Безумие

Огонь, больно сжигающий внутренности. Тот самый огонь, который пугал его. Он застлал пеленой глаза, уничтожил совесть, но так и не добрался до сердца. Ведь был порождён им. Мурад едва может дышать: чувствует, как подступает тьма, как опутывает со всех сторон. Сильнее сжимает кулаки от ярости, пробивающейся сквозь пропитанный кровью воздух. Кровь та ещё не пролита, но он обязательно найдёт способ. «Нельзя проливать кровь династии…» Проходила сквозь такие бури, что ему и не снились. Избежала и удушья. Даже не знал восхищаться ли этому или сыпаться проклятиями. Кёсем… Имя её теплом остаётся на губах. Кёсем Султан… Титул её вынуждает в омерзении скривить лицо. Валиде… Она, видимо, об этом забыла. Впрочем, и он  давно перестал считать её таковой.  Мурад с притворной неприязнью утирает тыльной стороной ладони губы, будто действительно посмел озвучить имя ненавистной матушки. Губы его плотно смыкаются, и падишах чувствует сладкий привкус. Но он — лишь небольшая уловка, милость от неё, чтобы не было так тяжело умирать. Яд. — Покиньте покои, — глядеть на недоумевающих аг, что вместе с ним ворвались в покои Кёсем Султан, нет сил, — пусть стража тоже уйдёт. Посмотрите под каждым камнем, она не могла так просто уйти. А возможно, прибыла в свой вакф позднее, чем мы ожидали. Мурада смешат свои же слова. «Она не могла так просто уйти…» — словно говорит не о матушке своей, а о неверной какой-то. Могла. Конечно же, могла. Но не присуще ей то: не стала бы сбегать из дворца, которого с каких-то пор считает своим истинным домом. Упряма настолько, что жизнью бы пожертвовала, но умерла бы здесь и нигде больше. Ему отчего-то совсем не хочется, чтобы та оставалась во дворце. Несмотря на свой приказ, надеется: она спасётся. Спасётся от вестников смерти. От него самого, в конце концов. Светлые вьющиеся волосы с вплетённым цветком жасмина. Тёплый ветер и шум плескающихся волн. По непонятной причине его интересовала её жизнь до Османского Ада. Настолько, что падишах несколько раз наведывался в Дворец Слёз да расспрашивал про неё у немногих, кто сумел когда-то сдружиться со строптивой хатун. Ему иногда видилась во снах она — безгрешная, невинная, как ангел, Анастасия. Вот только та быстро наскучила, была изжита образом нынешней Кёсем Султан. И непонятная ранее причина прояснилась сразу же: хотел домыслить, как матушка стала…такой. Бесстрашной, не знающей никаких границ. Жестокой. Той, чей смысл жизни один — султанат. — Моли Аллаха, Валиде, чтобы тебя не нашли, моли Аллаха, — беспрерывно нашептывают губы. Не он. Он уже далеко-далеко, вовсе не желает находиться в этой ситуации. Сердце больно сжимается в спазме. Тот самый яд вовсю бурлит, несётся по истончённым венам. Дрожащие ладони лихорадочно цепляются за расшитый золотыми нитями ворот кафтана. Ноги сами заставляют смиренно нарезать круги по покоям, будто то поможет. Руки теперь привычно за спиной, пальцы — сжаты. Сжаты до боли, так, что на грубой коже остаются ямочки от впивающихся ногтей. Однако он не чувствует боли. Уже давно не чувствует. Существует лишь один человек, который может её причинить. Которому он неизменно позволяет это делать. — Кёсем Султан, — всё же произносит вслух. Сглатывает вставший в горле ком, резко выдыхает, — беги, далеко беги. Беги же с глаз моих долой — за себя не ручаюсь. Порыв тот искренен, как никогда, хоть признавая это  скулы сводит. Он всегда пытался огородить её от опасных дел, коими зачастую являлись именно государственные. Не знает, получилось ли то, но точно знает: не спас от себя. Не спасёт и в этот раз, будь она где-то во дворце. В голове что-то отчаянно стучит, когда приходит