Мы хотели одного

-А ведь когда-то мы хотели одного и того же…- Жорж Дантон как будто бы не верит, что произносит это вслух, озвучивает, наконец ту мысль, что давно уже родилась в его сознании. — Что с нами стало? -Мы пошли разными путями, — холодно отвечает Максимилиан Робеспьер. В чертах его снова ярко выражается болезненная бледность. -Не умея уступать, — усмехается Дантон. Ему горько. И от этой горечи почему-то смешно. Это особенный смех, от которого больно. *** А ведь когда-то, в самом деле, их было так много, и они все походили друг на друга. Готовые драться, готовые, наконец, сказать то, о чем хорошо и удобно молчалось многие годы. И как бойко они вскакивали на столы и трибуны, как говорили, выкрикивали, какими они были… Другими. -Теми же, — Кутон всегда очень наблюдателен. Его паралич обеих ног, усадивший тело в механическое кресло, никак не отразился ни на уме, ни наблюдательности, ни на врожденной тактичности. Робеспьер выныривает из своих мыслей, словно из глубоких темных ледяных вод. С недоумением смотрит на Кутона, полагая, что задумчивость увела его от всей фразы. -Ты, Макисмилиан, думаешь, что мы изменились, — это не вопрос. Кутон смотрит так, как будто бы видит насквозь. — Но мы остались прежними. И мы, и весь народ, и вся Франция. Это только изменились обстоятельства… -Обстоятельства! — это вмешивается уже Сен-Жюст, тревожно и требовательно вглядывающийся прежде в лицо Робеспьера. — Человек сам определяет силу своих обстоятельств! Кутон пожимает плечами. Он не любит спорить в принципе, а уж с одним из близких своих соратников — Луи Антуаном Сен-Жюстом, известным своей непримиримостью, и подавно. «В конце концов, он слишком еще молод…» — проносится в голове Кутона и он отворачивается к окну. Молодость становится и проклятием и даром Сен-Жюста. С одной стороны — это дает ему большой запас энергии и силу, но с другой… С другой его, при всех достижениях, при всех заслугах, заставляют раз за разом чувствовать себя мальчишкой. А разница в чем? В том, что он просто чуть позже пришел в кипение революции, вот и всё! Но если Сен-Жюст прощает это ощущение перед Робеспьером, соглашаясь чувствовать себя в его присутствии мальчишкой, то такие как Демулен, например… Проклятый Камиль Демулен! Журналист, ныне ставший сторонником Дантона, а еще — друг Робеспьера. И Сен-Жюст не может не признавать с горечью, что последнее ему простить сложнее всего. Как он не старался бы отойти от человеческого во благо Революции и нации, человеческое не умирает в нем. Если бы только Сен-Жюст был моложе! Луи Антуан позволяет себе резкие нападки в сторону Дантона — отца революции, любимца народа, кумира толпы и потенциально опасного врага, но по поводу Демулена ему приходится выбирать слова осторожнее: Максимилиан однажды резко его одернул, а в другой — лишь тяжело вздохнул. И Сен-Жюст вынужден лавировать в своих словоформах, подводя Робеспьера к неотвратимой мысли, но избегая открытого заявления… Но ладно еще Демулен. Черт с ним! Но Эбер! Вытащенный Дантоном из нищеты Жак-Рене Эбер, с этой вечной ядовитой усмешкой, не менее опасный, чем Дантон. А может быть, и более… Но Дантона Сен-Жюст может уважать, а вот Эбера нет. он слишком груб со своими союзниками и еще более груб с врагами, не гнушается использовать откровенную грязь на благо пропаганде. Такого человека сложно уважать. *** -Возвращение Дантона добавляет нам хлопот. Мало нам Эбера с его влиянием на парижскую бедноту! — Жанбон пастор не только по убеждениям, но и, наверное, по самому своему духу. Все в нем преисполнено строгости. Свечи тускло освещают его лицо, но даже этой тусклости хватает, чтобы отразить весь блеск в его глаз. Блеск