытаясь удержать противоречивые эмоции и не наговорить слов, о которых пожалеет. — Просто… Пообещай, что не бросишь меня, ладно? — молит он, прикрыв глаза. — Пообещай, что… подходящее время и место найдётся. — Я обещаю. Мы… я хочу, чтобы… — Сонхва запинается: не может облечь мысли в слова — всегда был в этом плох, а сейчас, под таким давлением, и подавно, — лишь бормочет что-то несвязное. — Чтобы мы… Бросили лагерь. Вместе. Он дожидается кивка Сана и дотрагивается большим пальцем до его разбитой из-за спора с Эндрю скулы — если бы Сонхва не подоспел, он бы Сана совсем разукрасил. Нашли же, когда ругаться — прямо перед делом. Сан морщится от боли и тихо пыхтит, но не отстраняется. — И я хочу. Очень хочу. Поэтому если ты вздумаешь погибнуть завтра… пеняй на себя, — весьма серьёзно предупреждает Сан, тут же, как ни в чем не бывало, поднимается и принимается готовиться ко сну. Он поправляет их небольшую палатку, что они разбили подальше от остальных — Сан ещё утром заявил, что хочет поговорить. Разговор получился, очевидно, не таким, как тот рассчитывал. Размышляя об этом, Сонхва непроизвольно перебирает жухлую траву под собой и надеется, что не слишком-то расстроил друга — ведь он же не сказал ему «нет». И мучает эта мысль его ещё долго — до тех пор, пока он не ложится на раскатанную под навесом грубую ткань, служащую простынью, рядом с Саном, намереваясь уже, наконец, попытаться заснуть, чтобы хоть немного отдохнуть и к утру прийти в себя перед ограблением, которые они готовили несколько недель. Сан, отвернувшись, лишь мерно вздыхает и Сонхва, чертыхаясь, не выдерживает и бросается извиняться как умеет: ложится на бок и закидывает одну руку прямо на него, чуть прижимая его к своей груди, тем самым заключая в подобие объятий. Сонхва не видит, но точно знает: наверняка Сан сейчас просто сияет. Сонхва давненько так не делал, и, кто знает, может, сегодня — отличный день, чтобы возродить эту славную традицию. Ведь спать вот так, рядом — точно теплее. — Я тебя люблю, — совсем непринужденно, легко, даже как-то обыденно, словно его обиды и не было молвит Сан. — Спокойной ночи. — И… и я тебя. Спокойной, — произносит Сонхва растерянно. Ему интересно, как давно Сан стал вкладывать в своё «я тебя люблю» чуть больше, чем обычно, потому что сам Сонхва, однажды поняв, что ему некому сказать это перед сном, после потери родителей, перестал делать это вовсе. Сан же говорил ему «я тебя люблю» каждый день — как и «пожалуйста» и «спасибо», и потому Сонхва воспринимал это немного иначе. Но сегодня он понимает, что, отвечая ему впервые, он убивает одним выстрелом сразу двух зайцев — и потому, что тот — его семья, и потому, что он действительно чувствует и имеет в виду именно это. Как, наверно, и Сан тоже. — Утром поговорим. А сейчас пора спать, — строго возражает Сонхва, глядя в лицо возмужавшему Сану, который, даже два года спустя, не может скрыть своё разочарование. — Главное, чтобы утром тебя ещё кто-нибудь не подстрелил, — бубнит он, всё же смиренно повинуясь и отходя хлебнуть перед сном немного воды из фляги. — Это вряд ли. Кстати, спасибо, что притащил эту штуку, — кивает Сонхва, расстёгивая верхние пуговицы на рубашке, уже ложась на толстое стеганое одеяло с ранчо, одну ногу вытягивая чуть ближе к костру, а другую сгибая в колене. Всё молча, плотно сжав губы, Сан невозмутимо устраивается сбоку — и Сонхва знает, что пытаться говорить с расстроенным Саном бесполезно, поэтому лишь вытягивает руку, позволяя ему положить голову поверх неё. Очевидно, задетый, но всё же оценивший его жест, Сан ложится набок, кладя голову чуть выше сгиба локтя Сонхва. — Удобно, да? — спрашивает он усмехаясь. — Угу, — мычит Сан в ответ, скользя взглядом по его лицу. В этой ночной тиши Сонхва слышит разве что гулкие потрескивания костра и шелест травы. Эти звуки умиротворяют, выветривают из головы тревоги и мысли о лишних пробемах, оставляя в его разуме только одну — как же ему быть с Саном? Но это, пожалуй, один из наименее больных вопросов на данный момент. По крайней мере, продумывать варианты его решения Сонхва довольно приятно, особенно под симфонию степной ночи и с ним самим под боком. Но вскоре эту идиллию нарушает смешок Сана. — Что такое? Сонхва чуть сужает глаза, поворачиваясь лицом к нему. Сан всё так же остаётся безмолвным, но «что такое» Сонхва уже понимает сам: потому что чувствует, как пальцами Сан водит по его внутренней части бедра, то ли что-то вырисовывая, то ли выписывая — не различает сквозь грубую ткань джинс. Он настойчив — даже когда Сонхва принимается недовольно шумно дышать, протестуя, Сан не останавливается, иногда позволяя себе