вдруг догадка: чуть отодвинутый стеллаж с книгами им вовсе не является. А сердце кричит, призывает бросить эту затею. Уж лучше, как любит она, разбить зеркало, разгромить все покои, но… Тьма связывает по рукам и ногам. Оставляя за собой лишь лёгкую дымку, окончательно проникает в сознание. И вынуждает отодвинуть его, пройти по тоннелю, горящие свечи которого вызывают по-особенному странный трепет в неочерствевшей душе. Кёсем Султан. Вот же она, перед ним. Могущественна, храбра — как и всегда. Слишком спокойна для матери, чьё дитя пожелало оборвать её жизнь. Да ещё так подло — словно зверька, загнав в ловушку. Нарочно хлопает дверью, но женщина не замечает или же старательно делает вид. Та проводит пальцами по их совместному с покойным ныне падишахом портрету, порывается приложить ладонь к щеке. В последний момент яростно сжимает её в кулак, отрывистым движением сбрасывает руку. Мурад уже чувствует шуршащее тишиной напряжение. Приближается к ней, такой неприступной даже сейчас. Что-то тянет назад, подсказывает, что действия его необратимы. Но он уже не поддаётся мольбам души, уверенно погружается в тот мрак. Султанша беззвучно усмехается, когда слышит шаги за спиной. И всё это кажется плохой, лишённой разнообразия выдумкой. Она хочет так думать. Хочет, чтобы казалось. Не кажется. Ведь каждый шаг сына наполняет голову дурными мыслями о том, что ему вздумается на этот раз. Только она не склонит головы, нет. Не покажет слабости. Жаль, конечно, что одна у неё всё-таки есть… — Снова не предупреждая, — останавливает того одной лишь фразой, сразу же озвучивает свои мысли: — Что на этот раз? Может, прикажешь меня на площади вздёрнуть, чтобы другим неповадно было? — тон насмешливый, невыносимо едкий. — Ты ведь делал так всегда, Мурад. Что-то изменилось? Давай, снова пролей кровь! Чего ждёшь?! Пролей мою кровь, ты же так желаешь! А Мурад, сам того не подозревая, вторит ей: на губы проступает обречённая усмешка. Понимает, что та даже не соизволит взглянуть ему в глаза, поэтому сам приближается к ней, равняется. — Как жаль, Кёсем Султан, — выдавливает из себя, — как жаль, что я не сделал этого раньше. «Теперь уж не получится» — хочется добавить, но он вовремя останавливает себя, сжимает челюсти. Валиде Султан складывает перед собой руки в замочек. Те подрагивают, и она не может допустить, чтобы он заметил. Нет, не страх. Так сильно волнует её одно лишь расстояние, разделяющее их — пол руки от силы. Необъяснимая тревога просыпается в ней от такой удушающей близости. Она давно всё поняла. И бесчисленное множество раз использовала то себе в угоду. Он не сможет, нет, просто не сможет навредить ей. Да за такое и впрямь положено ей давно наслаждаться воздухом Амасьи, однако он простит. В очередной раз. Она уверена, что простит. Пусть и затаит обиду, но… Мерным покалыванием разносится по телу ужасное предчувствие. Ведь в ярости он не ведает о том, что творит… Она с напускным спокойствием обходит стол, обложенный драгоценными подарками. В том числе и его подарками. Кёсем Султан никогда не могла носить их со спокойной душой: в мгновение замечала на себе и без того боготворённый взгляд. Порой ею даже забывалось нечто важное. Он — её кровь и плоть. Ах, не порой. Как бы не было горько то осознавать, не порой. Почти всегда. Его неправильно сильная привязанность к ней и тот гневный взор во время ссор и милость его, такая странная… Впрочем, Мурад добился своего: взволновал её пуще прежнего. И заставил, к прискорбию, смириться с теми ужасными чувствами. После такого сверкающие обожанием взгляды уже не пугали. На смену всем страхам пришла нудящая мысль о том, как далеко