такой, что бывает только в глазах человека, верного своим убеждениям. Максимилиан Робеспьер молчит. Все ждут его слова, но он выжидает. -Надо арестовать и Эбера, и Дантона! — Бийо не может найти себе места. Он вскакивает, ходит за спинами других членов Комитета Общественного Спасения, чем им досаждал бы, если бы они не привыкли уже к подобной нервности. — Вот оно, решение! Мгновенно занимается гул. Кто-то, как Карно пытается навести порядок, Бийо же требует поддержки. Кутон не принимает участия в этом гуле. Он смотрит на Робеспьера, который уже готов сказать. Сен-Жюст тоже молчит, но это молчание дается ему с трудом, и, чтобы хоть как-то занять себя — он выразительно закатывает глаза, усмехается, пытаясь показать, как ему смешно, и как он уже осведомлен. Этого почти никто не замечает. Ну, разве что Колло, который также отмалчивается, но не потому что не имеет своего мнения, а потому что осторожен и чувствует, что пока нельзя выделяться с этим самым мнением. У Колло определенная ненависть и к Сен-Жюсту, и к самому Робеспьеру, и к Дантону. И ко всем. Он устал. Он устал от всех них. все кажутся ему одинаково неправыми… -Мы не можем напасть и на Эбера, и на Дантона…- тихо заговаривает Робеспьер. Его голос всегда тих, это не Дантон, с его звучным ревом, это не Марат. Но его слушают. И эта тихая речь всякий раз заставляет всех умолкнуть мгновенно. Есть что-то страшное и неестественное в тихом голосе, который звучит среди ожесточенных споров. Так и сейчас. Наступает та самая минута зловещей тишины. Сен-Жюст распрямляется, Бийо пытается сесть, но в итоге остается стоять. Колло ломает пальцы, глядя перед собой. -Эбер и Дантон могут стать из врагов союзниками, если Комитет нападет на них обоих. И тогда мы потеряем большую часть влияния. Как просты слова. Но почему они имеют такое странное влияние? -Значит, надо поддержать…одного? — Бийо произносит это неуверенно и оглядывается на остальных, ожидая реакцию, мол, угадал? -Кого? — хрипло спрашивает Колло и заставляет себя взглянуть на Робеспьера. -Дантон не желает кровопролития. Ему еще нужно время, чтобы осмотреться. Он только вернулся. Эбер в Париже неотлучно. Он готов и к восстанию, и к любому безумству. Договориться с ним не кажется возможным. Каждое слово Робеспьера сейчас звучит очень ясно. Нет больше ничего: ни шума на улице, ни вздоха, ни случайного хруста в костях или мебели, и даже свечи словно бы умерили свой треск, чтобы не пропустить ничего. -Верно! — Луи Сен-Жюст не выдерживает. Его натура жаждет деятельности, и он срывается в нее раз за разом. — Верно! Его речи кощунственны! Он презирает все, во что мы верим. Он отрицает всякую святыню и саму свободу! -А что с Дантоном? — тихо спрашивает Колло. — Его…куда? Колло не хочется говорить, и он надеялся, что его вопрос кто-нибудь задаст, но нет…тишина. Вернее, тишины и нет, но именно насчет этого пункта — молчание. -Я встречусь с ним, — тяжело роняет Максимилиан Робеспьер. -Что? — это уже вырывается из уст Сен-Жюста. — С этим…предателем? И слово «предатель» обращено не к Дантону, а к Демулену. Сен-Жюст знает, что именно с ним Максимилиан хочет поговорить больше. Убедить к отступлению, попросить не вынуждать его к разрушению дружбы. -Чтобы избежать кровопролития, — в этом тоне запрет на всякое возражение. Сен-Жюст кивает, принимая, но не примиряясь. Он старается не думать и не представлять: уговаривал бы Робеспьер его отступить от врага? Потому что знает — ответ ему вряд ли понравится. -За то время, что Дантон на свободе, он вооружит против Комитета весь народ! — ворчит Бийо, зная, что не найдут его слова поддержки. -Кроме «Старого кордельера» у него ничего нет. печатник же