безрассудство

Руки у Эрена узкие, пальцы — костлявые и тощие, но Зик знает, что они тёплые. Нет, не знает — догадывается, хочет так думать, хочет знать. Понять, какие они на самом деле, пока не получится, он с этим примиряется, как с ещё одной жертвой — маленькой, стоящей не больше тех смертей, что остались позади него, — и ему остаётся только смотреть. Эрен и сам — костлявый и тощий. Держит костыль так, словно не умеет с ним обращаться, прячет взгляд за грязными прядями волос, много молчит, но молчать с ним — хорошо. Глупо, конечно: у них не так много возможностей, чтобы видеться, и тратить драгоценные минуты не на обсуждение их плана, но на эту тишину — безрассудно. Зик хочет себя почувствовать безрассудным, хоть это и непозволительная роскошь. Он обещает себе, что у них ещё будет время. Даже если немного — этого хватит. (Зик не хочет себя обманывать; ему и целой вечности не хватило бы). Один раз Зик спрашивает: что там было, на фронте? Не то чтобы он не знал, что там бывает и как, но ему интересно, каково это было в глазах Эрена. Эрен пожимает плечом, сутулится, говорит: «хуёво там было», говорит: «не хуже, чем в Шиганшине», говорит: «по крайней мере, там никого не жрали». Он говорит, и Зик готов слушать вечно (вечности у него в запасе, увы, нет) — не важно, что именно. Ему достаточно того, что Эрен соглашается с ним. Что мелко, неохотно, но иногда говорит что-то о себе: о том, как жилось, о том, кто был рядом — и как он надеется их спасти. «Это хорошо, — думает Зик, — что ты у них был и есть». Вслух он не говорит ничего, только улыбается. Где-то за этой улыбкой самую малость слабо завидует: не друзьям Эрена — самой идее, что он был в их жизнях, а в жизни Зика появился до горькой иронии поздно. Он много лет жалел, что родился; Эрен переворачивает в нём эту уверенность, без слов утверждая, что в этом была хоть капля смысла. Сколько ему отмерено, Зик знает. Сколько он ещё должен успеть ради Эрена и их народа — знает тоже. Но он позволяет себе минуту-другую безрассудно забыться, сделать вид, что времени не существует. Даже в этом безрассудстве Зик знает, что глупее, чем мысль о «что, если», ничего быть не может. Он смотрит на ладони Эрена, узкие, без единого следа шрамов, но с по-детски обгрызенными ногтями, и улыбается мысли, что они могли быть другими: со сбитыми от вечных драк костяшками, царапинками, следом укуса. Под смуглой, тонкой кожей темнеют вены — Зик мог бы проследить каждую из них: кончиком пальца от остро торчащей запястной кости по тёмным линиям к костяшке безымянного, на которой у Эрена крошечная родинка — в первый раз Зик принял её за пятнышко грязи. Позволь ему Эрен, Зик проследил бы линии не губами даже, так, оседающей дрожью разогретого дыхания прямо до кончиков пальцев, до обгрызенных почти в мясо ногтей. Позволь ему Эрен, Зик бы развернул его ладонь, прижал свою сверху, плотно, до липкого ощущения чуть вспотевшей кожи под своей. Он бы спутал их пальцы, провёл большим по ребру ладони, надавил на палец Эрена, заставляя его спрятаться между ладонями. Он бы сказал: «Всё хорошо, у нас всё получится», не говоря ни слова. Зик знал бы, что они тёплые, и всё равно грел бы дыханием кончики пальцев и дрожащую от щекотки ладонь. Схватил бы Эрена за руку, сжимая их пальцы, и сказал бы почти гордо: «смотри, мои длиннее!», и царапнул бы его по линии жизни — она обрывается так же быстро, как у него самого. Пока в ладони Зика не рука Эрена — только старый бейсбольный мяч, истёртый весь, потрёпанный. Он прыгает в руку тяжестью, знакомой, кажется, до последнего грамма, и Зик смотрит на него, а хочется — на костлявые пальцы и смуглую кожу, под которой светятся тонкие ручейки потемневших вен. «Ничего, — думает Зик, — совсем скоро». Если Эрен позволит. *** Тяжесть старого бейсбольного мяча несравнима с тяжестью головы в его ладонях. Время утекает безжалостно быстро, но у Зика есть секунда, которую он для себя превращает в вечность: голова Эрена в его руках — величайшая ценность, драгоценнее и важнее всего, что он держал. Вспыхивают зеленью, подсвеченной солнцем, удивлённые глаза; липнут к пальцам следы плоти от меток; путаются вокруг запястий сухие от пыли пряди волос. Прежде, чем Основатель отберёт у него Эрена, прежде, чем Пути заберут самого Зика — он успевает украсть эту секунду. И думает: «всё будет хорошо». И думает: «мы справимся». И думает: «только позволь мне коснуться тебя ещё хоть раз». *** «Плохо выглядишь», — говорит ему Эрен, и Зик улыбается этому, словно шутке (шутки тут никакой нет, он не спал несколько ночей, он и правда выглядит плохо, но не так плохо, как Эрен). Зик чертовски устал — не только от недосыпа. Зик смотрит на Эрена, чувствуя, как усталость неохотно делает шаг назад, и думает о подсвеченной солнцем влажной