он готов зайти в этом своём обожании. Она невольно прижилась настолько, что провести день, не подумав о том, было невозможно. Почему же было? Раз и сейчас она терзает себя этим, значит так и есть: невозможно спокойно дышать, есть, заниматься делами, не подумав о последствиях его чувств. Невозможно спокойно жить. Ему удалось. Удалось заполонить собой мысли султанши до такой степени, что сущей пыткой для неё стало провести день без его пронзительного взгляда. Такого насмешливого и высокомерного порой, что Валиде Султан ощущала себя жалкой рабыней, что отобрал себе на одну ночь повелитель. Обезумела. В край обезумела. Вбивала себе это в голову да понапрасну. Врывалась в его покои — с поводом и без. Провоцировала, чтобы потом наблюдать  виновато-нежный взгляд с догорающим гневом, когда она по привычке вздрагивала и жмурилась от его же крика. А потом вдруг поняла, что творит. Поняла, чем обернутся в один момент такие выходки… Как далеко он готов зайти? Это стало чуть ли не главным вопросом всей её жизни. И что вдруг будет, если он узнает, насколько далеко зашла она?.. Не стоило, вероятно, надеяться, будто и в этот раз Мурад, поддавшись чувствам, будет потакать ей во всём. Ну, или почти во всём… Вновь шаги, гулко отдающиеся в голове. Тяжёлые, словно груз её совести с некоторых пор. Один. Второй. Третий. И яркая догадка, такая нехорошая, от которой всё внутри сжимается. Догадка, всего лишь догадка… Она поворачивается к падишаху лицом. Приближающийся в полумраке силуэт делает следующий шаг, окончательно сокращая расстояние. Как же далеко он готов зайти? Звон ушах, неприятная сухость во рту. Близко. Слишком. Кёсем Султан невольно пятится, когда тот надвигается на неё. Не разрывает зрительного контакта, старается держаться уверенно. Но внутри непредвиденно тлеет давно сгоревшее. И оттого становится ещё противнее. — Так что же ты сделаешь? — выдаёт тихо, сбивчиво, почти тревожно. — Задушишь сам или позовёшь палачей? Мурад вскидывает бровь, наблюдая её, наверное, впервые такой. Тот всегда считал фальшью её эмоции и чувства. Холодная, недосягаемая… Слушает разум и не доверяет сердцу. Усмехается, а когда замечает на себе непонимающий взгляд, приближается к ней едва ли не вплотную. Женщина чуть слышно охает, но уже не отступает. Она и так позволила себе слишком много. Ей нельзя показывать слабость. Даже не с опаской…презрительно косится на падишаха. Привычно вздёргивает подбородок и внезапно обнаруживает, каким тяжёлым и частым стало дыхание. — Пожалуй, справлюсь сам, — насмешливо шепчет ей в лицо. Она же знает, что ему не составит труда сделать это, даже несмотря на изнуряющую болезнь. На мгновение отводит взгляд, но лишь для того, чтобы почти оценивающие поскользить им по тонкой шее. Хмыкает, завидев высокий ворот, прилегающий к белоснежной коже. Тянет руку, дабы расстегнуть золотую пуговичку. Однако внезапно ощущает отводящее в сторону прикосновение. Пальцы её холодны, но он чувствует приятный жар. Перехватывает, долго не решается отпустить. Тогда Кёсем Султан сама вырывает их из хватки. Смотрит на него так, каким взором обычно награждают душевнобольных. А тот пользуется её заминкой, бесстыдно расстегивает ворот, небрежным движением подворачивает, чтобы не мешался. Султанша тщетно пытается унять то непонятное чувство, из-за которого в груди всё сжимается. Прикрывает глаза, когда крепкая ладонь ложится на шею. В камине успокаивающе потрескивают дрова. Языки пламени освещают покои. Он блаженно прикрывает глаза, ощущает заботливые прикосновения к голове. Это матушка задумчиво скользит пальцами, зарываясь в его волосах. Песня на незнакомом ему наречии мягко