арестован. Номер газеты изъят, — Сен-Жюст знает, что сам не верит себе в этом. Но в это верит Робеспьер и, наступая на горло собственному чувству, Луи находит слова для Бийо. -А завтра Дантон найдет нового печатника и создаст новую газету…- Колло не обращается ни к кому, он сам уже не понимает, кому и для чего говорит. — И назовет ее не «Старый кордельер», а…ну, скажем «Кордельер поновее» или «Еще более старый кордельер…». -Что Дантон…это строки Демулена, — замечает очевидное для всех Жанбон. -Давайте арестуем Демулена, — пожимает плечами Бийо. — Дантон не найдет печатника. Или, если найдет, то… -Нет, — Робеспьер возражает неожиданно резко. Такая резкость за ним очень редко встречается. Особенно после болезни. — Мы должны избегать кровопролития. Демулен, как и Дантон, слишком давно в рядах Революции, чтобы вот так можно было просто взять и арестовать его. -А Эбера можно? — фыркает Колло. -Нужно, — вступается Сен-Жюст. — Демулен еще может быть…вернется на сторону Комитета. Сам Сен-Жюст в это не верит. И ему не хочется ошибиться в этом неверии. -В любом случае, на сегодня Демулен и Дантон не так опасны как Эбер, — сглаживает неловкость Кутон. -Натравить их друг на друга…- все еще ворчит Бийо. -Много кого можно натравить, — неприятно и холодно усмехается Колло, но это замечает только Кутон. *** -Эбер арестован, — в комнате полумрак. Луи Сен-Жюст знает, что у Робеспьера глаза иногда болят от яркого дневного света, а солнце сегодня как будто бы издевается и светит нарочно ярко. Между тем — новость важна. Слишком важна, чтобы позволить Максимилиану долго находиться в неведении. -И как это прошло? — Максимилиан сидит в кресле, ссутулившись. Сейчас сложно было бы сказать, сколько ему лет. Болезненность и бледность, и эта усталая сутулость — все это делают его значительно старше. -Ночь способствовала тому, что большая часть его сторонников была захвачена врасплох, и…- Сен-Жюст прерывает бодро начавшееся повествование, которое в уме его уже сложилось вязью остроумных каламбуров, замечаний и мелких деталей, но внезапно он внимательнее вгляделся в черты Максимилиана, в эту сутулость, в этот взгляд… -У тебя снова жар? — Сен-Жюст мгновенно ощутил себя мальчишкой. Сюда он несся быстро, почти летел, надеясь рассказать быстрее о произошедшем удачно аресте, но сейчас все это вдруг отступило. -Бессонница, — Робеспьер поморщился, словно ему самому признавать это было неприятно. Сен-Жюст в образе Человека всем сердцем посочувствовал Максимилиану и мысленно взмолился уже, было, о его отдыхе: «нельзя скидывать такую тяжелую ношу на плечи одного человека!». Но Революционер Сен-Жюст знал лишь один отдых: могилу. Он твердо верил, что истинный революционер может отдохнуть лишь там. А Робеспьер был самым настоящим революционером. И снова человеческое поднимало свою голову в нем… -Я…- Сен-Жюст облизнул губы, не зная, что сказать. -Не надо, — оборвал Максимилиан. — Возьми на моем столе, пожалуйста, свой доклад с пометками. Значение этого доклада…о, Сен-Жюст готовил его долго, упорно. Переписывал набело несколько раз, затем перечитывал и вычеркивал, снова переписывал. Наконец, робея, отдал доклад Робеспьеру для его замечаний. Что было в том докладе? Путь к гильотине для Дантона и его сообщников. Обоснование всех преступлений, обвинение во всем, что можно было сплести в обвинение. Сен-Жюст не удивился, увидев, что все листы, отданные им Робеспьеру, перечеркнуты и испещрены мелким убористым почерком с кучей сокращений и стрелочек. Этот доклад был слишком важен, чтобы в нем не было пометок. Каждое неровное слово могло принести победу Дантону, а он не должен был победить, иначе — крах всему, крах революции! -Я