Венки и вера в Бога

      Жан не верил в бога.       Тело ломило, кости скручивало, внутри черепной коробки бились раскатистым эхом чьи-то надрывные, оглушающие крики — павших ли замертво солдат на пугающе тихом, пустынном, выжженном палящем июльским солнцем пшеничным полем, подстреленных ли охотником диких птиц, камнем падающих в это же поле… До прохладных пальцев добрались первые восходные лучи, несмело поползли вверх по запястью и выше: в своих снах Жан тонул в крови — весь, как есть — багровый оттенок въедался в кожу, окрашивал мир вокруг непроглядно-алым, и тогда не разберёшь уже, рассвет ли застилает уставший взгляд или капилляры с треском лопаются в бесцветных, пустых глазах.       Он резко встал, прогнившие доски под ним протяжно скрипнули, потянулся всем телом, напряженно повёл плечами и взглянул через разбитое, поросшее лозой окно: рассвет разжигался лимонно-голубым на горизонте, небо было непривычно высоким и безоблачным, дышалось до странного легко и даже это место, в котором им с Сашей пришлось укрыться на ночь на последней вылазке, показалось ему вполне себе сносным.       Саша, распятая на пыльных простынях, спала в паре метров от него, укрывшись плащом разведкорпуса: её тонкие щиколотки с широкими стёртыми ступнями невинно выглядывали из-под грубой ткани, волосы рассыпались бронзовыми нитями, образуя на половицах лабиринт, отражая солнечный свет медовыми отблесками. Не то, чтобы сейчас было важно, как выглядели её волосы, просто, спящая здесь Саша казалась чем-то правильным, гармоничным, одни целым с заброшенным, разрушенным храмом. Это не был храм Культа Стен — обычный, деревенский, ненужный здесь больше — все местные давно мертвы, о былой жизни напоминали только оставленные у алтаря засохшие цветы, которые, казалось, от единого порыва ветра разлетятся крошкой по деревянному, сырому полу.       Саша жмурилась от лезшего в глаза утреннего света, от обжигающих солнечных пятен, которые усыпали её с ног до головы, она ребячески, сонно пряталась от них в ворот формы, ёрзала, и наконец, повернулась к нему лицом. И, действительно, её лицо казалось по-ласковому, по-детски ещё простым, подрагивающие прямые ресницы отбрасывали ломаные тени — она дышала тихо и мерно, почти незаметно поднималась её грудь под тяжёлой робой; улыбалась чему-то во сне так легко, что Жан не мог отвести взгляда.       А осознание пришло как-то не сразу, и даже можно сказать слишком поздно, что эта идиотка, вечно ошивающаяся возле складов с провизией, дерущаяся за обедом с Конни за последний кусок хлеба оказалась… женщиной.       Обыкновенной женщиной, не великим, не сильнейшим воином человечества, как неповторимая, как ледяная красивая Микаса, с тяжёлым взглядом и точным ударом, который может лишить жизни десятки, сотни нечеловеческих существ, рассекая клинками тяжёлый, спёртый давно от нескончаемых сражений воздух… Обыкновенной женщиной — какие бывают в таких же обыкновенных деревнях, которые дышат запахами хвойного леса после дождя, плетут венки из жёлтых ещё одуванчиков натруженными, загорелыми своими руками, влюбляются в соседских мальчишек, за которых потом выходят замуж, становятся самыми замечательными, самыми лучшими матерями, умирают в глубокой старости счастливо, с улыбкой на сухих губах и их погребают где-то близь таких же храмов.       Плела ли до этого Саша венки, была ли влюблена в кого-нибудь хорошего парня — Жан не знал, единственное, что он видел — крылья, рассекающие её узкую девчоночью спину. Может, в другой жизни им бы повезло чуточку больше и вместо этих жертвенных, у неё бы из лопаток резались хрустальные крылья июньских стрекоз, худые ноги прикрывала бы почти прозрачная юбка, раздуваемая тёплыми южными ветрами — не армейские белые брюки, которые висели на ней смешно и нелепо, голые, острые её плечи не украшали бы неровные, уродливые шрамы под тугими бинтами. В той жизни у них всё могло быть иначе — возможно, Жан бы рисовал картины на городской площади, не постарел бы так рано, не хоронил бы изувеченные, обезображенные до неузнаваемости тела товарищей в общей братской могиле — встретил бы однажды в воскресное утро нелепую, угловатую девчонку где-нибудь в хлебной лавке, и мог бы рисовать её прищуренные глаза на смятых бумажках, отправлять их самолётиками, и однажды, в одно такое же летнее утро, путаясь в кружевах длинного платья, она могла бы прийти в его дом не Браус уже, да только…       В затхлом пыльном пространстве солнце пробивалось сквозь разбитые витражи, словно через решето, лучистыми иголками прожигало пальцы; в церковной умиротворённой тишине никто не пел над ними «Аллилуйя».       Тонкие, куцые ромашки встрепенулись, настойчиво пробивавшиеся сквозь половицы. Солнце поднялось. Саша глубоко и шумно вздохнула, порывисто поднимаясь. — Почему не разбудил? Нас наверно все уже ищут.       Жан обернулся к ней, чтобы сказать «доброе утро» и его на секунду ослепило. Это не было похоже на отблеск металла, или холодный резкий свет прожектора в глаза, просто сонная женщина, жмурящаяся от солнечных зайчиков, окружённая утренним маревом, пропитанная запахом сена, берёзовой смолы и еловых шишек, окутанная белым, неосязаемым саваном, раскрылась, задышала, как цветок после дождя. — Солнце только встало.       Лучи игрались с её растрёпанными волосами.       И тогда Жан действительно что-то почувствовал, и ему вдруг стало невозможно стыдно за эти мысли. И всё теперь стало каким-то неправильным, потому что в этом храме, под ломанным жёлто-синим светом были только они вдвоём, согретые незримым теплом, укрытые от лишних глаз в облезших стенах ветхого святилища, а Сашина измятая рубашка была расстегнута ровно настолько, что можно было увидеть бьющуюся венку на бледной шее.       Жан не верил в Бога хотя бы потому, что как Всевышний мог допустить, чтобы такие неисправимые идиотки, недавно ещё дети судорожно захлёбывались крупными, горячими слезами перед лицом самой смерти, добровольно шли в самое пекло ада, умирали, без шанса когда-либо украсить белоснежную фату полевыми венками… — О чём задумался, Жан?       У него почему-то совсем некстати покраснели уши, а Саша счастливо улыбнулась — и это была простая короткая улыбка, но Жану почему-то казалось, что теперь всё будет по-другому. Она встала и босыми ногами, утопающими в прохладной траве прошагала к снаряжению. Он наконец-то отвёл взгляд. Снаружи доносилось пение птиц, пора было выдвигаться к отряду.       Жан почувствовал, как у него сводит где-то за рёбрами, больно режется внутри до цветных кругов перед глазами, когда она сжала крошечные пальцы в кулак и приложила к сердцу, а в её глазах по-привычному поселились солнечные пылинки и       Если есть хоть маленький шанс того, что Бог существует, то Жан согласен в него поверить, лишь бы он оберегал непростительно живую, обыкновенную совсем женщину…