переливается в её устах. Мурад неторопливо втягивает воздух, пропитанный осточертелым жасмином. Порой ему кажется, что этот аромат его преследует, подначивает, сводит с ума. Кажется, будто он так приелся, что стал его собственным. Но от него в мгновение становится дурно. Внутри разрастается что-то неясное, теснит воспоминания о детстве. Теснит светлый образ из тех воспоминаний, а на смену ему приходит другой — безжалостный, расчётливый. Настоящий. Теперь он знает её настоящую. Тогда, чтобы оставаться на равных, и ему придётся показать истинное лицо. Он слишком долго молчал. Неважно, что будет. В конце концов, она бы узнала — рано или поздно. Отчаянно пытается понять… Нет, чересчур сложно. Голова отяжелела настолько, что понять, что же хочется понять —  настоящая пытка. Не думать… Самое главное — не думать. В противном случае велика вероятность потерять остатки задурманенного разума. Ладонь скользит по коже почти нежно, не сжимает шею, а оглаживает. Кёсем Султан едва находит в себе силы сглотнуть вставший в горле ком. Молчит. Терпит. По-прежнему надеется, что тот лишь глумится над ней, потому и медлит. Потому глупые догадки вмиг упорхают, куда-то вдруг исчезает груз совести. Однако дышать от того не легче. Но Мурад непреклонен: ладонь плавно скользит вниз, уже упирается в острые ключицы. Задыхается от её сладостного аромата. Желает задохнуться в нём окончательно, и вторая рука притягивает женщину, прижимает к сильному телу. Тогда султанша наконец понимает, что именно происходит.  — Если я чего-то желаю, то не спрашиваю позволения, — властно шепчет он, прекратив наконец так бесстыдно блуждать ладонью по ключицам, — ты знаешь это лучше остальных, не так ли? Щёки пылают от стыда. Она прямо-таки чувствует, как они пульсируют от прихлынувшей крови. Как можно? Валиде, родную Валиде?.. Всё же дёргается от его слов, но падишах не позволяет отстранится. — Ты… — возмущению её нет предела, хотя совсем недавно женщина успела усомниться в том, что вряд ли познает на своём веку нечто более унизительное, чем смертный приговор от сына. — Ты в своём уме?! Пусти меня, немедленно! Мерзкое, бушующее вовсю чувство заставляет оцепенеть. Беспомощность… Он ведь этого всегда желал? Мурад не спешит, ему это вовсе ни к чему. Его лишь забавляет подрагивающий голос. Порывается не церемониться с ней, но из последних сил сдерживает себя. Сильнее прижимает её к себе, наклоняется почти к самым губам. А внутри что-то надрывается, кровоточит. И он уже чувствует вкус своей растленной крови, когда смачивает пересохшие губы. Боль сильнее въедается в сердце. Он не выдерживает — начинает говорить. — Как же тебе это удаётся? — сокрушённо нашёптывает, в миг прекращая все свои действия, только по-прежнему не выпускает из объятий, но и хватку ослабляет. — Из года в год, Валиде, из года в год… Тот шёпот словно не его, почти безумный. Или же не почти. Яркие вспышки навещают того чаще и чаще. Всё вокруг окончательно теряет своё значение, ведь воспоминания отправляют его далеко-далеко. Туда, где он бы точно не осмелился на такое. В детство. Падишах невольно улыбается, когда видит матушку около роз. Отчего-то неуклюже бежит в распахнутые ею тёплые объятия. Видит перед собой ангела, сущего ангела. Готов поклясться, что над головой её сверкает желтоватым свечением нимб. Крылышки её не белые — тоже нежно-жёлтые, от того не менее прекрасны. Валиде улыбается ему в ответ, когда тот, отстранившись, заворожённо смотрит на неё. От пришедшего в голову сравнения уголки губ его натягиваются ещё сильнее. Она что-то говорит, но Мурад не слышит ничего — не желает слышать. Восхищённо хлопает глазками, а