перепишу набело, — тихо сказал Сен-Жюст, чтобы хоть что-нибудь сказать, — и представлю его в скором времени. -Да, пожалуйста, — безразлично промолвил Максимилиан и откинул голову на спинку кресла, прикрыл глаза. Сен-Жюст почувствовал, что должен идти, но уходит ему не хотелось. Не так. Не оставляя Максимилиана в таком состоянии же это делать! Он стянул с нетронутой постели Робеспьера (видимо, тот и вовсе не ложился прошлой ночью спать), тонкое одеяло и набросил его на, очевидно, задремавшего, или — притворившегося задремавшим, Максимилиана, постоял еще немного и покинул полумрак комнаты, решив зайти вечером, чтобы убедиться в его здоровье. *** Сен-Жюст произносит последнее слово, но реакции не следует. Стоит удушливая тишина, словно бы слова еще доходят до рассудков, а затем головы, встряхнувшись, выныривая мыслями из темных вод, медленно поднимаются и поворачиваются в сторону Робеспьера. И кого сейчас волнует, что доклад прочел Сен-Жюст? Все знают, куда надо смотреть, и на кого. Проходит минута, и, может быть, даже две…такие ничтожные и такие смешные эти минуты, но они так долги. Сейчас они тянутся пыткой. -И что же… Дантон будет арестован? — раздается чей-то тихий голос (а как здесь заговорить громче?) -Вместе с пособниками своих преступлений, — отвечает Сен-Жюст, быстро окидывая взглядом членов Комитета, угадывая, кто это там усомнился… Но почему-то не находя. -И с Демуленом? — это уже Колло. он не смотрит ни на кого, но голос его хоть и тих — остается твердым. Сен-Жюст не удерживается от быстрого взгляда на Робеспьера: ему кажется, что Максимилиан все еще надеется на спасение Демулена. Кутон также обращает быстрый взгляд на Робеспьера, но читает в лице своего соратника и друга совсем другое… -Вместе со всеми пособниками своих преступлений, — повторяет Робеспьер и поднимает взгляд. — Камиль Демулен — пособник дантонистов. Также как Фабр, Эро и прочие… И в голосе его нет дрожи. Камиль Демулен, которого знал Робеспьер, как своего друга, для него умер. Осталось доказать это не революционеру-Робеспьеру, а человеку-Максимилиану. -Приказ об аресте! — Сен-Жюст вытаскивает бумагу и протягивает её Бийо. Тот отшатывается, но Сен-Жюст вынуждает его взять приказ. «Почему я?» — беспомощно спрашивает взгляд Бийо, но рука — дрожащая и нервная выводит неровную подпись под приказом об аресте Дантона и его сообщников. Выдохнув, Бийо, не глядя, передает лист дальше. *** -Мы хотели добиться равенства прав скромного человека и обладающего властью, мы хотели уравнять возможности и принести свободу каждому, кто прежде не имел ее… — этот разговор был так недавно. Когда Робеспьер предпринял последнюю попытку договориться с врагом Республики, а прежде — одним из ее основателей Дантоном. И Дантон заговаривал с такой же горячностью, и вроде бы тоже желал пойти навстречу и создать самую хлипкую договоренность, постоянно подчеркивал, что устал от войны и крови. -Мы хотели одного и того же, — убеждал Дантон. — Мы хотели восславить наших бедняков и неимущих, мы хотели уравнять права и создать единый закон… *** Робеспьер в полумраке. Он знает, что сегодня за день и догадывается, что придется еще нимало составить записок, пометок и докладов, чтобы навсегда разрушить Дантона — такого опасного для всего, что было сделано, и такого жуткого в силе своего голоса. Он знает, что не всегда придется быть честным. Но оставить власть Дантону — это значит погрузить республику в коррупцию и в воровство, это разрушить всякое ее достижение и обратить усилия и жертвы в прах. Но как же так получилось? Почему они стали так непримиримы? Как вышло столько крови, если в самом начале всего они хотели одного и того же?!