хихикнуть. — Так, — немного помедлив, надеясь, что всё закончится само собой, строго говорит Сонхва, — прекрати. — А иначе?.. — криво ухмыляется юноша, упрямо глядя перед собой и продолжая гладить его по ноге. — А иначе... — Сонхва прикусывает губу и, отметая собственное, откуда не пойми взявшееся желание его не останавливать, подталкивает той же ногой бок Сана. Тот послушно перекатывается, будто точно зная заранее, как будет действовать Сонхва. Он же — крепко прижимается грудью к спине Сана и обнимает, как в их последнюю ночь вместе и как в те времена, когда они были ещё совсем детьми. — После того, как ты в последний раз так сделал, — тоже припоминает Сан, — мы потом не виделись два года. — Да, а ещё меня подстрелили, объявили в розыск, моя лошадь умерла, и мне пришлось ехать рубить лес в Йеллоустоне, лишь бы деревенщины не кокнули меня, чтоб потом стребовать с шерифа пару баксов. Мне, наверно, надо прекратить? — Нет, пожалуйста, — с печальными нотками в голосе отвечает Сан, хватая Сонхва за запястье и прижимая руку к груди. — Тогда спи, — велит Сонхва, дотрагиваясь носом до его макушки. — Скажи мне сначала, почему ты на это решился. — На что? — На ограбление. Всё это время хотел понять. Сонхва вздрагивает, понимая, что у него нет выхода — он должен рассказать. Сан заслуживает знать, а Сонхва заслуживает, наконец, открыться ему и перестать мучаться — двух лет было достаточно. — Потому что… потому что я просто хотел нас вытащить, — чувствуя, как Сан держит его руку уже обеими своими и почти не дышит, слушая его исповедь, признаётся Сонхва. — Хотел, чтобы это было последним, что мы сделали бы для Билла. Надо было покончить со всем этим, знаешь, красиво уйти. Ограбить поезд и завязать. Забрали бы свою долю добычи и ушли бы. На первое время нам бы хватило, а дальше — что-нибудь обязательно придумали бы. Ну, ты бы придумал, это же ты из нас умный. Вот так я планировал… Что мы сделаем дело, а на следующий день — нас и след простыл. Я просто хотел начать новую жизнь. — Вместе?.. — неуверенно уточняет Сан. — Вместе, — шепчет Сонхва в ответ почти что ему на ухо. — А знаешь, так и получилось, если подумать. Да и… вот. Мы всё-таки вместе. Так ведь? Всё к лучшему, выходит. — Выходит, что да, — вздыхает Сонхва и напоследок ещё раз крепко сжимает плечи Сана прежде, чем оба заснут. На рассвете Сонхва, открыв глаза, после неглубокого, но всё же такого приятного впервые за много дней сна, спохватывается — не обнаруживает Сана рядом. Он резко садится на одеяле и тотчас же начинает озираться по сторонам, а затем слышит: — Доброе утро. — Сан радостно приветствует его, стоя возле своего коня, и на сей раз на несчастном животном вещей ещё больше — и что он только задумал? — Хотел тебе коллекцию свою показать. — Сан возвращается к одеялу и присаживается на колени возле него, держа небольшую жестяную коробочку в руках. — Глянь, до Йеллоустоуна такие, наверно, не доезжали… У них была ограниченная серия карточек, с птицами. Были там такие? — Нет, — качает головой Сонхва. — Только с поездами, как назло. На почте продавались, ну, как и всё, в принципе. Всё время меня там один выскочка подкалывал. Мол, Сонхва, тебе сигаретки с поездами или с неуловимыми преступниками? — Я бы тоже на его месте так делал, — со смехом пожимает плечами Сан. — Смотри, тут интересные… пеликан вот, чайка, орлан… Держи, — протягивает он Сонхва стопку сигаретных карточек. — Всё моё — твоё. Сонхва перебирает картонки и надеется, что это, всё же, не прощальный подарок. У него нет права предлагать что-либо Сану сейчас — такую ответственность он взять не может, да и не должен, ведь Сан действительно уже взрослый. Ему остаётся только надеяться, что всё происходящее сегодняшним утром — именно то, о чём он думает. — Кстати, почему ты не назвал коня Ирис? — пока Сонхва всё разглядывает изображение чайки на лимитированной карточке интересуется Сан. — Или там... Билл. Фрэнк. Столько вариантов. Почему именно Сан? Нам так долго ехать — ты понимаешь, что мы будем путаться? — А ты что, планируешь откликаться? — Конечно! Это же моё имя! — Так значит, ты со мной? — закусив губу, чтобы не выдать раньше времени свою счастливую улыбку, молвит Сонхва. — Ну да. Поглядим, правду ли говорят про Сент-Луис. И этим утром Сонхва ощущает самое желанное, самое драгоценное, то, чего он ждал два последних года — как с его души падает камень, который, казалось, успел прирасти к ней. Может, так и было, но боли он не чувствует вовсе. Потому что, обнимая Сана, он забывает даже о том, что ему руку порой трудно поднять. Ведь с Саном, для Сана, ради Сана — на самом деле совсем не трудно. И теперь всё наконец-то так, как надо.