потом, заметив, что матушка уже не улыбается — взирает на него всё же не строго, но недовольно, —обмачиво виновато отводит взгляд. Зато в следующий момент снова налетает на неё с объятиями. Она лишь звонко смеётся, наклоняется, чтобы обнять сына в ответ. Его вновь застаёт врасплох её аромат. Туманная дымка перед глазами тает, не остаётся даже маленькой пушинки, которая напоминала бы ему ту Кёсем Султан. Мурад обнаруживает себя в смятении, чуть ли не обессиленным. Прислушивается. Рой мыслей навязчиво жужжит, скребёт стенки черепа, но он решительно отгоняет сомнения, едва успевшие зародиться. Куда-то отступает и гнев, и обида. Однако она никогда не оставит его в покое, он знает. Ему вовек не излечиться от неё: не помогут ни лучшие лекари, ни их чудотворные травы. Разве что… И, безусловно, он желает излечиться, хоть шанс катастрофически мал. Валиде Султан хоть и понимает, что сейчас можно спастись, не спасается. Не видит смысла. Для чего? Чтобы позорно быть застигнутой у самого выхода, чтобы тот упивался её страхом? В конце концов, ничего не помешает ему совершить это в другой раз. Доживёт ли он до «следующего раза», она даже не задумывается. Что-то подсказывает: несмотря на очевидность его состояния, скорее умрёт она. Прямо сейчас. От стыда за собственное бессилие. Однако надежда не покидает её. Может, и не надежда вовсе, только что-то вынуждает подождать… Чего?.. — Из года в год, — повторяет он, а голос непредвиденно дрожит, — я не мог понять, что со мной не так. Даже будучи совсем юным, я задумывался над тем, почему нуждаюсь в тебе. Почему твои объятия ограждают меня ото всех бед, почему так необходим для хорошего начала для твой ласковый взгляд. Тогда мне становилось дурно, будто внутри не было ничего, кроме пустоты. Ты в такие моменты всегда была рядом, забывала на время даже про государственные дела… Она молчит. Долго молчит, будто и не слышала ничего. Но всё же тихо добавляет, перед этим чуть отклонившись назад, не сумев выдержать такой близости: — Я разрешала вам с братьям и сёстрами веселиться подолгу, порой пропускать занятия. — Я неизменно прибегал первым, чтобы оставшееся время провести с тобой, — падишах морщится. Некстати, очень некстати голова заполняется такими редкими, счастливыми моментами из детства. В них матушка прощает ему шалости, ласково перебирает пшеничные волосы, раз за разом нежно обвивает руками плечи, прижимает к себе… И от этих мыслей он невольно крепче сжимает её в своих объятиях, — с тобой одной, — силится добавить привычное «валиде», но вдруг обнаруживает, что просто не может. А подумав над последующими словами, уже и не желает. Кёсем Султан прекрасно понимает, к чему он ведёт. Только не хочет слышать эти грязные речи: о восхищении бесконечном, о трепете странном где-то в груди и больно сжимающемся сердце. Знает. Она знает, как это бывает… — Мурад! — поддаётся внезапно накрывшей тревоге, тщетно отбивается от его рук, хоть тот ничего и не делает. Рвётся прочь из хватки. — Тише, — почти успокаивающе перекладывает ладони султанше на плечи, препятствуя побегу. Продолжает: — Та самая пустота отступила со временем, а её место в груди заняло нечто вязкое. Это произошло слишком рано, я смог осознать лишь пару лет назад… Тогда же пришло понимание, что оно, то странное чувство, неподвластно мне. Совсем. Он до конца не понимает, зачем раскрывает ей свою слабость. Ведь ясно же: ответных чувств ему не постичь никогда. Смерть давно стоит за его плечами — в ином случае он бы не осмелился… Но почему-то от сказанных слов становится легче. Намного. Нежно обхватывает своими ладонями её лицо. Замечает  напряжение султанши. Видит, как в отвращении