после дождя листве, о зелени разгорячённого летом хвойного леса, о жуке, лениво ползущем по стене — их называют бронзовками, но их панцири зеленее всего, что Зик видел до Эрена. Солнечный отблеск ему только чудится. Зик улыбается всё равно. Он предлагает Эрену сигарету — дежурно, и Эрен дежурно же отказывается. До фестиваля остаётся неделя, у них — слишком мало времени. Эрен говорит: «даже если они не придут, мы это сделаем», и Зик отвечает: «придут, за тобой — придут», и даже удивляется немного — как у Эрена хватает сил сомневаться в своих? Они ведь за ним с голыми руками прийти готовы. Они его цепкими пальцами готовы схватить, не выпускать больше, защищать до последнего — и Зик их понимает. Эрен выглядит уставшим тоже. Зику хочется коснуться его скулы, повести от неё, прижать палец к залегшим под глазом теням, будто это поможет их стереть, будто от этого взгляд Эрена перестанет быть пустым. Смотреть Эрену в глаза порой сложно — они слишком напоминают отцовские. Зик смотрит всё равно, потому что ему чудится солнечный отблеск, и усталость разжимает костлявую хватку на его шее. Хочется провести Эрену ладонью по волосам, запутаться пальцами между них: на виске будет биться жилка, под волосами будет жарко и липко от пота, и Эрен, если Зик так сделает, наконец-то вздохнёт чуть свободнее, прикроет глаза, поймает секундную передышку. Так хочется думать Зику, в это хочется верить. Он снимает очки и трёт переносицу, жмурится — голова не болит, но… Колени у Эрена твёрдые. Неудобные совсем. Зик опускается на них затылком, их разделяют слои ткани и его волосы, словно призрачный тонкий щит, спасающий от катастрофы, в которую никто из них не верит. Единственный глаз Эрена смотрит с секундным удивлением. Следом — Зику чудится улыбка в уголках его уставшего рта. Эрен не спрашивает: «что ты делаешь?», а если бы и спросил — Зик не нашёл бы ответа. Зик не думает о «когда-нибудь» и «если бы», он думает о том, как ложился на колени матери давно-давно, в жизни, которая ему иногда кажется чужой. Мать гладила его по лбу и молчала, Эрен — просто молчит, так и оставляя руки лежать на лавке. «Хорошо», — думает Зик. Это хорошо. Им не стоит касаться друг друга сейчас. Прижаться затылком к коленям Эрена — всё безрассудство, что он может себе позволить. Он позволил бы больше, захоти того Эрен. Путался бы пальцами в волосах, положил бы его ладонь себе на щёку и лоб, на шею сзади — подставился бы, не смущаясь, и хоть впивайся в беззаботно, доверчиво обнажённый загривок. Существует много путей исхода. В одном из них, Зик знает, он и отведённый ему последний год не доживёт. Эрен — переживёт его в любом случае. Будет ли Эрен жалеть о несделанном и несказанном? Будет ли жалеть о потерянным драгоценных секундах, когда они сидели молча, и между их ладонями была пропасть длиною в вечность? Зик знает, что он сам — будет. Но не разрешает себе сейчас думать о том, что может умереть, так Эрена и не коснувшись. Эрен сидит над ним недвижимый, смотрит нечитаемо, пусто и спокойно, его ресницы дрожат, запутанные в уголке глаза, но он не моргает. Этот взгляд крадёт Зика из объятий усталости, и он улыбается. Он обещает себе: «Всё будет хорошо», обещает себе: «Я не выпущу твоей руки, если ты только позволишь». Было бы хорошо умереть тихо, без церемонии. Было бы хорошо держать ладони Эрена в своих, путать пряди волос губами, тонуть в отблеске солнца посреди зелени его глаз. Зик, конечно, знает, что этой тихой смерти он не заслужил, и не просит её — но кто запретит ему о ней думать? Эрен переживёт его — на три года. Эрен останется в мире, который они спасут, Эрен оставит в нём своё наследие: рукотворное или нет — не важно. Зику не нужна память потомков, ему хватит и того, что Эрен будет помнить, как держал его за руку, как закрывал его уставшие глаза, как между их кожей не было больше пропасти — только щекотка прикосновения. Ему достаточно и так лежать эти украденные у судьбы и целого мира секунды: на коленях, чувствуя твёрдость и горячность кожи под головой. Это больше, чем Зик мог бы попросить. Больше, чем заслужил. Этого достаточно. (Зик не хочет себя обманывать; этого не будет достаточно никогда). *** Он думает: «У меня есть брат». Кто-то родной. Кто-то, кто поймёт его и услышит. Подарок судьбы, о котором Зик не просил. С той секунды всё происходящее начинает иметь смысл. *** Солнце слепит Зику глаза за секунду то того, как его голова летит с плеч. В солнечном отблеске — ни капли зелени. В его сердце больше ни капли надежды. Никто не ловит его голову, как величайшую драгоценность. Никто не прикрывает ему уставшие глаза. Единственное, о чём Зик жалеет: он Эрена так по-настоящему и не коснулся. *** Руки у Эрена узкие, пальцы — костлявые и тощие. Он и сам костлявый и тощий — как сама Смерть.