кривятся губы, как ладони сжимаются в кулачки. Падишах почти смеётся, скользит ладонями по её щекам, умиляется. Она хмурится, уже собирается сбросить руки обезумевшего сына, но тот внезапно тянется к ней. — Мурад! — лишь успевает снова возмутиться женщина. Испуганно мечет глазами по его лицу. Однако сам Мурад не торопится. Ему по-прежнему некуда спешить. Да и незачем. Накренив голову, с интересом заглядывает в глаза, где плескается растерянность. И сам вдруг теряется от этого, хоть не показывает. Виновато опускает голову, нервно перебирает пальчики, заложив руки за спину. Мелике Хатун точно так же склоняет голову, исподлобья глядит на свою госпожу. Кёсем Султан откладывает книгу, приподнимается с ложа. Одним взглядом приказывает той удалиться, а позже тяжело вздыхает. — Валиде… — он супится, делает осторожный шаг в её сторону. — Нет, Мурад, нет, — она устало потирает виски, — даже Касым уже привык засыпать без меня. — Но я же не Касым! — возмущается новоиспечённый султан. — Я же не Касым, Валиде… — Нет, — она качает головой, словно убеждает в том себя, а не его, — вернись в свои покои. Однако тот не теряет надежды. Знает, что нужно делать. Знает, что и в этот получится. Нарочито медленно разворачивается к дверям, делает маленький шажочек вперёд. А через мгновение поворачивает голову, смотрит на матушку выжидающе, разочарованно поджимает губы и решительно возвращается в исходное положение. Готовится покинуть покои. Тогда Валиде Султан, по непонятной причине коря себя, вновь тяжко вздыхает. Бросает краткое: «В последний раз». Мурад знает, что не в последний… — Я видел свет в твоих глазах, — задумчиво тянет, по-прежнему прожигает своим пронзительным взором, — видел. Только сейчас его нет. Эти слова тошнотворным осадком ощущаются в солёных слезах, что против воли стекают по щекам, попадают в рот. — Почему же ты всё ещё здесь, Валиде? — с долей разочарования вырывается у него, а после дрожащие пальцы нежно растирают мокрые дорожки на её щеках. — Я ведь уже не держу… Кёсем Султан прикрывает глаза. Часто дышит, но воздуха всё равно не хватает. Видеть его таким или осознавать, что именно она сделала его безумным, — что же больнее? Что-то тревожно бьётся о стенки черепа, норовит разбиться, и она желает разобраться, отчего же так получилось. Только разобраться не получается: клубок мыслей путается да путается, сильнее и сильнее, когда тепло накрывает губы, поглощает, сжигает изнутри. Хочется оттолкнуть — не может. Возможно ли это? Возможно ли распутать этот клубок? Неужели обманывала она сама себя, страдая от несуществующих чувств? Желала ли таким образом перестать почти физически ощущать неприязнь от его нездорового внимания? Внушила ли себе?.. Мурада больше не терзают давние воспоминания. Теперь падишах хочет лишь верить в происходящее. Верить в то, что это — не очередной ужасный сон, который снится каждую ночь. Хочет, чтобы она взаправду так робко, с сомнением, отвечала на его поцелуй. Напрасно, всё напрасно. День сменит ночь, оставляя за собой одну гнетущую мысль: гореть ему в аду после кончины. Однако он не боится, не боится желать такой реальности. И если уж и боится чего, так это того, что любимой придётся гореть вместе с ним. Мог ли предположить тогда Мурад, что это — не сон вовсе… — Кёсем… — отрывисто нашёптывает, без устали покрывая беспорядочными поцелуями её лицо, — Кёсем моя, Кёсем… Она недовольно морщится, когда улавливает такое обращение. Однако не говорит ни слова. Ведомая им, покорно отступает назад. Чуть вздрагивает, когда ощущает спиной стол. Сглатывает. «Почему же ты всё ещё здесь, Валиде?» — проносится где-то далеко в сознании. Ах, если бы могла она ответить на его вопрос… Если бы знала, зачем сейчас отдаётся во власть сильных рук… Он скользит ладонями по её спине, останавливает их на пояснице, ожидаемо крепко охватывает, одним движением усаживает султаншу на краешек стола. Многочисленные короны с грохотом летят вниз. Кёсем Султан же чувствует, будто корона летит с её головы. Может ли считаться великой та, что предаётся греху с собственным сыном? Пугается ещё больше, заметив объятый тёмной пеленой взгляд. И он на мгновение отрывается от начатого, поднимает глаза на матушку. Женщина не видит в них ни капельки осознания и почти с облегчением выдыхает. Впрочем, она верит ему как никому другому: трудно не поверить в искренность чувств, видя его состояние. Успокаивается от обеих мыслей одновременно, но не находит то странным. Наверное, именно так и начинают терять здравый рассудок… Или же бессмысленным бренный мир начинает казаться тогда, когда собственный сын спешно забирается руками под подол платья, чтобы непременно задрать его? Кёсем Султан не знает. Не хочет знать. Ведь понимает: как бы ни старалась, то безумие настигнет и её. Уже чувствует, как оно, такое густое и вязкое, неторопливо подступает, ощущается почти физически, и султанше кажется, будто его можно распробовать на вкус. Оно горьковатое. Поначалу к горлу подкатывает тошнота, но та проходит, встретив на пути неожиданно ласковые, почти нежные прикосновения. Сладкий привкус вынуждает расслабиться и всецело погрузиться в мысли. Только они отнюдь не радостные. Любить — так бескорыстно и безвозмездно, искренне, несмотря ни на что. На протяжении всей жизни отдавать частичку себя, своей души, вкладывать в собственное дитя. Материнство. Когда же кончается материнство? Где оступилась она, какую совершила ошибку? Или же это ничто иное, как плата за все её прегрешения? Виновна ли в том, что собственный сын так обходится с ней? Наказание ли это за то, что бесчестно топтала его чувства, играла на них? Как она могла допустить такое? Отчего он перестал видеть в ней мать? Может, сама ненароком наставила сына своего на путь греховных чувств? Морщась от щемящей боли в груди, невзирая на засохшие слёзы, мирясь со своими убеждениями, обнять собственное дитя, принять всё, исходящее от него, если не смогла достойно воспитать. Разве не это называют материнством? Или вновь она допускает ошибку?.. Кёсем Султан в напряжении  выпрямляет спину, когда одна из его ладоней, очерчивая по пути позвоночник, осторожно ложится на лопатку. Мурад замедляется, склоняет голову, чтобы соприкоснуться с ней лбами. И ей хочется верить: на этот раз не оступилась. Ведь то самое безумие вынуждает разбить маску безразличия, боязливо переместить руки — обвить его шею.

***

Устало прикрывает глаза, так и не сумев ничего поделать с сердцем, что бьётся отчаянно быстро. До сих пор с трудом верит, что позволила сотворить с собой такое. От кишащих в голове мыслей алеют щёки, ведь та находит их постыдными. Уже и не пытается прятать взгляд, лишь безразлично расправляет складки на помявшемся платье. Падишах ласково приподнимает голову султанши за подбородок, вновь приближается к ней, но та успевает увернуться. Обходит его и, совсем немного сомневаясь, вздёрнув голову, уверенно шагает к двери. Оборачивается напоследок, но лишь затем, чтобы бросить пропитанный неискупимой виной взгляд на их с покойным султаном портрет. Скрывается за дверью, оставляет одного в помещении, где всё ещё царит аромат жасминов и совершённого ими греха. «Что же мы наделали, сынок?!» — хочется кричать ей. Вот только она молчит, а злосчастное «сынок» омерзительными воспоминаниями сковывает губы.